Дискурс о технике

 

 

 

В средние века начинается новая волна реальности, с меньшей амплитудой, но с таким же противопоставлением ее крайних точек. Средневековье – это, прежде всего, христианский канон отношения к реальности, который был впервые сформулирован и философски осмыслен отцом церкви Августином Блаженным в его концепции градов земного и божьего. Здесь реальность вновь находит свою противоположность, от полного античного отождествления мира божества и человека в единый земной мир, сознание «загоняет» себя в половину этого мира, оставляя за вторым статус божественного, недоступного, если не придерживаться определенной модели поведения. Любопытный парадокс: с одной стороны, оба эти града, в принципе, реальны, человек в обоих может находиться, достаточно лишь соблюдать определенную линию жизни; это одна, та же реальность, уже не разумная, отличающаяся каждая своей логикой или отсутствием логики, но так похожая на античную вселенную, где просто Бог половину присвоил себе. Об этом говорят многие тексты Августина, где он указывает, что жить в граде божьем – значит приближаться к Богу, быть рядом, отдаляться – значит уходить из града божьего. Град божий, получается, несравнимо лучше (все человечество из него произошло и туда должно стремиться) и ближе к Богу, это как бы его мир, пространство Бога. Но есть и другая сторона, которой придерживаются все ортодоксальные христиане, которая в нашем рассмотрении представляется наиболее существенной для характеристики средневековой реальности. А именно то, что сознание «переключено», в отличие от античности, на ориентацию в этих двух градах в пространстве ирреальности, в поле сверхреального восприятия их. Именно сверхреального. Это признание за всем сущим и видимым, а также за тем, что по ту сторону сущего и видимого, одного бытия, единого пространства, но целиком созданным и принадлежащим Богу. Богу, как носителю трансцендентной логики, недоступной для человеческого понимания. Весь мир, таким образом, целиком эзотеричен, существующий как данность и необходимость. Роль человека с «торговли» с божествами сужается до мелкого носителя морали, удел которого – идти к Богу, преодолевая свой земной град, который и создан, по большому счету, как испытание. Получается, что Бог реален, реальны его грады, реальна вся природа, но эта реальность теперь не принадлежит человеку, он вне этой реальности, она для него – сверхреальность. Человек средневековья погружается в пространство себя, он сам для себя ирреален, вот он-то и есть то, что в первобытность были предки. Вот он, переворот! Бог так же далек от человека средних веков, как и предки-боги ранее (может быть, и еще дальше), он так же, как и в первобытность, существует в реальном мире, противопоставляя себе видимый символический мир. Но человек впервые отходит от Бога, он – его творение, но принадлежащий сейчас самому себе, он – не часть бога, как человек был частью племени и традиции в первобытность, а искусственно введенный в ирреальность, но стремящийся к Богу, а значит – к реальности.

Такова логика происхождения зла у многих схоластов, зло они мыслят как результат человеческой свободы, как констатация ирреального мира. Споры о предопределении в этой схеме решаются просто: Бог предоставляет свободу человеку, иначе не возникло бы ирреальности, но знает наперед свободный выбор человека, и потому и уготовил место в раю только некоторым, избранным. Что же будет с грешниками? Неизвестно. Это с точки зрения реальности они будут испытывать вечные мучения. Вообще, муки – это логика града божьего, как оно в ирреальности непонятно.

Здесь впервые на неком высшем уровне ставится проблема восприятия, и прежде всего, речь идет о времени и пространстве. То, как человек переживает время, природа его памяти, восприятие реальности человеком – вот вопросы, которые ставит Августин, а вслед за ним и Фома Аквинский. Человек предоставляется самому себе, но как далеко еще до самостоятельности его, он лишь некий микрокосмос, а реальность для него макрокосмос. Отсюда практики аскетизма, уединенности: мир ничто, но ничто не смысле реальной пустоты мира, а в смысле заведомо ложного восприятия реальности, человек не в этом пространстве, и его удел – нести свой крест, ради единения с Реальностью-Богом. Весь мир символизма, который окружал человека первобытного, теперь уместился в одного человека, он теперь носитель знака. Вся первобытная обрядность, ритуал, нацеленный сам на себя, теперь в христианине, он совершает над собой ритуал, он находит в себе символы, ради общения с Богом. Так, человек средневековья видел реальность, как ложность своего восприятия этой реальности, он ходил в храм, совершал символические акты, и они были для него самым важным и главным, ибо приближали к реальности. А боль, страхи, злоба, несправедливость окружающего мира – лишь град земной, вроде тот же, что и божий, но ограниченный и испорченный лично человеком.

Ставится проблема: как реальность являет себя ирреальному человеку, другими словами, как человек знает о ней, и где обратная с ней связь? Ведь если таковой бы не было, то пришлось бы признать весь ужас окружающего мира реальностью. Таковая связь есть, это Священное Писание, тот текст, который следует признать реальностью. Вот тот мостик, что приведет к Богу, следует только правильно понять его. Возникновение христианской экзегетики писания – это, своего рода, стремление как можно полнее постичь реальность, это и есть наука, в логике схоластики. Библия – спасительная книга, которую только и следует иметь христианину, ибо все остальное – мракобесие и извращение ирреального мира. Как яро вела борьбу церковь с ересями! Это шаг в защиту реальности, потому что если и текст Писания «переиначивать», то что же останется от реальности?

Конечно, были и откровения, и пророки, это тоже послания реальности, но далеко стоящие во времени, это, скорее, опять та же традиция, то же преклонение перед предками. Традиция несет теперь лишь дух реальности, но не ее саму. Итак, реальность в средние века представляется через дух традиции и материально воплощается в виде писания. Вот две опоры, на коих держится мир реального, все остальное – индивидуальное ирреальное восприятие.

 

Теперь о технике. Техника с приходом средних веков не уходит из поля рациональности, она не теряет своего античного предназначения, а именно, удовлетворение целей, но она вообще не в русле хоть какой-то реальности. Роль мира внешнего так низведена, что все, что с ним связанно, не имеет никакого значения. Удел техники – это жалкое умение жить в граде земном. Техническое знание целиком направленно на удовлетворение жалких земных потребностей. Вот причина упадка всех искусств, ремесел, умений, они просто уничтожены как нечто не ценное, не достойное передачи в традицию, их нет в реальности. Техника уже не символический акт общения с Богом, теперь подобная символика вообще лишена какого бы то ни было самостоятельного смысла. Техника и не дар богов, ибо, хоть и все дано от Бога, но град земной и его практики – скорее испытание, нежели дар. Конечно, возникали и развивались города-центры торговли и ремесел (и то, и другое можно назвать технической практикой), но все это техническое развитие пронизано духом необходимости, борьбой за существование, и не осознавались как технические практики.

Теперь стоит ввести еще один аспект техники, ее существенную черту. Техника, как она возникала в новое время и существовала до недалекого прошлого, – представляла собой, прежде всего, раскрытие тайн человеческого, проникновение в суть видимого и осязаемого. Другими словами, техника – это стремление к новому знанию, но не просто к знанию, а к знанию бытийному. И речь не о прикладной технике, а о технике как таковой. Чего явно не было ни в ходе первой волны реальности, ни в ходе второй. М. Хайдеггер в «вопросе о технике» так интерпретировал то, о чем сейчас идет речь: ”техника это специфический способ раскрытия бытия”. К Хайдеггеру еще предстоит обратится не раз в дальнейшем, а пока остановимся на том, что техника с онтологической точки зрения вырастает в некую практику лишь в новое время.

 

Особая роль реального включатся в переломные года реформации, таком своеобразном мостике от подъема до спада второй волны. Мартин Лютер вывесил у дверей дворцовой церкви в Виттенберге тезисы на латинском языке, приглашая богословов к их обсуждению. Суть 95 тезисов сводилось к призыву сделать глоток реальности, оглянуться и увидеть абсурдность многих существующих на тот момент положений церкви (прежде всего, речь шла об отмене индульгенций). Что происходит? То символичное, которое и было напоминанием реальности и связью с ней, с ходом времени, стало все более проникать в земной мир, индульгенция – тот контракт с Богом, который отпускал грехи, покупалась за вполне земные деньги, а не за символическую обрядность. Вот против чего выступил Лютер: «жирнее» очертить линию земного и божественного, вера верой, а деньги Богу не нужны! Если на это посмотреть с другой стороны, то получается, что реформация вносит в земной мир черты реальности, не такой как в божьем граде, но все же, пока человек живет здесь, он находится в некой реальности, и надо в этой реальности жить, оставляя за высшей реальностью Бога, лишь знак, не имеющий, с точки зрения земного мира, никакого содержания. Примером нового видения земной реальности послужат обращения Мартина Лютера к христианскому дворянству немецкой нации. Общий пафос направлен на создание национальной немецкой церкви, на крушение римского символа – земного человека, по сути. Пункт четыре: светские дела рассматриваются светской властью. Пункт девять: папа не должен иметь перед императором никакой власти. Пункт тринадцать: не строить нищенствующих монастырей. И более «приземленные» моменты: четырнадцатый пункт говорит о том, что местные священники могут вступать в брак, в пятнадцатом речь о свободе исповедания кому угодно, в двадцать первом речь об упразднении всех видов нищенства, и т.д. и т.д.

Что это такое, упразднить нищенство? Именно, если ранее различные юродивые, сумасшедшие, ненормальные были носителями высшей реальности, связь с высшим разумом, их природа была священна, они от мира божьего, и их естественно надо как-то содержать, они же не могут сами, они и не должны сами пропитаться, у них другая миссия; так возникали различные дома призрения. То реформация обрезает связующую нить с потустороннем, и нищие, как марионетки с обрезанными нитями, падают вниз, в грязь и сложности повседневной жизни, они теперь – презираемые бедняки, а не высшие существа. Мишель Фуко проводит грань между сумасшедшими и ненормальными, создавая модель адаптивного восприятия обществом их. Но само восприятие ненормального, это соотношение видения реальности и его реального воплощения. Когда мир становится нормальным, ненормальные более не нужны, и они становятся сумасшедшими.

Что еще следует из обращения Лютера? Постоянный призыв оставить реальность лишь в писании, т.е. превратить религию в «чистое» восприятие сакрального, не примешанное никакими связующими звеньями с этим миром. Новая переоценка реальности по-новому ставит вопрос о технике. Мир земной теперь не простое испытание, он тоже особая реальность, он – слепок той высшей реальности, что будет потом. Вопрос о предопределении воли человека, а вернее, о знании Бога о воли человека, поставил окружающий мир в контекст, как бы, полусимволической реальности. Мир земной реален, как и ранее, но, что важно, не пуст по содержанию его символики. Дела земные – это отражение дел небесных, и тем, у кого уготовлен ад, дела и в жизни земной тоже не на высоте. Вот логика Макса Вебера, вот идея протестантизма: град земной есть блеклое напоминание о вечном граде божьем. Так возникают буржуазные отношения, именно на восприятии реальности уже этого мира. Широкое антифеодальное движение – это призыв получать удовольствие сейчас, мучения теперь не удел верующего, его дело преуспеть в материальном обогащении, этаком символе внеземных благ. Деньги становятся богом на земле, борьба за них – святое дело верующего.

 

Параллельно с реформаторством, принципиально новые веяния в отношении к реальности выразились в идее европейского ренессанса. Те тенденции, что наметили изменения в религиозном сознании, в рамках выбранного нами метода, имели некую поддержку и развитие в искусстве итальянского возрождения. Конечно, тут надо найти ту очень тонкую линию, связующую оба этих, принципиально разных европейских феномена. Потому что, в принципе, реформация религиозная и ренессанс в Италии – вещи, конфликтующие друг с другом, идущие вразрез друг другу. Оставим за полями все иные размышления, не касающиеся прямо нашего дискурса. А в рамках нашей логики представляется важным тот общий поворот к реальности, который имеет место и в новом религиозном и новом эстетическом сознании. Искусство ренессанса возвращает человека к античным установкам на единство реального. Та высота реализма, что была достигнута, допустим, греческим или римским скульптором, теперь смешанна с монотеистическим религиозным мироощущением. Человек остается, как и в античности, жителем реального, а главное, единственно реального. Но удел Бога – теперь не на недосягаемом Олимпе, его недосягаемость более трансцендентна, но понимаема с точки зрения этого мира и этой вселенной. Вот возрожденная вера в человечество! Антропоцентризм – основная идея ранних мастеров Возрождения. Генрих Вёльфлин в работе «Классическое искусство» по этому поводу замечает: «Раннее Возрождение – это изящные девичьи фигуры, пестрые ткани, цветущие луга, развевающиеся вуали, просторные залы с широко разнесенными арками на тонких колоннах. Раннее Возрождение – это многообразие всего только что вновь произросшего, всего, в чем сказываются порода и мощь. Это природа как она есть, но с легким налетом сказочного великолепия». Здесь две антропоцентричные мысли: власть прекрасного с человеческой точки зрения, мир для человека, творческие силы человека (что было гонимо в средневековье), многообразие восприятия (тоже очень революционная тенденция, средние века диктовали сугубо однобокую картину мира). И второе наблюдение, может быть, более для нас значительное: Мир, как он есть – прекрасен, он реален в нашем сознании, и человек делает его таким. Вот переход: от средневековой ирреальности субъективного, до реальности мира, лишь через субъективацию, который без человека не реален!

 

И еще один момент, который выразил для нашего дискурса очень точно Леонардо: «Человека в античности называли микрокосмом, и это действительно точное наименование, ибо человек состоит из воды, воздуха и огня и, тем самым, строение схоже со строением мира; человек имеет кости, служащие основой и поддержкой плоти, – мир имеет камни, основу земли». Идея микрокосма – очень реалистическая идея, когда реальная вселенная – подобие человека, то человек тоже реален, а так как сам человек может объять сознанием только себя, значит он реален, прежде всего, а вселенная – это уже дело науки и техники, т.е. ее реальность еще предстоит познать. Это невероятнейший толчок к науке, любое здание возможно лишь при наличии фундамента и с него начинается, фундамент науки был заложен уже Леонардо и мастерами кватроченто. Этот фундамент – это основополагающая реальность субъективного, когда ученый уверен, что с помощью его логики и его сознания можно постичь, по образу и подобию, весь мир, только тогда он ученый. Отсюда возникает идея механицизма природы, логического строения мира, исходя из законов человеческого; сенсуальность человека реальна как никогда в истории!

 

Ценнейшим свидетелем поворота к реальности человека служит живопись сравниваемых эпох. Скажем, портрет средневекового живописца, где в центре, казалось бы, человек, это картина о Боге. Сам портретируемый человек на ней изображении так ничтожен, так подавлен в своем религиозном самоуничижении, его как бы и нет. Есть только вера, есть только моление. Краски всегда белы в изображении лица, человек, как призрак, вроде присутствует, но его присутствие лишь показывает его отсутствие в реальности. Он на фоне Бога (а под Богом подразумевается вся прелесть ярких красок на, как бы, заднем, реально – на переднем фоне) качественно иной, скорбно приниженное выражение лица человека, всегда направлено в одну точку, – знак того, что не о нем картина, не его рисуют, человека нет. Первое, что бросается в глаза при взгляде на возрожденческую портретистику, это живой, яркий, реалистический взгляд; бегающий, эмоционально наполненный, выражающий настроение. Это очень знаменательно, во взгляде все крушение средневековых канонов. Игра краски и света. Оригинальные сочетания lumpus и lux. Везде жизнь, яркое и содержательное, эмоциональное и возвышенное повествование о реальности. И еще одна характеристика эпохи, выраженная в живописи: тот реализм, что предложили мастера ренессанса, он был по-античному идеалистичен. Многие искусствоведы, ссылаясь на это обстоятельство, вообще не признают за возрождением реализма, ограничивая общую направленность термином «классический идеализм». Это верно в рамках логики развития искусства, но не нашего рассуждения. Художник ренессанса, как это уже было замечено, реальность сводит не к миру внешнему как таковому, а к субъективному его восприятию. Идеалистическое изображение солнечной поляны, таким образом, не идеализирование реальности, а реализация идеальности. Живописец так заявляет о том, что идеальность реальна, хотя бы в его творчестве.

Как далеко еще до науки и техники нового времени, как много еще противоречий и пережитков средневековья в раннем ренессансе. Но как много изменений, революционных переоценок, подвижек к реальному, после многих столетий застылой символичности видимого мира.

Серьезным предвестником рождения техники, мостиком к эпохе научных открытий, был Леонардо. Личность этого мастера возрождения представляет в нашем рассмотрении интерес с точки зрения анализа преддверия рождения техники и механизма. «Замок в Верроккьо во Флоренции полон различных диковин, непонятных вещиц, странных штуковин», – так бы сказал о мастерской Леонардо простой обыватель, да и профессор университета вряд ли бы оценил по достоинству изобретения великого мастера. Это и есть приговор той эпохе: великие личности, уже стоящие на той почве, где вырастет дерево науки, были не поняты и осуждены своим поколением. Леонардо придерживался неоплатонических взглядов на строение вселенной, пусть и схоластические штудии еще не ушли бесследно, но метод, которым пойдет вся Европа, был им нащупан. Построение схем вертолета, подзорных труб, замков и прочих изобретений Леонардо, – это, с одной стороны, теоретические механизмы, как парадоксально это бы ни звучало, но, с другой стороны, каждый элемент этой конструкции практически создан и проверен. Так, все элементарные механизмы из общего чертежа вертолета есть в замке Верроккьо. Это и механизм увеличения рычага тяги, применяемый при передвижении моста через реку; и механизм подъема жидкости при помощи разницы давлений, использовавшийся при конструкции фонтана; механизм, направленный на полезное использование угла сопротивления ветра и многое другое. Леонардо, наверное, сам слово эксперимент не употреблял в том смысле, в котором мы сейчас его понимаем, до конца важность своего метода не осознавал, но по его пути пойдет вся Европа.