Мы не успели оглянуться…

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за март 2024:

 

На чтение потребуется 1 час 25 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Итак, сегодня вечером я заезжаю к Косте с ответным визитом.

По обыкновению, в это время он сидит за компьютером и читает что-нибудь. Встречая меня, он лениво протягивает мне руку.

– А ты всё сидишь, – говорю я, помолчав немного и отдохнув. – Это нездорово. Ты бы занялся чем-нибудь!

– Чем? Мужчина может быть только воином или охотником. В охотники я не гожусь: животных очень жалко. Воевать меня не возьмут, помните, друзья ваши нашли у меня псориаз?

– Тогда, может быть, тебе жениться? – говорю я полушутя.

– Не на ком. Да и незачем.

– Так жить нельзя.

– То есть без жены? Для чего она? Впрочем, для страсти женщин сколько угодно, была бы охота.

– Это, Костя, некрасиво.

– Что некрасиво?

– Да вот то, что ты сейчас сказал.

– А то, что у всех женщин вокруг глазки прелестные и пустые, как у котят? Это всё равно красиво?

Заметив, что я огорчен, и желая сгладить дурное впечатление, Костя говорит:

– Пойдёмте. Идите сюда. Вот.

Он ведёт меня в маленькую, очень уютную комнатку и говорит, указывая на письменный стол:

– Вот... Я приготовил для вас. Тут вы будете заниматься. Приезжайте каждый день и привозите с собой работу. А там, дома вам только мешают. Будете здесь работать? Хотите?

Чтобы не огорчить его отказом, я отвечаю, что заниматься у него буду пару раз в неделю и что комната мне очень нравится. Затем мы оба садимся в гостиной и начинаем разговаривать.

Тепло, уютная обстановка и присутствие хорошего человека возбуждают во мне теперь не чувство удовольствия, как прежде, а сильный позыв к жалобам и брюзжанию. Мне кажется почему-то, что если я поропщу и пожалуюсь, то мне станет легче.

– Плохо дело у меня! – начинаю я со вздохом.

– Что такое?

– Видишь ли, в чём дело, мой друг. Самое лучшее и самое святое право королей – это право помилования. И я всегда чувствовал себя королём, так как безгранично пользовался этим правом. Я старался не судить людей, был снисходителен, охотно прощал всех направо и налево. Где другие протестовали и возмущались, там я только советовал и убеждал. Всю свою жизнь я стремился к тому, чтобы моё общество было выносимо для семьи, студентов, коллег, окружающих. И такое моё отношение к людям, я знаю, воспитывало всех, кому приходилось быть около меня. Но теперь уж я не король. Во мне происходит нечто такое, что прилично только рабам: в голове моей день и ночь бродят злые мысли, а в душе свили себе гнездо чувства, каких я не знал раньше. Я и ненавижу, и презираю, и негодую, и возмущаюсь, и боюсь. Я стал не в меру строг, требователен, раздражителен, не любезен, подозрителен. Даже то, что прежде давало мне повод только сказать лишнюю шутку и добродушно посмеяться, родит во мне теперь тяжёлое чувство. Изменилась во мне и моя логика: прежде ненавидел насилие и произвол, а теперь ненавижу людей, употребляющих насилие, точно виноваты они одни, а не все мы, которые не умеем взаимодействовать и договариваться друг с другом. Что это значит? Если новые мысли и новые чувства произошли от перемены убеждений, то откуда могла взяться эта перемена? Разве мир стал хуже, а я лучше, или раньше я был слеп и равнодушен? Если же эта перемена произошла от общего упадка физических и умственных сил – я ведь болен – то положение моё совсем печально: значит, мои новые мысли ненормальны, нездоровы, я должен стыдиться их и считать ничтожными...

– А может быть, болезнь тут ни при чём, – перебивает меня Костя. – Просто у вас открылись глаза, вот и всё. Вы увидели то, чего раньше почему-то не хотели замечать. По-моему, прежде всего вам нужно окончательно порвать с семьёй и уйти.

– Ты говоришь чушь.

– Вы уже не любите свою жену, и это видно, что ж тут кривить душой. И разве это семья?

– Костя, – говорю я строго, – прошу тебя остановиться на этом пункте. Я не уйду из семьи хотя бы потому, что моя жена всю жизнь любила и до конца своей жизни будет любить моих детей. И тебя тоже!

– А вы думаете, мне весело говорить об этом? Слушайте, бросьте всё и уезжайте. Поезжайте за границу. Чем скорее, тем лучше. Вы же говорили, что вам Италия очень нравится.

Я много поездил по Европе и Америке с лекциями и докладами на конференциях. Но только один раз за всю жизнь я был в отпуске за границей. Как раз в Италии. И маршрут хороший: Рим – Флоренция – Милан – Бергамо – Венеция. Звучит, как стихотворение. Есть ли одно слово, чтобы можно было охарактеризовать Италию? Конечно, есть, и это слово: красота.

– Не могу уехать. Как брошу университет?

– Да бросьте его! Что он вам? Всё равно никакого толку. Читаете вы уже тридцать лет, а где ваши ученики? Много ли из них вышло знаменитых учёных? Сочтите-ка! А чтобы размножать этих докторов наук, которые эксплуатируют невежество, позволяя олигархам наживать миллиарды, для этого не нужно быть талантливым и хорошим человеком. Вы лишний.

– Замолчи, Костя, иначе я уйду! – ужасаюсь я.

Дальше мы идём пить чай и плавно переходим к другим темам. После того, как я уже пожаловался, мне хочется дать волю другой своей старческой слабости – воспоминаниям. Я рассказываю Косте о своём прошлом и, к великому удивлению, сообщаю ему такие подробности, о каких я даже не подозревал, что они ещё целы в моей памяти.

– Мне не на что жаловаться. Мечты мои сбылись. Я получил больше, чем смел мечтать. Тридцать лет я был любимым профессором, имел превосходных коллег. Я любил, женился по страстной любви, имел детей. Одним словом, если оглянуться назад, то вся моя жизнь представляется мне красивой, талантливо сделанной композицией. Теперь мне остаётся только не испортить финала. Для этого нужно умереть по-человечески. Если смерть в самом деле опасность, то нужно встретить её так, как подобает это учителю, учёному и христианину: бодро и со спокойной душой.

– А как наш Андрей? Вы знаете что-нибудь? Мне он не пишет и не звонит. А я очень по нему скучаю и хочу увидеться, – заводит разговор Костя о моём сыне, своём сводном брате.

– Он воюет под Авдеевкой, уже комбат. Дядя Миша рассказал, что батальон Андрея два месяца просидел в окопах по колено в воде, но в один из дней дождался сильного тумана и под его прикрытием зашёл в Авдеевку и закрепился на окраинах. Молюсь за Андрея каждый день.

– Вы знаете, наш Андрей какой-то особенный. Помните нашу овчарку – Хантера? Я никогда не забуду, как он рвался сам с ней гулять. И первый раз, ему тогда было лет шесть, я не устоял и отдал ему поводок. Хантер сразу просёк, что началась вольница, и начал, конечно, тянуть Андрея с силой во все стороны. А он сопротивлялся, падал, спотыкался, разодрал и поцарапал себе всё что можно. И он не то чтобы не заплакал, а даже, когда я подходил взять Хантера за ошейник, он отталкивал меня рукой и говорил: «Отойди, пойми, я сам должен. Сам должен!».

Конечно, я помню результат этого выгула собаки. Но по лицам детей я понял, что произошло что-то совсем другое, чем неприятность, халатность или травма. Произошло какое-то изменение их обоих. Я понял, что дети подрастают…

Но вот раздается звонок в дверь. Костя говорит:

– Это, должно быть, Анжелика Алексеевна.

Он идёт открывать дверь. И в самом деле, через минуту входит моя коллега, главный методист нашей учебной части, кандидат философских наук и большая умница в своей работе, Анжелика Алексеевна. Для меня неожиданность и откровение её визит к Косте. Не подозревал о таких встречах. Анжелика Алексеевна красива и стройна, думаю, ей лет тридцать пять, а её глаза всегда были умны, даже когда она ещё была студенткой и я читал ей свои лекции. Я хорошо помню, как часто мой взгляд непроизвольно из всей аудитории выбирал именно её лицо, и вся мужская часть аудитории как бы сразу в этот момент направляла свои взгляды к ней. Костин тезис о котячьей пустоте женских глаз, окружающих его, разбивается вдребезги с приходом Анжелики Алексеевны. Я думаю, что красота и ум Анжелики Алексеевны – нечто исключительное и небезопасное для её знакомых мужчин. Кроме того, что она прекрасный методист, она отзывчивый и добрый товарищ, во всяком случае, для меня. Её отец – известный советско-российский поэт и писатель, к сожалению, примерно уже полтора-два года, как скончавшийся. Она разведена, у неё есть сын, лет тринадцать.

Войдя к нам, она говорит своим бархатным голосом:

– Здравствуйте, друзья! Чай пьёте? Это очень кстати. Адски холодно.

Затем она садится за стол, берёт себе кружку и, пока мы суетимся с наполнением, начинает говорить. Самое характерное в её манере говорить – это постоянно шутливый тон, какая-то помесь философии с балагурством, как у шекспировских гробокопателей. Она почти всегда говорит о серьёзном, но никогда не говорит серьёзно. Начинает она с анекдотов и историй из университетской жизни.

– Года три тому назад, вот Георгий Викторович помнит, пришлось мне читать годовой доклад о наших научных прорывах в актовом зале университета. Презентация красивая, восемдесят страниц. Конец июня, жарко, душно – просто смерть! Читаю полчаса, час, полтора часа, два часа... «Ну, думаю, слава богу, осталось ещё двадцать страниц». А в конце, я знала, что есть страниц десять, которые можно и пропустить, и я, конечно, и планировала так сделать. Значит, осталось, думаю, ещё десяточек страниц до конца. Но, представьте, взглянула мельком вперёд и вижу – в первом ряду сидят рядышком: директриса Института перспективных исследований проблем искусственного интеллекта (ИПИПИИ) – кто ж её не знает? – а вокруг неё – какой-то генерал, видимо, для надёжной охраны, и мальчик её новый из гламурной тусовки, театральный режиссёр. Бедняги окоченели от скуки, таращат глаза, чтоб не уснуть, директрисе ИПИПИИ уже хочется пи-пии, а всё-таки вся троица старается изображать на своих лицах внимание и делают вид, что моё чтение и слайды презентации им понятны, чрезвычайно интересны и даже нравятся. Ну, думаю, коли нравятся, так нате же вам! И показала все страницы без пропусков! Два часа сорок минут!

Когда Анжелика Алексеевна говорит и улыбается, то у неё, как вообще у насмешливых людей, выделяются одни только глаза. И в глазах у неё в это время нет ни ненависти, ни злости, но много остроты и той особой лисьей хитрости, какую можно бывает подметить только у очень наблюдательных людей. Если продолжать говорить о её глазах, то я заметил ещё одну их особенность. Когда она принимает от Кости кружку, или выслушивает его комментарий, или провожает его взглядом, когда он зачем-нибудь ненадолго выходит из комнаты, то в её взгляде я замечаю что-то кроткое, молящееся, чистое...

За разговором мы решаем разные вопросы, преимущественно высшего порядка, причём больше всего достаётся тому, что мы больше всего любим, то есть науке.

– Наука, слава богу, отжила свой век, – говорит Анжелика Алексеевна с расстановкой. – Её песня уже спета. Человечество начинает уже чувствовать потребность заменить её чем-нибудь другим. Выросла она на почве предрассудков, вскормлена предрассудками и составляет теперь такую же квинтэссенцию из предрассудков, как её отжившие бабушки: алхимия, астрология и метафизика. Что, в самом деле, потеряли дикие племена, которые до сих пор не знают науки?

– И мухи не знают науки, – говорю я, – но что же из этого?

– Вы напрасно сердитесь, Георгий Викторович. Я ведь это говорю здесь, между нами... Я осторожнее, чем вы думаете, и не стану говорить это публично, спаси бог! В массе людей живёт предрассудок, что науки и искусства выше сельского хозяйства, промышленности, торговли и прикладных ремёсел типа медицины. Наша секта кормится этим предрассудком и не мне с вами разрушать их.

Достаётся от Анжелики Алексеевны на орехи и молодёжи.

– Измельчала нынче наша молодёжь, – вздыхает она. – Не говорю уже об их идеалах, но хоть бы работать и мыслить умели толком! Вот уж именно: «Печально я гляжу на наше поколенье». Вот, и сын мой, учится в Суворовском училище, ничего ещё толком в жизни не видел. Считает меня «оппозиционеркой», почитательницей «гейропы», «либерастической» проповедницей. Говорит, что Россию защищать надо, поскольку кругом враги, которые только и хотят, что захватить наши ресурсы и насладиться нашими богатствами. А такие, как я, «любители западных ценностей», только и ждут, чтобы все эти богатства им отдать. Спорить и убеждать его в чём-либо бесполезно. Что за ненависть такая?

Все эти разговоры об измельчании производят на меня всякий раз такое впечатление, как будто я нечаянно подслушал разговор на сексуальную тему своей дочери по телефону. Мне обидно, что обвинения огульны и строятся на таких давно избитых общих местах, как измельчание, отсутствие идеалов или ссылка на прекрасное прошлое. Всякое обвинение, даже если оно высказывается дамой или в дамском обществе, должно быть сформулировано с возможною определенностью, иначе оно не обвинение, а пустое злословие, недостойное порядочных людей.

Я учу студентов уже тридцать лет, но не замечаю ни измельчания, ни отсутствия идеалов и не нахожу, чтобы теперь было хуже, чем прежде. Уверен, что нынешние студенты не лучше и не хуже прежних.

Если бы меня спросили, что мне не нравится в теперешних моих учениках, то я ответил бы на это не сразу и не много. Недостатки их я знаю, и мне поэтому нет надобности прибегать к туману общих мест. Мне не нравится, что они курят и уже не только табак, употребляют спиртные и энергетические напитки и поздно женятся; что они беспечны и часто равнодушны даже к сверстникам в своей среде. Они плохо знают иностранные языки, типа на уровне Google, и уже неправильно и часто неграмотно выражаются по-русски. Они охотно поддаются влиянию писателей новейшего времени, даже не лучших, коими изобилует Internet, и абсолютно равнодушны к классике, и это их неуменье отличать большое от малого наиболее ярко демонстрирует их житейскую непрактичность.

Вот многие профессора с геологического или географического факультетов жалуются мне, что им приходится читать вдвое больше, так как студенты плохо знают физику, и приходится давать им знания этой науки на уровне советского школьного курса, иначе они совсем не могут понять элементарные основы геологии или метеорологии. Но вина ли этих детей, что их сейчас так отвратительно учат в школе? Мне говорили директора самых известных в Москве частных гимназий, что им приходится давать школьникам теперь тоже вдвое больше: одни знания – «так как есть», а другие – «правильные ответы для ЕГЭ». Во что могут вообще поверить, на что могут опереться люди, если им со школьного возраста выдают этот двойной стандарт?

Подобные недостатки, как бы много их ни было, могут породить пессимистическое и негативное настроение только в человеке малодушном. Все они имеют случайный, преходящий характер и находятся в полной зависимости от жизненных условий; достаточно каких-нибудь десяти лет, чтобы они исчезли или уступили своё место другим, новым недостаткам, без которых не обойтись, и которые в свою очередь будут пугать следующее поколение малодушных и робких. Студенческие грехи досаждают мне часто, но эта досада ничто в сравнении с тою радостью, какую я испытываю уже тридцать лет, когда беседую с учениками, читаю им, приглядываюсь к их отношениям и сравниваю их с людьми не их круга.

Я уже собираюсь уходить, когда Анжелика Алексеевна говорит:

– В последнее время вы ужасно похудели и состарились, Георгий Викторович. Что с вами? Больны?

– Да, болен немножко.

– И не лечится... – угрюмо вставляет Костя.

– Отчего же не лечитесь? Как можно? А я знаете, последний семестр дорабатываю в университете. В июне уезжаю за границу, надолго, может быть, навсегда. Я ведь вступила в наследство отцовское, и в авторские права на все произведения. Мне хватит даже на не очень скромную жизнь, и домик маленький есть в итальянской деревушке на море, рядом с Сорренто. Я уже всё согласовала в ректорате, оформила документы и заявления. Перед отъездом будет мой прощальный банкет на факультете, приглашаю вас, приходите проститься. Непременно!

Выхожу я от Кости раздражённый, напуганный разговорами о моей болезни и недовольный собою.

Покрыто ли небо тучами или сияют на нём луна и звезды, я всякий раз, возвращаясь, гляжу на него и думаю о том, что скоро меня возьмёт смерть. Казалось бы, в это время мысли мои должны быть глубоки, как небо, ярки, поразительны... Но нет! Я думаю о себе самом, о жене, Анюте, её ухажёре, о студентах, вообще о людях; думаю нехорошо, мелко, хитрю перед самим собою, и в это время моё миросозерцание может быть выражено словами, которые Салтыков-Щедрин сказал в одном из своих произведений: «Всё хорошее на свете не может быть без дурного, и всегда более дурного, чем хорошего». То есть всё гадко, не для чего жить, а те годы, которые уже прожиты, следует считать пропащими. Я ловлю себя на этих мыслях и стараюсь убедить себя, что они случайны, временны и сидят во мне неглубоко, но тотчас же я думаю: «Если так, то зачем же я так часто хожу к Косте?».

И я даю себе клятву больше никогда не ходить к Косте, хотя и знаю, что пройдёт максимум неделя, и я опять же пойду к нему в гости.

Заходя в свою квартиру, бывшую квартиру моего друга Стаса, который не дожил до своего тридцатилетия, я чувствую, что у меня уже нет семьи и нет желания вернуть её. Ясно, что мысли Салтыкова-Щедрина сидят во мне не случайно и не временно, а владеют всем моим существом. С больною совестью, унылый, ленивый, едва шаркая ногами, точно во мне прибавилась тонна веса, я ложусь в постель и скоро засыпаю.

А потом – бессонница...

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: