Письма по сходной цене

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за ноябрь 2021 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 1 час 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Когда в восьмом или девятом классе Камышев вместе со всеми приступил к «Войне и миру», у него, как и у многих школяров, уже было прочное мнение о Толстом как о писателе назидательном, многословном, неподъёмно тяжёлом и потому нечитабельном. Мнение такое не основывалось ни на чём, кроме косвенных представлений, но представления эти были неколебимы, их создавала загодя вся школьная система. То, что усиленно и директивно внедрялось в детское сознание, то безмолвно отторгалось робким ещё, но упрямым и живучим духом противоречия, присущим всякой сколько-нибудь мыслящей тростинке. Да, мятеж их был тихим, и выражался он в том, что они приноровились знать всё, что положено, не зная ничего. «Знать» – под этим подразумевалось «излагать». А излагать они умели.

«В чём прелесть и обаяние Наташи Ростовой»… «Истоки героизма русских воинов в войне 1812 года»… «В чём заключается вред каратаевщины»… «Мог ли Андрей Болконский стать декабристом»…

На эти и ещё на десяток таких же вопросов Камышев ответы знал и уверенно мог их изложить. Естественно, «Войны и мира» он при этом не читал и, более того, не раскрывал. Та же участь с тем же точно результатом постигала и другие толстовские произведения, удостоившиеся включения в программу средней школы.

В самом раннем детстве многие, конечно, «проходили» с мамами «Акулу», «Бульку», «Лебедя», другие детские рассказы. Но это был Толстой домашний, свой, совсем не пара школьному, холодному, казённому, чужому.

Школа прочно и надолго поселила в душах школьников сопротивление любой умной книге, выработала рефлекторное неприятие русской классической литературы. Потом эти огромные, огромные пробелы приходилось восполнять самостоятельно. Открывать для себя прелесть родной русской речи, очаровываться дерзкой, но такой ясной, музыкой пушкинского стиха, изумляться роскошеству «неправильного» гоголевского языка («чёрт вас возьми, степи, как вы хороши!»), сливаться душой воедино с тургеневскими пейзажами; физически, всей кожей, даже обонянием, чувствовать грозу в начале мая и слышать как «с горы бежит поток проворный»; замирать в ошеломлении перед рокочущей поэзией горлана-главаря, грозившего прийти к потомкам в их коммунистическое далеко… Толстого Камышев узнал и оценил не скоро, уже после школы, в перерыве между школой и вторым заходом в вуз (первый заход ему не удался).

Болдинская осень, оказалось, может быть не только у писателя, у читателя тоже может. В том далёком теперь году он проработал лето в детском спортивно-оздоровительном лагере на берегу Чёрного моря. По дружеской рекомендации, а проще говоря, по блату – лёгкая и даже увлекательная должность заведующего радиоузлом. В семь утра включить побудку, в середине дня бодрые, в жанре «ля-ля», песенки, иногда объявления вроде «внимание, сразу после ужина состоится просмотр кинофильма…», ну, а вечером для старших групп танцульки на веранде. В двадцать два ноль-ноль – отбой.

После отбоя наступало его личное время. Наступало у него и у молодых воспитательниц, у поварих, у медицинских сестёр, у музыкального руководителя Агнессы из Ростова. Ах, сколько приятных минут и часов под покровом звёздной южной ночи, сколько романтических ночных купаний голышом, сколько уединений с объятиями и затяжными поцелуями, с обещаниями не расставаться по окончании лагерного сезона. Верил ли хоть кто-нибудь из обещавших в те обоюдные страстные обещания? Должно быть, верил, раз объятья были так крепки и горячи.

Непыльная работа тем летом была у него, чёрт возьми! Жильё, постель, питание и хоть крохотное, ну а всё-таки жалованье. Он и без жалованья был бы доволен.

Лето, приятное во всех отношениях, закончилось, дети разъехались, вслед за ними разъехался и персонал, а Камышеву неожиданно было предложено остаться в лагере до следующего лета в роли чего-то между охранником и разнорабочим. Он согласился без всяких раздумий. Ведь он был свободен как птица (и гол как сокол, самокритично прибавлял он, слегка преувеличивая свою безденежность).

Курортный посёлок поздней осенью опустел совершенно, работа в лагере была символической, роскошная и величавая по меркам среднерусского горожанина природа Кавказа подспудно побуждала к духовной деятельности. В посёлке оказалась недурная библиотека, ещё одна, и тоже недурная, находилась в местном доме отдыха. Читателей во время мёртвого сезона были единицы, так что книжные богатства в полном их составе оказались предоставленными одному ему. Нашлось в них абсолютно всё, что он решил прочесть для своего припоздавшего, надо признаться, ликбеза. Все три романа Толстого, все повести, все рассказы, письма, дневники, много статей, а кроме того увесистый редкий сборник «Лев Толстой о литературе». И полгода бездельного чистого времени в полном распоряжении Камышева.

И как же он благодарил потом судьбу за то, что, она уберегла его от прочтения всех этих творений в школьном возрасте! Что смог бы он понять, как смог бы оценить величие яснополянского пророка, если вся его философия в школьных учебниках ограничивалась пресловутыми «ошибками», а историческая роль – ролью зеркала русской революции? Как смог бы он почувствовать гениальность простоты его слога и внешней скупости изобразительных средств, если в школе всё это мертвилось расчленением на некие «метафоры», «эпитеты», «сравнения», «противопоставления»?.. Как смог бы он полюбить Пьера Безухова, Левина, Поликушку, уличного музыканта из «Люцерна», грешного и несчастного Корнея Васильева, Николеньку из ранней трилогии, если в школе за неправильное, то есть, своё слово об этих живых людях он рисковал получить пару, в лучшем случае – трояк в дневник?.. Да он их ненавидеть должен был, как ненавидели другие школьники, всех этих болконских, курагиных, ростопчиных и наташ ростовых, а он вынужден был вымучивать сочинение на тему «В чём прелесть и обаяние…»!

Три месяца запойного безостановочного чтения… тут по шаблону следовало бы написать «с утра до поздней ночи», но и ночью он читал, и даже ночью более, чем днём, – затем чтение повторное, конспектирование, то есть занесение в тетрадь полюбившихся мест, обсуждение, когда было с кем обсудить и поспорить… Что за месяцы это были! С каждой прочитанной и осмысленной главой, с каждым новым открытием и прозрением он словно терял в весе, освобождаясь от всего навязанного ранее, нежизненного, ритуального. Оставалось только его «Я», свободное, как микрокосм, и новые законы жизни, новые на неё взгляды, пришедшие к нему из простых и мудрых текстов Толстого.

Произошло с ним то, что можно было бы назвать духовной мутацией. Всё шло до времени привычно, как положено, как было от рождения, как только и представлялось возможным. Шло, шло – и вдруг ломка. Мучительная, как болезнь, пугающая поначалу, но в конце концов жизнетворная. И вот уже он смотрит на мир новыми глазами, мыслит новым посвежевшим разумом, и даже тело ему кажется новым, помолодевшим, но при этом и возмужавшим.

В этом ему помогала природа. Он часто выходил на берег побродить, поразмышлять. Зубчатая Кавказская гряда громоздилась над морем, вспененным неокрепшим пока ещё норд-остом; каменистый протяжённый берег был пустынен, пустынно было и потемневшее неспокойное море. В небе, чистом, как отмытое стекло, прозрачно-ясном, осветлённом предзакатным зимним солнцем, беззвучно носились чайки. Щекочущий ноздри йодовый запах водорослей, недавно выброшенных прибоем, и холодный тугой ветер с гор… Стихия была свободна и величава, прекрасна и бескомпромиссна. Никакой фальшивой ноты здесь не могло прозвучать, никакого двусмысленного мотива. Таким же ему представлялся Толстой.

Удивительно, что при этом он далеко не во всём соглашался с Толстым. Не соглашался, и даже мысленно спорил. Но ещё удивительнее, что, не соглашаясь, он одновременно восхищался тем, с чем спорил, с чем не соглашался. Отвергал, и в те же самые секунды ощущал не поддающуюся логике не то что правоту, а убедительность толстовских знаменитых «заблуждений».

С одним только трактатом «О Шекспире и о драме» он никак не мог смириться. Забавляясь, а порой и наслаждаясь тем, как лихо сокрушал Толстой неколебимого дотоле гения, царя царей драматургии, подпадая время от времени под гипнотическое воздействие его саркастических эскапад, он всё-таки закрыл трактат в уверенности, что здесь что-то не так…

К весне он решил, что оставаться в лагере на второе лето не станет. Довольно этой беззаботной южной черноморской жизни, пора возвращаться в свой город, браться за учёбу или настоящую работу, и вообще пора уже стать взрослым ответственным человеком. Тем более что из родного города, от матери, пришли вести не то чтобы совсем плохие, но и радости ему не доставлявшие. Давно назревавший между родителями разрыв, наконец, совершился. Отец уходил к другой женщине, мать последние полгода встречалась с мужчиной, с живущим поблизости их общим и давним знакомым. Осуждать родителей за это было глупо, ведь каждому из них не было ещё и пятидесяти.

В апреле он принял окончательное решение, купил билет на поезд и начал собираться в дорогу. И вот тут его как электрическим током ударило: он вспомнил о письмах.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в ноябре 2021 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: