Азбука Сотворения. Глава 3.

К радости Н, дама допила вино – решительность никому не вредна – и «полутуманно» вертела незажжённую сигарету. Он изверг для неё огня, сам закурил и стал подливать ещё яду, чтобы скорее исчезла скользкая приставка «полу»…

– А я люблю литературу… – продолжил Н прерванный разговор.

– За что?! В ней так много обмана, обещаний, тающих с возрастом… Я рано начала читать – читала много и рьяно – искала, наверное, в книге себя, но нашла там только отпечатки чужих следов. Хорошая литература ведь всегда похожа на исповедь амплитуд того или иного творца, и к жизни «другого» – у неё отношение приблизительное. От разочарования я сделала слово ремеслом, потом появилась оскомина монотонности, рассудочный нигилизм. Пыльный занавес заблуждений рухнул, и теперь я больше патологоанатом – специалист, воспринимающий холодное сердце, как сломанный насос.

– Возможно, это из-за женской предрасположенности к иллюзиям вообще, то есть из-за конституционной слабости? У меня нет веры в слово, его могущество, магию – свои фантазии я плодил сам, практически без поддержки извне. Но литературу я ценю за возможность соприкоснуться с иным способом мышления, убедиться в многовариантности жизни, заразиться примером преодоления, заставить себя долгом перед образцом – всегда! – вставать после любого удара и, сплюнув выбитые зубы, упрямо идти вперёд…

– Понятно, это сугубо мужской подход к слову – вы ищете возбуждения духа, а женщина – способ его умиротворения и повод насыщения чувств. Оттого мы разные…

– А какими же мы должны быть! Как хорошо, что разные! Не удержусь, чтобы не выпить за это. За вас! – Н с актёрским жаром отхлебнул вина. – Хоть режьте меня, хоть бейте!

– Отчасти присоединяюсь… Отчасти потому, что мы, чаще всего, разные до невозможности быть вместе.

– Я этого не понимаю: слаб для этого умом!

Удавка позиционного перевеса постепенно сжималась, так как для проницательной женщины подобного рода ироничные саморазоблачения, обрисовывающие характерность, сродни весеннему солнцу, припекающему сосульку: лёд тает и вскоре отвалится.

– Скажите, а вы, правда, художник? Извините, это я к «подняться после удара», «сплюнув зубы, идти вперёд». Так говорят скорее мачо, рубаки, ловцы, безжалостные бильярдисты, охотники, нежели рефлектирующие, прекраснодушные творцы.

Лучше бы ей вообще этого не говорить…

– Извольте! – Н достал «инструмент», схватил случайно выпавший из меню листок бумаги и, в несколько точных ударов, набросал на нём изящный, но не льстивый, портрет Л. Он, казалось, сверкал, дымил, волновался, сражая наповал.

Опытный тренер бросил бы на доску полотенце, да только где его взять хрупкой, по части «искушённой предусмотрительности», женщине?! Удар получился страшным – продолжая шахматную аналогию – можно сказать, что она «зевнула» ладью. В этот момент официантка внезапно принесла ещё шипящие антрекоты, разряжая ими побоище. Она заметила портрет и раскрыла рот от восхищения: «Здорово!»… Л сама была вне себя от фокуса, но как не взять себя в руки, если «кто-то» посягает на «условно твоё»?! Нет, извините, при всей нежадности натуры. Она, поджав губы, спрятала бумажку за вазочку с цветами так, чтобы любоваться собой без посторонних. Впрочем, выглядело действие невинным освобождением площади для тарелки.

Женское очарование – в чём оно? – в детской святой непосредственности, с которой она принимает подарки судьбы – мужчины – небес ли обетованных. Дарите, благодарите, что соизволила принять, и думайте о следующем подарке. Когда снова дарить?.. Хоть сейчас!.. Ну, как их не любить? Ведь кто-то должен бороться с «избыточностью» мужчины – его много, он лезет из всех щелей и ему необходим некий язык, слизывающий с него пену. Только не торопись бросаться на первое попавшееся и, при наличии упорства, получишь всё – то есть судьбу.

– Сахар и уксус разные, – Н выпрямил грудь, – но вместе составляют вино. Искать позитив в безысходности – генеральная программа творца, с чем бы он ни сталкивался. Нам свойственно вкладывать в тост мечту: за счастье, за здоровье, за мир в доме, лёгкую дорогу, удачу… Не буду и я оригинален: за разное, рождающее целое!

– Делая сноску на стиль, горячо поддерживаю идею, – Л подняла бокал, – ведь антрекоты стынут…

– Да как они смеют! – Н, чокнувшись, второпях пригубил вино и бросился на блюдо.

Л ему не уступала – ела с аппетитом, без манерничанья, не стесняясь и не кося глазками. Давно замечено: если человек тебе симпатичен, то он и ест симпатично. Самое неприятное – смотреть как неприятный тебе человек, ещё и ест бр-р-р неприятно.

Вскоре приглушённый свет в зале позволил увидеть, что бурый уголь за окном посветлел и стал мерцать, словно антрацит. Появился ещё один художник – луна – её выход не был ни битвой, ни явлением. Она скользнула из-за ширмы туч нагая и холодная, похожая на астеничного декадента в сияющей мастерской. Луна – белый клоун, она – клон рыжего, она без него почти ничто, хотя творит абсолютно самостоятельно…

Н пометался между остатками мяса и зрелищем, выбрав в итоге необъяснимое, для придания динамики сближению:

– Смотрите, нас сегодня преследуют откровения природы – вот новый гений стоит у мольберта, бросая мертвенные, до покоя, краски на холст жизни… В столице редко видишь чистый горизонт, и мой сегодняшний восторг – лишь опьянение простором моря, воздухом, светом. За частоколом многоэтажек не видно перспективы, звёзды только снятся, а голову вверх поднимаешь чаще при мысли о зонтике. Луна рисует чужим светом, но совершенно оригинальной палитрой. Её шедевры музыкально минорны и одновременно возбуждающе неповторимы. Солнце, хоть треснет, хоть разобьётся вдребезги, но никогда не создаст подобное. Вы согласны?

– Пожалуй, вы правы. Н, а признайтесь, трюк с портретом – наверняка, домашняя заготовка!

– Ну что вы! Обидно даже… Просто невинный экспромт, дуновение мысли, чувств, лёгкая судорога руки, ответ прямым действием на прямой вопрос. Какой же нарцисс стерпит недоверие в свой адрес?

– А вы нарцисс?

– Как всякий приличный художник. Впрочем, я не любуюсь собой, а, всматриваясь в себя, – «так» изучаю мир, то есть стою перед зеркалом самопоиска. Рисуя «с себя», художник создаёт свой мир, а женщина, рисуя «себя», воплощает чью-то мечту. Но вы и мы рисуем, и тем – похожи.

– Что за карандаш у вас такой необыкновенный, почему он так переливается, искрит, или мне показалось?

– Верно, карандаш не совсем простой – возьмите-ка его и рассмотрите поближе. – Н протянул Л подобие наручников.

– Да он, кажется, горячий!

Изображение на листке бумаги чуть улыбнулось, и Н это уловил…

– Его даже страшно в руках держать! Вы знаете, у меня будто голова посветлела, будто в ней кто-то подмёл – чисто, уютно, воздух свежий…

– Допускаю. Мне кажется, что он ответил вам встречным доверием. – Н убрал предмет, начинающий перетягивать внимание неприятеля на себя. – А вообще-то, это обычный карандаш для обычного рисования.

– Как можно называть обычным, то маленькое чудо, что вы сотворили в несколько мгновений?! Я не о себе, а о портрете, как о состоявшемся факте. Смотрите, выражение лица на бумаге, кажется, изменилось!

– Ну что вы, это невозможно.

– Да? Не знаю… С вашим даром можно прилично зарабатывать.

Л «зевнула» к ладье ещё и проходную пешку: говорить о никчёмности денег, при их несомненном наличии, – любимый наступательный конёк аристократов духа.

– Увольте… Среди тех, кто способен платить, очень мало приятных людей. Увековечивать аллигаторов – дело недостойное, хотя, вы правы, довольно заработное. А изображать человека «вообще» – смешно – кому он, кроме себя, нужен?! Вот и весь портретный замкнутый круг. В молодости я немного грешил – как это зовётся среди профессионалов «мордами», извините. Просто не имел устойчивой мировоззренческой платформы. Я ходил в народ, в цеха, пивные, к селянам… Юность переоценивает роль социальных факторов, мечтая через них достучаться до человека. Но я вовремя остыл, одумался и теперь смотрю на любое несовершенство, даже моральное, исключительно эстетически: та или иная сущность плоха оттого, что бездарно некрасива. А подмалёвывать ей, в этом случае, удлинённые ресницы – это должностное преступление, караемое распадом. Художник и без того занят преимущественно иллюзиями, он их плодит, хранит, продаёт, мумифицирует, они для него – способ и инструмент существования. Но среди них надо тщательно отбирать самоценные, не играющие на понижение – а только за ними дешёвый успех. Хотя – вы будете смеяться – но я сегодня, гуляя по курортному парку, об этом думал. Я обнаружил там мастеровитого коллегу, он зазывал клиентов «на пор-тре-тик». Мы коротко поговорили, и я, почесавшись, оставил подобный заработок на самый крайний случай.

– А разве его хлеб так уж унизителен?

– Нет, конечно, но для меня добровольно – неприемлем. Вот луна, до неё солнце, вместе с ними воздух, ветер, дождь, гроза… – они творят свои шедевры бескорыстно, исходя только из установки на созидание. Им не нужен зритель, покупатель, критик, и, увы, редактор. Им достаточно братства стихий, их борьбы и взаимодополнения… Наверное, к этому должен стремиться и тот, кто посягает на звание творца. Иначе говоря, делать «нечто» без заведомой мысли об оплате, но допуская её условную неизбежность, согласен. Как без этого?

– Я бы отметила в ваших словах высокопарность, если бы не портрет. Он, своего рода, зеркало, в которое смотришь на себя со стороны, смотришь, будто в возможность быть иной, несуетной, лучшей, красивой. Разве у искусства нет задачи пробудить в зрителе возвышенное, человеческое, гуманное? Разве, творя «сугубо для себя», художник не впадает в самолюбование, эстетическую наркоманию, из которой не видно ни человека, ни мир в разнообразии оттенков?

– Отчасти верно, но модернизация человека, это не цель искусства, а его побочный эффект, я полагаю. Искусство бесцельно и бесценно, как время, как совершенство, – оно вырастает из «ничего», из эстетической мощи самой природы. Пародируя её, творец, сугу-у-убо невольно, даёт возможность и прочим «безбилетникам» увидеть в себе пробуждение прекрасного, то есть, как вы говорите «стать лучше». Понимаете, я не ваш портрет набросал, а лишь держался совершенства линии – опасный выпад! – и я не виноват, что её природа идеальна… – Грубая лесть, но лёгкий шок налицо! – Если написать замечательный текст, пьесу, но не дать возможности актёру во время спектакля – сегодня выплюнуть его в зал с кровью, завтра жёлчно изречь, послезавтра проорать так, чтобы люстры затряслись, а когда-нибудь позже прошептать его так тихо, что онемевший зал слышал бы даже биение сердец: быть… или не быть – вот! в чём! вопрос… То есть, если актёру – творцу не дать права на собственный выдох, то это будет уже не искусство, а нудный назидательный урок, надеющегося на просветление, бездарного учителя. И он будет рассеян, как всякое намерение, он будет забыт – и не жалко. Искусство там, где есть долгое, незатухающее эхо творца, а его урок – лишь в наглядности примера, самоотверженности поиска неповторимого. Извините, я вас, наверное, утомил? Давно не было возможности поговорить с понимающим собеседником – вот и прорвало: на слова, слова, слова… В поезде мне, правда, повезло – попутчик оказался умным жизнеедом, и мы с ним, что называется, поборолись содержанием с формой.

– Вы мне явно льстите, но я вас прощаю… – Л отпила немного вина и с помощью Н закурила. – Скажите, а откуда берётся способность сделать мёртвое – живым? Что это, талант, упорный труд, обусловленная умением интуиция? Мне непонятно, как банальный листок бумаги становится бесценным… Я опять не о себе, понимаете?

– Прежде всего, это желание, жажда уловить совершенство в скрытом, поэтому скульптор отсекает лишнее, а рисовальщик точно видит, куда нужно нанести нужное. Но в чём сущность такого «видения» – до конца неизвестно. Откуда, скажем, берутся глаза на крыльях у бабочки, а птица находит родину за тысячи километров? Талант… Тогда, выходит, что он только в естестве и случайном определении его формы – почти в инстинкте. В детстве я брал в руки скрипку, поэтическое перо, боксёрские перчатки, шахматы, но намертво прирос к карандашу, а остальное было неотвратимо. Учёба, в моём случае, стала лишь истончением сознания, эрудиция – приданием жизни сопутствующего интереса – всё! Научить писать хорошие романы нельзя, вы это знаете, хотя можно научить строгать добротные статьи, рефераты, доклады, речи. Чем ниже к насущному, тем меньше требуется способностей и больше практического опыта, то есть безличного упорства. Если бы, вообще, можно было учить творчеству, то все учителя рисования плодили бы шедевры, но этого не происходит – значит, и понятие «школа» ничего не объясняет. Так что, как ни крути, но отчего один может, а другой – нет, не знает никто… Я думаю, что когда будут раскрыты все загадки мироздания: есть ли бог – нет, откуда материя, жизнь, человек, где начало и конец времени, почему икра – красная?! то эту, последнюю, и тогда не разгадают. Значит, надо найти в себе то самое желание, иначе – волю, иначе – силу, и, если можешь, делать. Больше мне добавить нечего, увы.

– Понятно, что ничего не понятно… – Л разрезала воздух острой синей струйкой дыма. – Так что за проект, в котором вы участвовали?

Н, краснея, вновь пришлось изображать недоумение, растерянность, хватануть винца, нарочито – в пол, закурить. Л спохватилась:

– Я вижу, вам эта тема неприятна – видимо, ещё «по живому». Ладно, расскажите сами, если захотите… попозже.

Такого-то слова и ждёт мужик! Когда женщина поздним вечером говорит: попозже, то понимай для себя и большее… Н, как бы увлёкшись тягостными думами, стал грезить развитием. Л тоже какое-то время молчала – судя по всему, невольно проникалась чем-то триумфально неизбежным. Луна на прощанье махнула фосфорной рукой и растворилась в тёмной ваксе набухающих туч. Пространство за окном казалось бесконечным, приглашающим к необдуманному шагу, но двоим за столиком, объём кафе был пока безопаснее и объяснимей…