Хлеб наш насущный

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 1 час 5 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

КВРХБИ.

КВРХБИ… КВРХБИ…

Какое нелепое, странное и даже слегка жутковатое слово. Марсианское какое-то. То ли из ненаучной фантастики, то ли из антиутопии. Нет, скорее, похоже на шифр из какой-нибудь «Энигмы» или из неубиваемого агента 007. Чепуха, одним словом. А может, юмористика. Задайся целью сам придумать что-нибудь такое, устрашающее и смешное одновременно, так ведь не сумеешь, не хватит воображения. А у этих чудаков хватило ума назвать себя так. Самим себя ‒ назвать именно так!..

А означает это всего лишь «Комбинат высокорецептурных хлебобулочных изделий». Смехота, сплошная смехота!..

Евгений Теодорович Лебединский с саркастической усмешкой разглядывал рекламный буклет этого, должно быть, уважаемого предприятия, с которым ему, как ни странно, вскоре предстояло познакомиться. Вполне возможно, сам того не ведая, он уже знаком с ним по его продукции. Покупал и поедал его багеты, сдобы, караваи, а на этикетки не смотрел, да и кто же на них смотрит, главное, на что смотрит покупатель, это сам товар и циферки на ценнике. А уж производитель, какой-то там комбинат…

Аббревиатура, безусловно, идиотская. Правда, тут же рядом стояло уже правильное юридическое название предприятия – ЗАО «Российский хлебопёк». Ну, хоть так…

Он вспомнил другие подобные аббревиатуры, над которыми они с друзьями потешались в молодые годы: ГУРТЛО (главное управление розничной торговли Ленинграда и области), ПЕРМЕДУН (первый медицинский университет), МАПРЯЛ (международная ассоциация преподавателей русского языка и литературы), ЗАПУПРС (западное управление речного судоходства), КУКУКА (краевое управление курортных учреждений Краснодара и Адыгеи), УХПОНП (управление хлопчатобумажного производства общенародного потребления), КОМПИПИС (комиссия по правописанию и письменности) и тому подобная галиматья, с трудом воспринимаемая даже ухом. Да и само слово «аббревиатура» казалось Лебединскому таким же уродливым, как всё обозначаемое им. Он даже новое придумал слово «аббревидабра», соединив в одно «аббревиатуру» и «абракадабру». Тогда это казалось ему остроумным.

Сарказм и юмористический настрой не могли заглушить в Лебединском настроя печального. Вот до чего он дожил. Хлебобулочный комбинат. В сущности, пекарня. Он будет выступать в пекарне перед кучкой тестомесов, операторов жаровен, наладчиков оборудования и упаковщиков готовой продукции. И это после дворцов культуры, концертных залов, клубов и чуть ли не стадионов. Он, разумеется, сознавал, что ни дворца культуры, ни даже клуба в одиночку не собрал бы. Все эти встречи с читателями были групповыми, по пять-семь творческих личностей, стихотворцев «с именами», и уж во всяком случае, с корочками союза писателей, на три-пять сотен слушателей, ну, в лучшем случае, на тысячный зал, не до конца, правда, заполненный. Поэтические вечера… О, да!.. Были времена. Были, были. Но ведь как давно они были, словно в другой, в какой-то чужой жизни!

 

 

*   *   *

 

В шестидесятники он не успел, не дотянул по возрасту. Стать в один ряд с Евтушенкой, Окуджавой, Вознесенским, Ахмадулиной не получилось. Смутно он подозревал, что не получилось бы в любом случае, что виноват не один только возраст, но вполне признаваться в этом даже самому себе: да, я не из первого ряда, я, скорее, из второго, а возможно, и из третьего… нет, такое было выше его сил. Да и существуют ли они, эти ряды, все эти, как нынче принято говорить, узнаваемость, издаваемость, упоминаемость, приглашаемость?.. Условность, чистая условность, придумка издателей, редакторов и окололитературных торгашей. Поэзия не может делиться на ряды, уровни и категории. Поэзия или есть, или её нет. Или коснулся тебя крылом пролетевший мимо ангел, или миновал, не приблизившись и не заметив, что чаще всего и бывает. Его, Лебединского, ангел задел-таки мимолётно. Он это знал, чувствовал, он не мог ошибиться.

Были ранние журнальные публикации, вначале редкие, затем участившиеся. Были альманахи, групповые сборники ко «Дню поэзии», затем пошли свои книжечки стихов – первая книжечка тонкая, робкая, вторая посмелее и потолще, за ними третья, четвёртая. Были одобрительные отзывы нескольких мэтров из того самого «первого» ряда, было своевременное вступление в Союз писателей. Стала просматриваться какая-то что ли известность, неширокая ещё, но несомненная, с читательскими письмами (в основном, девичьими), с выступлениями в клубах, в упомянутых уже концертных залах.

И вдруг всё стало расползаться, рассыпаться, рушиться и превращаться в прах. Неправильной дорогой, оказывается, шли все товарищи. Высшими силами решено было переходить на правильную. Упразднение Главлита, то есть, цензурного комитета. Гласность, то есть, разрешение писать и говорить не только то, что можно, но и то, что хочется и нужно. Появились кооперативы, а затем и вовсе уже частные предприниматели. Заграничные паспорта разрешалось теперь получать всем желающим, и с ними ехать куда хочешь и на сколько хочешь. На денежный расчёт перешли все и вся, и, главное, литературные журналы и издательства. Печататься и издаваться стало можно любому придурку, накропавшему пару косноязычных бездарных стишков, были бы у него, неважно откуда, деньги на издание своей тощей книжонки. Но прежде всего на страницы журналов и в книгоиздательства хлынуло всё, что было придержано прежним режимом, что десятилетиями лежало в загашниках и потайных гэбэшных шкафчиках. Всё это в одночасье стало «можно». Тот же Евтушенко с энтузиазмом взялся предлагать читателю, нахваливать поэзию давно почивших стихотворцев, прежде не известных публике, затравленных упразднённой системой.

Живым и действующим стихотворцам это понравиться не могло. Всё внимание читающей публики обратилось в далёкое прошлое. Оказывается, именно в нём, в прошлом, была настоящая литература, а литература нынешняя ‒ приспособленчество, идейный конформизм. В лучшем случае, что-то средненькое, серенькое, ни уму, ни сердцу. «Некрофилией» обозвал один маститый литератор, пострадавший от убыли интереса к нему самому, вспыхнувший интерес к литературе покойников. Обозвать-то он обозвал, но делу этим не помог. Развенчание нынешних и возвеличивание давно ушедших литературных имён, а также здравствующих, но доселе задвинутых и опальных, только ширилось и набирало силу.

Но ведь было среди появившихся, прорвавшихся, прежде запретных, произведений немало действительно талантливых, а подчас и просто выдающихся. Стал возможен Солженицын с его «Красным колесом» и «Архипелагом ГУЛАГ», Василий Гроссман с «Жизнью и судьбой», Владимир Набоков с «Лолитой», «Камерой обскурой», «Даром» и «Другими берегами», Иван Бунин с его «Окаянными днями», Анатолий Рыбаков с «Детьми Арбата», Василий Аксёнов с «Островом Крым»… Было ещё много издано такого, из-за чего активно пишущему литератору стоило пострадать, отодвинуться и уступить на время в издательствах и журналах место внезапно ожившим одним и неожиданно разрешённым другим авторам.

 

 

*   *   *

 

Лебединский пострадал, как все его ровесники, собратья по стихотворному цеху. Первый удар был нанесён по готовящейся к выходу новой его поэтической книжке. Издательство вдруг перестало выходить на связь, не беспокоило его по поводу сверок, вычиток и корректур. Когда же он дозвонился до ответственного редактора, на том конце провода долго мялись, темнили, но в конце концов вынуждены были сообщить, что книжка не выйдет ни в этом году, ни, скорее всего, в следующем, и вообще, финансирование издательства практически прекратилось, все прежние планы и договора заморожены, а строить новые планы и что-то обещать «замороженным» авторам нет оснований. Чёрт знает что!..

Следующий удар по организованным творческим личностям нанёс дотоле безупречный и надёжный Литфонд. Слухи и без того доносились, а подтверждение пришло весной, когда пришла пора снимать на лето дачу в Посиделкине. Дачи там были двух ведомственных категорий: круглогодичные и летние, лёгкие. До круглогодичных капитальных писательских теремов Лебединский пока ещё не дослужился, а летнюю дачку, с мая по сентябрь, ему до сих пор выделяли беспрекословно. Но вот, в этот раз… Ах, ах, опять это недофинансирование от государства, опять непонятности и неизвестности с будущим, а пока литфондовское начальство было вынуждено не менее половины дач перевести на хозрасчёт, иначе говоря – сдавать посторонним по цене рынка. В счастливую льготную половину Лебединский неизвестно почему не попал, а узнав цену рыночную, сразу утратил интерес к летнему отдыху в любимом прежде Посиделкине. Осталась только ностальгия по счастливой, беззаботной в прошлом здешней жизни, да ещё горечь и боль от незаслуженного унижения.

Дальше – больше. Нависла угроза над святая святых – над городским Домом писателя, точнее, над его особняком. А что за писатель без своего дома, своего товарищеского клуба, где можно собраться, позлословить в адрес друг друга, послушать авторскую читку, поучаствовать в обсуждении, послушать приглашённых бардов или исполнителей романсов, да и просто прийти туда, когда идти больше некуда, тем более имеется буфет с пристойными ценами на портвейн и коньяк. И вот это тёплое гнёздышко, этот приют страждущих и мятущихся душ, начала удушать костлявая рука рынка. Арендная плата, некогда символическая, подскочила до небес. За нею отопление, электроэнергия, водоснабжение, поддерживающий ремонт, оплата персонала… Главное – пожарный надзор потребовал вдруг изменения внутренней планировки, не отвечающей каким-то крайне строгим противопожарным требованиям. Ежу было понятно, что особнячок понадобился некоему важному и очень состоятельному юридическому, а возможно, и физическому, лицу. Борьба была бессмысленна, и особняк был обречён.

Однажды ночью он загорелся, и горел внутри ровно столько, в таких местах и с такой интенсивностью, что пострадал не слишком, но к дальнейшему использованию в прежних целях сделался непригоден. Городские власти волне законно передали его для восстановления и последующего владения солидной инвестиционной компании. В одночасье все писатели стали бездомными.

 

 

*   *   *

 

О дальнейшем нечего и рассказывать. Кто был ещё недавно всем, тот стал ничем, и даже ещё меньшим. Инженеры человеческих душ массово переквалифицировались в управдомы, в охранники универсамов, в сторожей при школах и детских садах, в ночных продавцов алкоголя, в контролёров на городском транспорте. Некоторые вспомнили о полученном в своё время образовании, извлекли на свет покрывшиеся уже пылью дипломы и вернулись к тому, с чего начинали. Загуляло, и притом, даже в писательской среде, оброненное кем-то и подхваченное многими пренебрежительное словосочетание «эта страна», когда речь заходила о своей, именно о своей, а не о чужой какой-то стране, а вместо «Великой Отечественной» стало модно говорить «Вторая мировая» война. Отдельные непризнанные гении подались в эмиграцию, благо выезд теперь был свободным. Был свободным, или почти свободным, в те сумбурные времена даже въезд в манящие прозаиков и стихотворцев благословенные страны. И стихотворцев, и прозаиков манили больше всего почему-то Германия, затем Франция и, на худой конец, Великая Британия.

Не один раз, не дважды и даже не трижды довелось Лебединскому присутствовать на проводах очередного гения, получившего после месяцев ожидания это заветное, вожделенное «приглашение», а следом за ним и визу. Собирались на квартире отъезжавшего, в точности как собирались в прежние времена диссиденты провожать на ПМЖ кого-нибудь из выдворяемых, но теперь это делалось шумно, заносчиво: вот, мол, глядите, человеку повезло, он уезжает за кордон, причём открыто, с помпой, с песнями и танцами, теперь он не чета всем нам, теперь он – голубая кровь!.. О, Европа, Европа!.. Ах, ах, Европа!..

Примечательно, что самому Лебединскому мысль эмигрировать не приходила. То есть, разумом он признавал, что жить там наверняка будет лучше, чем здесь – комфортнее, сытнее и, скорее всего, интереснее. Однако, разум разумом, но было ещё что-то глубоко внутри него, не позволяющее предпринять необходимые для выезда манипуляции. Он даже паспорт заграничный не заказывал себе, жил, как и прежде, с внутренним, серпастым-молоткастым, вскоре уступившим место новому, такому же по виду, но уже орластому-двухголовастому, к которому пришлось поневоле привыкнуть.

А вот к новому лексикону, к этому новоязу, он так и не смог притерпеться за все годы новой жизни, и как воротило его поначалу, так и продолжало воротить от слов «мэр», «пиар», «ваучер», «менеджер», «спичрайтер», «кешбэк», «девелопер», «дистрибьютер», «аутсорсинг», «таргетирование». Он даже слово «целеполагание» считал вычурным и манерным, хотя признавал, что оно вполне русское.

Запомнилась ему отвально-прощальная вечеринка у поэтессы, ожидавшей «приглашения» что-то около года и наконец дождавшейся его. Веселье тем вечером кипело и бурлило в её тесной хрущёвской квартирке, народу в неё набилось столько, что зрелище напоминало вечеринку у Холли Голайтли в фильме «Завтрак у Тиффани». Кто-то перепившийся уползал восвояси, кто-то ещё только появился, пробирался через галдящую толчею к хозяйке, сжимая под мышками бутылки с джином или с виски, наверняка суррогатными. Гремела музыка из стереосистемы, музыку эту никто не слушал и не пытался под неё танцевать. Хозяйка вся лучилась и светилась, торжествовала так, словно отправлялась получать Нобелевскую премию из рук короля Швеции, а не просто жить, да притом неизвестно ещё, как и на что, в чужую страну. Это была женщина не слишком уже молодого возраста, четырежды разведённая, вся припопсованная, с головы до ног одетая в джинсу, которая её не молодила, а напротив, подчёркивала отнюдь не юношеские её лета. Она была известна в литературных кругах гипертрофированным эротизмом, как в стихотворчестве, так и в реальной плотской жизни. Лебединский в своё время не избежал её чар, и некоторое время находился в близких с нею отношениях, а впрочем, всё это было уже довольно давно. И вот она отъезжала на ПМЖ, приглашаемая якобы каким-то германским поклонником её творчества. Поклонник якобы обязался носить её на руках (это же не менее 80-ти кило!), а также издавать на русском и немецком её эротическую поэзию.

Под конец веселья, когда осовевшие и уставшие от шумной бестолковщины гости начали прощаться, хозяйка неожиданно вспрыгнула на стул, который предательски затрещал под нею, и, возвысившись над компанией, продекламировала не то экспромтом, не то по заготовке, стих «на расставание»:

 

Я вас люблю, друзья мои,

Прощайте!

Мои стихи, меня саму

Не осуждайте.

Я уезжаю – скатертью дорожка!

Любите, помните меня

Хотя б немножко.

Пишу я и прощаюсь как умею,

А вас, здесь остающихся,

Жалею!..

 

Дружные аплодисменты, пьяные крики «браво!», «молодчина!», «покажи там этим фрицам, как надо писать!», «ни пуха тебе, лапушка!»…

Лебединский взялся проводить до дома совсем уже раскисшего от некачественной, но зато обильной выпивки лирического поэта Древосекова. Тот долго плёлся, что-то бессвязно бормоча, а потом вдруг произнёс вполне внятно:

– Она, видите ли, нас жалеет… Вот дура!.. Это мы жалеть её должны… Да, мы!.. Ну и хрен бы с нею, пусть катится!..

Спустя примерно полгода Лебединский от общих знакомых узнал, что она работает официанткой в Гамбурге, в припортовом кафе, а хозяином в нём тот самый вызвавший её в Германию немец. Никаких её книжек, естественно, издавать он и не собирался.

 

 

*   *   *

 

Что-то выравнивалось в стране с годами, приходило в какую-то ведомую одному господу норму, и жить было, в общем-то, можно, но только не творческому человеку, особенно когда он поэт. Стране стало не до поэзии. Не на тысячи, как в прошлой жизни, а уже только на сотни шёл тиражный счёт немногих и с большим-большим скрипом издаваемых поэтических книг. Да и те три, от силы пять сотен экземпляров годами лежали на прилавках книжных магазинов, постепенно устаревая и уцениваясь. Если автору везло на мецената, книги этим меценатом выкупались и потом раздавались бесплатно на всяких собраниях, симпозиумах, конференциях по случаю и без случая.

Такая унизительная, незавидная участь – участь плохо расходящейся книги – постигла изданную наконец-то «замороженную» когда-то книжку стихов Евгения Лебединского. В том чудом выжившем и переименованном издательстве то ли совесть проснулась у кого-то из редакторов, то ли новая политика потребовала срочно издать что-нибудь некоммерческое, но вдруг, столько лет спустя, его отыскали с помощью телефона, убедились, что он ещё жив, и вот, месяца с того дня не прошло, книга вышла. Тираж стыдно было называть знакомым – 550 экземпляров. «Небо в синюю полоску» – так заковыристо он назвал эту книжку, сам не зная почему, ведь ничего такого синего и никаких полосок в стихах его не было, ну, а небо, разумеется, было, потому что без него, без неба, поэзии вообще не бывает.

Дело, между тем, незаметно подошло к семидесятилетию. Подойдя к такому возрасту, он для пущей солидности стал отращивать усики и бородку а-ля Леонид Андреев (говорили, что есть явное портретное сходство), но они вырастали с такой густой сединой, что стали сильно его старить, и он вернулся к прежнему бритому облику. Сделаться прежде времени стариком… нет! Молодость, где ты?.. Где вы, друзья детства и юности, товарищи по учёбе, по первым поэтическим поползновениям, где вы, собратья по перу, по идеалам?.. Ни идеалов, ни собратьев. Ну, идеалы, допустим, он в своей душе сохранил, не поступился ни одним, ни от чего не отрёкся, никому не продался, ни перед кем не склонился. Но что толку? Он был одинок. И была одинокой его поэзия. Одинокой и не нужной никому. Как, впрочем, и он сам, к великому его прискорбию, но не по его, как он был уверен, вине.

С бывшей женой он не общался уже восемь или девять, или даже больше лет, но не потому, что они враждовали, а просто не было поводов для общения. Взрослый сын с женой и двоими детьми жил и работал за границей, в Португалии, на родину заглядывал нечасто, отпуска предпочитал проводить всей семьёй на Мальдивах, в Ниццах, в Биаррицах. А знакомые собратья по перу… Одних уж нет, а те далече, как сын, как та бывшая поэтесса, сделавшаяся официанткой в Гамбурге (теперь она, если жива, уже старушка на хорошей немецкой пенсии). И многие, многие стали уже уходить. Уже начали раздаваться звоночки из поднебесья: один, за ним другой, затем третий. Уходили собратья относительно молодыми: под пятьдесят, за пятьдесят, под шестьдесят… Уходили от болезней, от злоупотреблений, от житейских невзгод, от разочарований, от невостребованности их творчества, в котором видели когда-то весь смысл своего существования.

На панихиде по литературному критику Любомиру Светлицкому он шёпотом спросил товарища, не знает ли тот, чем болел, от чего умер Светлицкий, и услышал в ответ, также шёпотом: «Тромб оторвался». Этот ответ его поразил. Так ненадёжно существование человека, какой-то микроскопический, невидимый глазом сгусточек внутри тебя, который почему-то отрывается там от чего-то, и всё, тебя нет. В ту же минуту! Дальше – неискренний, невнятный некролог, панихида, похороны, поминки. А через месяц-другой уже никто не вспомнит ни о тебе самом, ни о твоих бумагомараниях. Останется где-то запись, что, дескать, был такой когда-то (дата рождения, тире, дата смерти), в своих произведениях что-то пытался выразить и отразить, и небольшой списочек изданных некогда книжек. Суета сует и томление духа, как верно сформулировал когда-то в своём бестселлере автор по имени Екклезиаст. Томление твоего духа прекращается вместе с отлетевшим твоим духом, а суета мирская, как была, так и продолжится, не останавливаясь ни на миг от чьей угодно смерти.

На несколько секунд он представил, что это произошло с ним. Вдруг дурнота, в глазах темнеет, он теряет равновесие, хватается за мебель, не удерживается на ногах, падает, ударившись головой о паркет, лежит ещё какое-то мгновение в сознании, и всё – небытие. Пустота навсегда. Обнаружат его очень нескоро, ведь он проживает один. Ключи, правда, есть у соседей по этажу, с которыми он в дружеских отношениях. Спохватятся они неделю, две, а то и три спустя, когда уже начнётся тление и пойдёт запах через запертую входную дверь. Полиция, медики, понятые… Извещённый сын приедет, организует на скорую руку похороны, подаст нотариусу заявление о принятии наследства, то есть, квартиры… Перед отъездом – ему ведь на работу, долго оставаться здесь нельзя – осмотрит здесь всё, убедится, что ценного ничего нет, придётся от всего этого избавляться, и куда же всё это девать, не иначе придётся выбрасывать, одних книг будет с полтонны, а кому они нынче нужны…

После тех похорон Лебединский, словно бы прозрев, спохватился и стал спешно заботиться о своём здоровье, прошёл всех врачей и все возможные исследования и ужаснулся тому, сколько у него обнаружилось болячек. На недолгое время впал в депрессию, и уже было решил, что доживает последние дни. Вовремя одумался, а совершенно успокоился после того, как побывал на консультации (кстати, платной) у знаменитого профессора, светила медицины. Тот, будучи человеком умудрённым, повидавшим всяких пациентов, выслушал бессвязные жалобы Лебединского, просмотрел его анализы и заключения исследований и со спокойной ироничной улыбкой разъяснил: все болячки Лебединского самые обыкновенные, имеющиеся практически у всякого человека, вот, например, у него, у профессора даже больше подобных хронических недомоганий. Запускать их, конечно, не стоит, но решительно не стоит и паниковать, начинать ощущать себя инвалидом. Живите, мой дорогой, как жили, придерживайтесь всех врачебных рекомендаций, соблюдайте по возможности диету, принимайте все поддерживающие препараты, контролируйте давление, раз в три месяца сдавайте кровь и мочу на анализ, ну, и, конечно, физкультура, прогулки на свежем воздухе, выезды за город. Помните об этих своих проблемах, но не думайте о них постоянно, от этого они только усугубляются. И ещё один совет: не говорите о них со знакомыми, не обсуждайте, не обменивайтесь друг с другом симптомами и советами из Интернета. Чрезмерное внимание к своей болезни иногда укрепляет не здоровье человека, а именно его болезнь.

С невероятным душевным облегчением вышел Лебединский от профессора, и долго ещё пребывал в весёлом недоумении: с чего это он так паниковал и уже готовился к концу света? Самоирония ему была, к счастью, свойственна.

 

 

*   *   *

 

На позапрошлой неделе он получил известие о кончине Яши Буреломова. Это был уже серьёзный для него удар, потеря почти личного характера. С Яшей они начинали в далёкие застойные, доперестроечные годы. Познакомились на собраниях самодеятельных авторов в студии поэта Добросердова, куда принимали поначалу всякого, но затем понемногу отсеивали под разными предлогами, оставляя лишь действительно способных. Добросердов был поэтом не первого ряда, но вполне именитым, написал тексты к нескольким популярным песням, таким как «Эх, брусника-земляника!», «Зачем ушла ты от меня?», «Ты вся такая, вся такая!», «Ведёт тропинка не туда» и многих ещё всенародно любимых шлягеров, написал ряд стихов и поэм патриотического звучания, приуроченных к «красным» календарным датам. За глаза его называли поэтом-парадистом, от слова «парадный», «парадность», но такое прозвище было не вполне справедливым, у него были и лирические стихи, и даже откровенные, почти интимные, с намёком на физическую близость между мужчиной и женщиной. Злые языки утверждали, что патриотику Добросердов пишет специально, чтобы «там» его считали своим, и не слишком придирались к его более вольным стихам.

В этой студии Евгений Лебединский и Яков Буреломов осмелели, творчески развернулись и стали писать уже без оглядки на «одобрят – не одобрят», «разрешат ‒ не разрешат», «пропустят ‒ не пропустят», в то время как прежде писали скованно, осторожно, с задней мыслью о всяких главлитах и комиссиях по творчеству. Потом были первые публикации, и газетные, и журнальные, семинары в молодёжной секции при Союзе писателей, первые книжки стихов, приём в члены Союза, причём одновременный, в составе одной группы из пяти человек. Оба они в своё время удачно откосили от армии, наполовину легально, наполовину не очень: Лебединский по своему студенческому пребыванию на дневном отделении филологического факультета, Буреломов – по медицинской вроде бы причине, о которой он впоследствии говорить не любил, но догадаться было тут несложно.

Должно быть, один только Лебединский знал, что настоящая Яшина фамилия – Бурельман, каковую его дальновидный отец, предчувствуя начало борьбы с космополитизмом, заменил ему, тогда годовалому, а заодно и себе, на благозвучного и даже созвучного Буреломова. Впрочем, и Лебединский был не совсем Лебединским, по старому паспорту он значился Лебезинским, а это так напоминало слово «лебезить», что он, начавший уже сочинять стихи, заменил одну букву и получил новый паспорт. А вообще-то фамилия его прадеда по отцу была Лебезинскас, и происходил он, несомненно, из прибалтов. Теперь всё это, конечно же, не имело никакого значения.

 

 

*   *   *

 

Гражданская панихида по Буреломову собрала приличное число прощающихся, и Лебединский искренне порадовался за Яшу: всё-таки обидно для покойника и его родственников, если на такую церемонию приходят единицы. Из родственников присутствовали взрослый Яшин сын, его жена и внучка, то есть дочка сына лет пятнадцати. Сына Лебединский знал, но плохо, он помнил его крошечным мальчуганом, затем подростком, затем юношей, а затем они с Яшей по их жизненным обстоятельствам перестали плотно общаться, только изредка перезванивались и обменивались электронными письмами. Жена его умерла лет десять назад, а сын, которому сейчас под сорок, бизнесмен. Его звали Борей, Борисом, а теперь он, разумеется, Борис Яковлевич, представительный высокорослый мужчина в чёрном ладном костюме, с небольшой уже проредью в тёмных, гладко причёсанных волосах.

Перед началом церемонии сын неожиданно подошёл к Лебединскому, протянул для пожатия руку и вполголоса произнёс:

‒ Я помню вас, Евгений Теодорович. Спасибо, что пришли проститься с отцом. У меня к вам будет просьба. Скажут что-то от Союза писателей, но вы ведь дружили, были с ним давно знакомы. Хотелось бы услышать что-то неформальное, искреннее. Я могу рассчитывать на то, что вы произнесёте что-то?

‒ Безусловно. Безусловно!.. ‒ твёрдо ответил Лебединский, пока ещё не представляя, что и как он скажет, но точно зная, что скажет нечто неформальное и очень тёплое.

И он сказал своё слово. Когда после официального оратора от секретариата Союза писателей Борис Яковлевич вопросительно (нет, скорее, просительно) взглянул на него, Лебединский выступил вперёд, бросил долгий взгляд на гроб, на Яшу, которого видел уже точно в последний раз, и начал говорить. Он рассказал об их встрече в юношеском возрасте, о первых их попытках стихотворства, о трудных, но вместе с тем и замечательных временах, через которые им довелось пройти, о Яшиных стихах, которые ему очень нравились и даже вызывали порой зависть (это было небольшим, конечно, преувеличением), о несправедливостях, которые иногда проявлялись к покойному, о его характере – мягком, покладистом, неконфликтном, из-за чего, кстати, ему часто не доставалось то, что перехватывали другие, побойчее и покруче. В заключение он прочёл один Яшин стих, который действительно ему нравился и притом вполне подходил к случаю. Первые строфы стихотворения звучали так:

 

Представь, тебя не станет.

Что тогда?

Не пересохнут реки и озёра,

Не обмелеют океан и море

И не исчезнут с карты города.

Представь, тебя не станет,

Что тогда?

Не прекратятся беды и напасти,

Не усмирятся мировые страсти,

Не остановят бега поезда…

 

Дальше говорилось о том, что, да, ничто вокруг не изменится, но только с виду. По сути же, по своему содержанию, мир непременно изменится, просто не может не измениться. Человек – атом мироздания, а с потерей хотя бы одного из атомов мироздание уже не будет прежним. Идея, конечно, не новая и не Яшей первым высказанная, но, облечённая в стихотворную форму и в этой обстановке, она звучала необыкновенно.

Он даже сам растрогался, до чего хорошо он сказал и до чего вовремя вспомнил этот Яшин стих. Присутствующие смотрели на него с интересом и одобрением, их взгляды говорили: вот ведь, нашёлся человек, умеющий сказать у гроба искренне, проникновенно и без приевшихся штампов. Когда же в завершение прощальной речи он произнёс: «Спи спокойно, дорогой друг Яша! Мы, твои друзья и близкие тебе по духу люди, никогда не забудем тебя. Никогда! А стихи твои и твои книги переживут и нас, и последующие поколения. Прощай, друг!», – тут сноха покойного, супруга его сына, неожиданно всхлипнула и утёрла платочком непрошеную слезу.

И панихида, и похороны прошли исключительно достойно, и какая-то заслуга в этом была и его, Лебединского, благодаря его речи, да и просто самому его присутствию, ведь он в глазах участников траурного мероприятия теперь считался самым близким покойному человеком, после, конечно же, кровной родни.

‒ Могу подвезти вас домой, ‒ предложил Борис, когда церемония на кладбище закончилась, и участники потянулись от свежего могильного холмика к воротам, где ждали несколько легковых машин и микроавтобус.

‒ Буду благодарен, ‒ охотно принял предложение Лебединский.

Большой асфальтового цвета лимузин, кажется, это был «Мерседес», легко вместил и Бориса на месте водителя, и Лебединского с ним рядом, и жену с дочерью на заднем сиденье, и ещё двоих их знакомых. По удалённости адреса Лебединский оказался последним в череде подвоза до дома. Видимо, Борис так и задумывал, ему хотелось обменяться с Лебединским мыслями наедине. Наконец они остались вдвоём, и ехали уже по последнему адресу.

‒ Да, закончилась эпоха, ‒ проговорил Борис после недолгого молчания. ‒ Наверное, всегда такое чувство, когда уходит второй родитель. Второй, и последний. Когда один из них ещё жив, такого чувства ещё нет, есть чувство потери, но не окончания чего-то, какого-то отрезка жизни. А вот теперь… Теперь я, кажется, могу понять, что чувствуют сироты. Н-да… Хотя, конечно, это очень личное, со стороны никому не понять.

‒ Ну, почему же, я вас вполне понимаю.

‒ Я вас не имею в виду, вы в своей жизни всякое повидали, и осиротели в своё время, как я сейчас, и друзей теряли, как сегодня моего отца, и вообще, вы человек творческий, вы чувствуете за других. А за сочувствие, за ваши слова у гроба очень я вам благодарен. Особенно за стихи отца, вы их помнили наизусть, а ведь вы, я думаю, не готовились, не знали, что будете говорить… ‒ последнее он произнёс вопросительно.

‒ Не знал, конечно, и не готовился. Просто помню многие его стихи. Свои, честно скажу, не очень хорошо помню, а вот его почему-то ‒ многие.

‒ Это чудесно, ‒ вполголоса пробормотал Борис, всматриваясь в кавалькаду автомобилей впереди них. ‒ Чудесно, когда есть такой друг, чудесно… В последние годы ему трудно жилось, ‒ сообщил он.

Лебединский промолчал, ожидая пояснений: в каком смысле трудно? Нелегко жилось всем пожилым людям, вот, например, ему самому. Не то чтобы материально, а скорее, в нравственном, в моральном смысле. Жизнь, перевёрнутая вверх ногами, как ощущалась она многими из них. Оказалось, что Борис имеет в виду как раз это.

‒ Ну, понимаете, всё у него было уже в прошлом. Впереди только болезни, старость, инвалидность. Стихов он давно уже не писал, а неизданного прошлых лет в столе и сейчас лежит много. Журналы перестали принимать, а об издательствах и говорить нечего. Я несколько раз предлагал: давай оплачу издание, составь сам книжку из чего пожелаешь, отбери самое лучшее, самое важное для тебя. Нет, отказывался. Принцип у него – за счёт спонсора не издавать, только обычным порядком, само издательство должно заинтересоваться и выпустить книгу, да ещё гонорар ему выплатить. Ну, от гонорара он, в крайнем случае, готов был отказаться, но и только. Вот такая гордость. Нет, пожалуй, не гордость, а принцип, именно принцип. Если прежде его издавали, только рукопись принеси, если было имя, то с какой стати понижать свой уровень, в какого-то начинающего пацана превращаться? В общем-то понятная позиция…

‒ Вы сказали: «было имя»… Тут я не согласен, имя и сейчас есть.

‒ Не нужно, Евгений Теодорович, не нужно… Будем смотреть правде в глаза. Имя было в своё время, а сейчас время другое, совершенно другое. В литературных кругах, возможно, ещё помнят, но в читательских…

Правильно он говорит, всё совершенно правильно. Говорит об отце, а имеет в виду наверняка и меня, мы же с Яшей одного поля ягоды, думал с горечью Лебединский. Нечего кривить душой, так оно и есть, мы – в прошлом. Не совсем ещё дряхлые старики, а вот поди же ты… И называется это «пережить своё время». Сколько их ещё таких, когда-то «известных», а нынче доживающих в безвестности отпущенный им судьбой век?..

Они подъехали к дому, где жил Лебединский, Борис подрулил к указанному пассажиром подъезду, но жестом остановил Лебединского, взявшегося уже за ручку дверцы. Он что-то ещё хотел сказать.

‒ Я вот думал ещё там, ‒ он кивнул назад, видимо, имея в виду похороны, ‒ да и сейчас, пока мы ехали… Хотелось отцу как-то помочь, поддержать, что ли, его на плаву, настроение ему поднять. В общем, что-то вроде встречи с читателями ему устроить. Но у него публикаций давно не было, а без этого невозможно, и он сам категорически отказывался. По-моему, у вас что-то было в последнее время?..

Лебединский рассказал о выходе в позапрошлом году «замороженной» некогда книжки, о её не слишком завидной судьбе. Из пятисот пятидесяти выпущенных экземпляров продано было чуть больше трети, а остальные, уже по сниженной цене, всё ещё пылились на дальних полках нескольких книжных магазинов. Гонорар, однако, он получил за весь тираж. Очень скромный гонорар, весьма скромный. Благотворительный, по сути.

‒ Вот и хорошо. Просто очень хорошо! ‒ с непонятным удовлетворением и даже с энтузиазмом отозвался Борис. ‒ У вас есть все основания для участия в чём-то подобном, а у меня есть основания, а главное, желание, вам в этом помочь. Вы согласны на творческую встречу… ‒ он запнулся, немного помедлил и закончил: ‒ …с трудовым коллективом одного предприятия?

‒ Какого предприятия? ‒ в полном недоумении спросил Лебединский.

‒ Моего предприятия. Моего. Я на нём главный, и я могу это устроить.

‒ А… что за предприятие?

Борис достал из бардачка визитную карточку и красочный рекламный буклет. Лебединский прочёл на карточке:

 

БУРЕЛОМОВ
Борис Яковлевич
Генеральный Директор
КВРХБИ
ЗАО «Российский хлебопёк»
комбинат высокорецептурных хлебобулочных изделий

 

Ему сразу бросилось в глаза это нелепое КВРХБИ, и непонятно для чего оно было в буклете и на визитке, если тут же дана его расшифровка. Позже Борис объяснил, что оставлено оно от прежнего, советского, именования, и это как бы дань традиции.

Хлебопекарня. Комбинат… Что-то совсем уже странное. Какое это может иметь отношение к литературе, к поэзии, к нему, Лебединскому, к его книжке? Совершенно непонятно.

‒ Я не понимаю… ‒ начал он.

‒ Да-да, конечно. Сейчас объясню. Предприятие у нас не такое уж и маленькое, двести тридцать работников, двухсменный цикл. Есть и ночная смена, но это ремонтники, уборщики, санобработчики. Оборудование самое современное, персонал квалифицированный, в основном, просвещённый, людей от сохи у нас нет. Средний возраст тридцать четыре года. В общем, грамотный народ, культурный уровень тоже в порядке. Я подумываю о периодических мероприятиях вроде лекций, встреч с артистами, небольших концертах. У нас неплохой конференц-зал, человек на пятьдесят, а если потесниться, то и сотня войдёт. Вот и попытаемся с вами начать, заложить, что ли, традицию. Я обеспечу помещение и присутствие публики, а ваше дело выступить со стихами, показать вашу книжку. Будет что-то вроде презентации. Живые люди, живое общение, чем это плохо?..

‒ М-м… Я пока не представляю. Книжка?.. Мне её там продавать?

‒ Нет, зачем же продавать. Будете дарить желающим с автографом, с дарственной надписью. Экземпляров двадцать-тридцать, я думаю, можно будет раздать. О расходах не беспокойтесь, я выкуплю в магазине их сколько нужно, перед вами будет лежать стопка, ваше дело будет только подписывать и вручать.

‒ М-м-м… Да, интересно… Но рискованно, по-моему. Во-первых, придёт ли народ?

‒ Не беспокойтесь, народ я беру на себя. Весь наш коллектив, конечно, не обещаю, но человек тридцать, сорок, а то и все пятьдесят, обеспечу. Мероприятие проведём на стыке смен, я распоряжусь часть людей первой смены освободить на полчаса раньше, а часть людей второй смены задействовать на полчаса позже. Соберётся народ, соберётся! Проведём предварительную работу. Моя помощница по связям этим займётся, она у нас и культурой заведует. В общем, не беспокойтесь, плохого ничего из этого выйти не может.

‒ Что ж, интересно… Спасибо, спасибо… ‒ бормотал Лебединский, всё ещё не осмысливший этого удивительного предложения. Ему давно уже не приходилось выступать со своими стихами публично, и тут было место для сомнений.

‒ Ну, короче говоря, вы подумайте, прикиньте, что там скажете, какие свои стихи прочтёте, какие могут быть вопросы у собравшихся. А когда решитесь, позвоните мне, а то и я вам позвоню, и мы обговорим уже конкретно. Недельку, думаю, вам хватит, а?..

 

 

*   *   *

 

Тёмно-красный шевроле остановился перед хромированными решетчатыми воротами, из будки выглянул вахтёр, скрылся в ней, и створка ворот поехала на роликах вправо, открывая машине въезд.

‒ Ну, вот, мы приехали, ‒ сказала Наталия Аркадьевна, заглушая двигатель. ‒ Милости просим в нашу, как говорится, промзону.

Лебединский вышел и огляделся. Примерно так и было всё изображено на цветных снимках в буклете. Длинное приземистое строение серебристого цвета, высокие трубы, похожие на изготовившиеся к пуску ракеты, поодаль ещё несколько строений поменьше, одинаковые автофургоны в разных местах двора, возящиеся возле них люди в одинаковых спецовках кремового цвета, гудение вытяжной вентиляции. И запах, запах… Спутать его с другим было невозможно. Лебединский даже зажмурился, вдыхая его и наполняясь воспоминаниями. Он ожидал чего-то похожего, но не настолько, не настолько…

Дом, где он родился и жил с родителями до подросткового возраста, стоял неподалёку от местной пекарни. Небольшое такое одноэтажное здание, похожее на обычный жилой дом, обнесённое дощатым забором. Местное малое хлебопекарное заведение, не чета этому серебристому промышленному великану. То и дело приходилось маленькому Жене проходить мимо пекарни, идти вдоль того самого забора из серых от времени старых некрашеных досок. Иногда всё было тихо за этим забором, и ничем оттуда особенным не пахло. Но часто слышалось гудение и… запах, запах! Восхитительный, обворожительный, волшебный запах свежевыпеченного хлеба. Это был запах детства. Так навеки он и отпечатался в памяти Евгения Лебединского. Где бы до него потом ни доносился запах выпечки, сейчас же вспоминалось детство, папа с мамой, их квартира на четвёртом, самом верхнем, этаже, родная улица, их четырёхэтажный дом довоенной постройки и та пекарня в двух кварталах, мимо которой пройти – мучительное наслаждение.

‒ Сюда, пожалуйста, сюда… ‒ говорила Наталия Аркадьевна, идя немного впереди него и указывая направление ко входу в административную часть корпуса.

Эта молодая деловая дамочка в короткой юбочке, открывающей безупречно стройные её ножки, помощник гендиректора по связям, знала своё дело. Связи у неё наверняка были везде, со всеми и отменно прочные. Она чётко выполнила всё, что задумал и поручил ей Борис, который, судя по всему, сам лично никак не участвовал в подготовке этого необычного мероприятия. Машину она водила лихо и даже рискованно, но с каким-то трудноуловимым женским изяществом, вселяющим в пассажира чувство надёжности и безопасности.

На прошлой неделе она позвонила, удостоверилась, что с ним порядок, он не передумал и находится в добром здравии, договорилась о встрече, потом заехала за ним, они наведались в один книжный магазин, затем в другой, в третий… В третьем нашли его книгу, почти уже приговорённую к списанию как неликвид, она оплатила наличными сотню экземпляров, пять упакованных в бумагу пачек, в каждой по двадцать книжек. Продавщица, оформлявшая покупку, явно определила в нём автора, и посмотрела со спокойным интересом – такие закупки книги для продвижения с участием автора были ей не в новинку.

Одну пачку они завезли в квартиру Лебединского, ему как бы в подарок, там Наталия пачку вскрыла и бегло познакомилась с книжкой, пролистала её и пробежала глазами по нескольким стихотворениям. Было похоже, что она проверяла уровень творчества своего подопечного. Лебединскому это не очень понравилось, и он собрался уже высказать что-нибудь саркастическое, вроде: не беспокойтесь, все стихи были проверены в своё время советской цензурой и редакционной коллегией издательства, но решил, что она в своём праве, ведь она заплатила за эту книжку, и повезёт её на своё предприятие.

Потом они согласовали день и час мероприятия, причём она обещала заехать за ним, чтобы избежать накладок с общественным транспортом, а значит, опозданий, обговорили в общих чертах формат встречи, вступительное Натальино слово, в котором она представит сотрудникам гостя, оптимальную длительность мероприятия и ещё разные мелочи. С большим сожалением она сообщила, что заплатить ему за выступление они не смогут, на это у них нет пока подходящей статьи расходов, а вот отблагодарить его свежими образцами своей продукции, это вполне возможно. Они оба улыбнулись обещанию такого гонорара – он добродушно и юмористически, она – якобы смущённо и сочувственно.

По разным незначительным деталям вроде отсутствия обручального кольца и другим мелким признакам Лебединский сделал вывод, что она незамужняя, скорее всего, разведённая, а по некоторым дополнительным промелькнувшим в их разговоре деталям стал подозревать, что отношения между нею и её шефом носят не только служебный характер. Помощник генерального директора по связям находится в связи со своим генеральным директором. А что, вполне логично. Ну и на здоровье, если это делу не вредит. Сам же генеральный директор, как она сказала, ввиду занятости, на мероприятии не ожидался.

В её отсутствие он уже самостоятельно продумал, как оденется, что и как скажет собравшимся, какие стихи из книжки продекламирует и какую будет ставить надпись на титульном листе, передавая книжку читателю. Одеться он решил по-джентльменски: чёрные брюки при чёрных штиблетах, тёмно-серый пиджак на двух пуговицах в мелкий рубчик ёлочкой, под ним белая сорочка, всё это осталось у него от прежней, активной когда-то жизни. От галстука твёрдо решил отказаться, чтобы не походить на литературного чиновника. Расстёгнутая верхняя пуговица сорочки придаст ему вид свободной богемности, но не той, что ходит в драных джинсах и растянутых свитерах из секонд-хенда, нет, у него воспитание не такое.

Ещё возник вопрос, как говорить. Трудность заключалась в том, что пару месяцев назад он получил по льготной бесплатной программе и вынужденно стал носить зубные протезы, к которым всё никак не мог привыкнуть. Протезы помогли ему в одном – теперь он мог широко и белозубо улыбаться, но с ними он почему-то стал грассировать и шепелявить. Без них говорил абсолютно нормально, а с ними так, словно держал во рту кашу. Да и ощущение было такое, будто в рот ему засунули детскую пластмассовую игрушку и велели стиснуть её зубами. Врач-стоматолог, смастеривший эту штуковину, успокаивал и говорил, что неудобство временное, пока он не привыкнет, а протезы не приработаются. Действительно, шепелявость как будто утихла, но проклятое грассирование оставалось. Он долго размышлял: идти на мероприятие без протезов, и тогда не улыбаться и не раскрывать рот широко, или же чёрт с ним, с грассированием? Остановился на последнем, утешив себя тем, что грассировали многие знаменитые люди, например большевик В. И. Ульянов-Ленин, писатель Константин Симонов, академик Андрей Сахаров, артист Павел Кадочников, а уж ему, незнаменитому, комплексовать по этому поводу совсем глупо.

Все эти сборы, хлопоты, все внутренние колебания в конце концов привели его в забытое уже состояние азарта, боевитости и ‒ была-не была! ‒ готовности к встрече с публикой.

 

 

*   *   *

 

Первыми в конференц-зал вошли две девушки в тех самых кремового цвета спецовках, которые Лебединский уже видел во дворе, а ещё раньше ‒ на снимках в буклете. Для женщин это были брючки, халатики и косынки. Затем вошёл парень, тоже в кремовой спецовке наподобие комбинезона, в руке он держал кремового цвета кепочку. Потом потянулись люди не только в спецовках, по-видимому, из отделов вроде бухгалтерии, снабжения, контроля качества, компьютерного обеспечения и прочего подобного. Лебединский отметил двоих пожилых мужчин, явных ветеранов производства – вида не рабочего, а скорее, из технологов или каких-нибудь сбытчиков готовой продукции. Заполняемостью зала руководила снующая туда-сюда бойкая девушка из администрации, а Наталия Аркадьевна и Лебединский в непринуждённых позах сидели в креслах поодаль, в углу зала, под сенью искусственного фигового дерева. Запаха выпечки в зале не чувствовалось, и это было хорошо, не отвлекало Лебединского от поэтического ответственного настроя.

Когда зал приобрёл вид достойной наполненности, на глаз, человек сорок пять, Наталия Аркадьевна поднялась, подала и Лебединскому знак подняться, они подошли к столику, на котором высились две стопки его книжек, и мероприятие началось.

‒ Друзья! ‒ сказала Наталия Аркадьевна. ‒ Вы, я думаю, видели в главном фойе объявление, и мне только остаётся с большим удовольствием повторить: сегодня у нас в гостях известный поэт Евгений Фёдорович Лебединский (почему же «Фёдорович», когда он Теодорович?.. впрочем, такое публика обычно не замечает)… Он любезно согласился встретиться с нами, с нашим трудовым коллективом, поговорить о поэзии, о литературе, рассказать о своём творчестве, ответить на вопросы, которые могут у вас возникнуть. В завершение встречи каждый может получить книгу стихов этого выдающегося поэта с его собственным автографом, а кто пожелает, тому и с дарственной надписью. Давайте же дружно поприветствуем нашего дорогого гостя! – она призывно зааплодировала, и волей-неволей за нею вежливо и нестройно зааплодировали собравшиеся.

– Пожалуйста, Евгений Теодорович (теперь она назвала правильное его отчество), прошу вас, вам предоставляется неограниченная свобода поэтического слова!

С ненатурально восторженной и всё же обаятельной улыбкой она сделала широкий жест и отступила, попятилась в тот угол, где они прежде сидели, и скромно опустилась там в кресло.

Евгений Теодорович постарался придать своему лицу выражение нерешительности и раздумчивости, словно бы не знал, как ему начать. На самом же деле первую свою фразу он... [👉 читать далее...]

 

 

июнь 2022 г.

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: