Безупречная синева. Маленькая повесть

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за февраль 2024:

 

На чтение потребуется 1 час 45 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

1.

 

 

Кто знает и любит Васильевский остров, тому ничего объяснять не придётся. А кто не знает и пока ещё не любит, тому и объяснять нет смысла. Но, конечно, пусть читают, я не возражаю. Что-то новое узнают, что-то для себя поймут, а если не поймут, хоть удовольствие получат. От чтения, я имею в виду, от самого его процесса. Есть люди, для которых не столь важно, что написано, важнее – как написано. Да, есть такие чудаки, я к ним не отношусь и не понимаю их, но они есть. А уж я-то пишу так, что предъявить мои писания не стыдно никому. Дай бог каждому так владеть письменным словом. Долго шёл к вершине мастерства и, кажется, пришёл. Не я себя хвалю, другие хвалят, причём многие.

В газетах, в журналах моё имя упоминают почтительно, в литературных всяких обозрениях, в литературоведческих статьях. В критических статьях не столько критикуют, сколько превозносят. Ярчайшим представителем чего-то там называют, к славной какой-то плеяде относят, дескать, сохраняю верность лучшим традициям отечественной литературы. На важнейшую из премий дважды выдвигали, но я был категоричен: никаких выдвижений и никаких премий. Благодарю, конечно, за внимание и желание воздать должное при жизни, но не стоит, дорогие друзья, право, не стоит. Не премии и не регалии красят писателя, а мастерство пера и читательская любовь. Ну, а с этим у меня пока что без проблем. Льву Толстому и Фёдору Достоевскому премии были без надобности, а уж я-то без них точно обойдусь.

Так, представляете, меня за эту мою скромность ещё больше стали в печати расхваливать, прямо-таки превозносить стали, в пример другим литераторам ставить. Вот, мол, как должен вести себя подлинный классик, он должен прежде всего отрицать, что он классик, и это является самым верным признаком того, что он – классик. Действительно, скромность отличала меня от моих сверстников с самых ранних, с юных ещё, лет. Она важнейшая моя особенность наряду с моим литературным талантом. Это редко встречается в наше время, особенно в литературных кругах. Будучи феноменально талантлив, я в то же время скромен до степени самоуничижения.

Ладно. Успокоимся и выдохнем. Шучу! Конечно же, шучу.

Никакой я не писатель, никакой не литератор. Никто меня ни на какую премию не выдвигал, в газетах и журналах не упоминал, в литературных кругах обо мне слыхом не слыхивали. И скромностью я особой не отличаюсь, не самая это сильная из моих черт, если честно. Да и пером я владею через пень-колоду, разве что слово «корова» через «а» не напишу. Короче, разыграл я вас, друзья мои, не знаю сам, зачем. Вы скажете: ну, хорошо, пускай, но при чём здесь Васильевский остров?.. Он появится, будьте уверены, причём довольно скоро. Мне, знаете ли, захотелось поведать кому-нибудь эту маленькую, скромную нашу, василеостровскую эпопею.

 

 

 

2.

 

 

В который уже раз приходилось переезжать несчастному Серёже Внукову. Нет, с жильём у него всё было в порядке, никакой злой хозяин не выставлял его на улицу за неуплату, у него была своя законная и притом неплохая комната в коммуналке, в самом центре города на улице Жуковского вблизи её пересечения с Литейным проспектом. Появлялся в этой комнате он нечасто, но оплачивал её регулярно. То есть, с жильём у него всё было в порядке. Переезжал не просто гражданин Сергей Внуков, переезжал художник Сергей Внуков. Из одной мастерской – в другую мастерскую. По воле, как говорится, судеб. Вот уже четвёртый раз приходилось ему менять одно своё богемное пристанище на другое, и всегда с понижением в статусе помещения, проще сказать, в качестве. Больше года удержаться в арендаторах ему почему-то не удавалось.

То и дело приходилось бедолаге упаковывать свои холсты и подрамники, складывать мольберт, ссыпать в картонные коробки тюбики с краской, перевязывать бечёвкой пучки кисточек из колонковой ости, увязывать скатку из матраса, подушки и одеяла, нагружать сумки всякой обиходной мелочью; а книги, а японский двухкассетник, а альбомы репродукций, а плакаты, а рулоны ватмана, а тумбочка, а спальное, в, конце концов, место художника, то есть, кушетка… Приходилось тащиться со всем этим скарбом на другой какой-то край города, где удавалось найти сносное и, как вскоре оказывалось, недолговременное пристанище. Такова была участь свободного живописца, импрессиониста, экспрессиониста, авангардиста, нонконформиста, кубиста, и бог знает ещё кого, потому что Сергей Внуков совмещал в себе все эти ипостаси, сам себя не относя ни к одной из них. Тем не менее, он стоически нёс на своих хорошо развитых плечах свой мученический крест, и только кряхтел иногда во время перемещения тяжестей. Последние два его переезда не обошлись без моей дружеской мускульной помощи.

Теперь его выселяли даже из убогого неприглядного полуподвала на улице Ивановской в Невском районе, и естественно вставал вопрос: а что же дальше? Ниже опускаться было уже некуда. Но в голосе Серёжи, сообщившего мне эту грустную новость и попросившего об очередной товарищеской помощи, странное дело, грусти я не услышал. Телефонная трубка, в которую он говорил, излучала даже что-то вроде оптимизма. Он назвал день и время предполагаемой операции «переезд». Не слишком этому обрадовавшись, я пообещал быть на месте без опозданий.

– Куда едем-то? – поинтересовался я, не сомневаясь, что поедем к чёрту на рога в какой-нибудь подвал, поскольку вариант полуподвала теперь был исчерпан. Ответ меня обрадовал и сильно удивил.

– На Васильевский едем, вот куда, – бодро сообщил Сергей.

– Вот это да! Неужели тебе так подфартило? Или шутки шутишь?

– Никаких шуток. Едем на Ваську, четвёртая линия.

– Четвёртая линия?.. Поверить не могу. В каком её конце?

– Примерно посредине между Средним и Большим проспектами.

– Да ладно. Я тебе не верю…

Четвёртая линия между Средним и Большим проспектами – это грандиозно, это супер, это самый-самый вариант, какой только возможен. О лучшем месте для творчества художник просто не может мечтать. Район от Первой до Восьмой линии, между Малым и Большим проспектами в Питере ‒ это как Латинский квартал в Париже, как Сохо в Лондоне, как Пренцлауэр-Берг в Берлине, как Гринвич-Вилледж в Нью-Йорке или район Сан-Лоренцо в Риме. И вот, он вдруг достаётся многострадальному Внукову. Не поверю, пока не увижу, а увидеть я смогу уже на днях. Если, конечно, Сергей не морочит мне голову.

– Говорю тебе, четвёртая линия, и вовсе не полуподвал. Расписывать не буду, сам увидишь. Мы договорились? Всё, давай!

– Постой, а кто-то ещё будет помогать? Не вдвоём же нам с тобой корячиться.

– Нас двоих будет достаточно. Кушетку, стол и тумбочку я оставляю, они там не нужны. Мы управимся. А кроме того, я не хотел бы других посвящать, – загадочно сказал он под конец. – Чем меньше людей будут знать моё новое место, тем лучше. В данном случае необходима конспирация. Потом всё объясню.

На этом мы закончили наш разговор, и я остался в гадательном недоумении: что же это за помещение, в котором ему не будет нужна его любимая кушетка, его стол и его тумбочка, в которой он хранил многое, в том числе краски? Не в отель же «Редиссон» он переселяется и не в меблированные комнаты со всей нужной обстановкой. И что это за секретность такая, почему нельзя будет знать новый адрес другим его многим знакомым и собратьям по холсту и кисти?..

 

 

 

3.

 

 

Сергей Внуков перебрался в Питер из своей родной Кубани после армии. Приехал он поступать в институт физкультуры и спорта, потому что подавал в этом деле большие надежды. Он и в армии не столько пулял на стрельбище из «калаша» или маршировал на плацу, сколько пыхтел и кряхтел на татами, стараясь припечатать к нему лопатками очередного своего армейского соперника. Спортивная борьба хорошо подходила ему по его антропометрическим данным, по его среднему росту, коротким, кривоватым крепким ногам, бычьей шее, общей мускулистости и особо развитому плечевому поясу. Он мог бы быть и штангистом, но к металлу в своих руках относился прохладно, предпочитал ему живое, тёплое, порой горячее, как он шутил, общение с человеческим фактором. С его борцовской устрашающей внешностью не сочетались мягкие черты его лица и выражение какой-то детскости в светло-зелёных, излучающих доброжелательность глазах.

В институт он поступил легко, учился в нём без хвостов и переэкзаменовок, участвовал в соревнованиях, имел какие-то успехи и уже тянул на кандидата в мастера, как вдруг, уже на третьем курсе, запустил учёбу, вскоре вовсе её бросил, в институте перестал появляться, даже выехал из общежития со всеми своими вещами, и вскоре, как и следовало ожидать, был отчислен. Один бывший однокурсник встретил его как-то на улице и узнал, что теперь он лимитчик, работник жилищно-коммунальной сферы, проще говоря, он стал дворником при домоуправлении и получил от конторы служебную личную комнату в коммуналке. Главное же, что узнал его бывший сокурсник и что его невероятно удивило – Сергей стал живописцем. Призвание так долго, как выяснилось, дремавшее в нём, вырвалось из подсознания и позвало его в даль светлую, принявшую такие вот причудливые очертания труженика жилищно-коммунального хозяйства.

Я познакомился с ним при обстоятельствах, можно сказать, чрезвычайных: он с помощью лома и топора взламывал дверь чужой квартиры, а я с интересом наблюдал за этим захватывающим процессом. Нет, он не совершал уголовно наказуемого деяния, напротив, он действовал в рамках процессуального кодекса. Рядом с ним стояли участковый милиционер, помощник районного прокурора, девушка – судебный исполнитель, а также двое понятых, одним из которых был я. Сергей же был просто техническим работником, которого прислало домоуправление.

Помню, как все мы вошли в эту квартиру, милиционер и прокурор её тщательно осмотрели, и обнаружили в ней к нашему общему ужасу «на кровати накрытое одеялом красного цвета мумифицированное мёртвое тело женского пола в возрасте приблизительно 70 лет», – так дословно было записано в протоколе, под которым все присутствующие, в том числе и я, поставили свои подписи. Прибывшие санитары завернули лёгкое, словно охапка соломы, тело бывшей женщины в то самое красное одеяло и вынесли из квартиры. С огромным облегчением я вместе с прочими покинул жутковатую квартиру. Дворник Сергей заколотил дверь гвоздями, а прокурор заклеил створ бумажкой со своей печатью. После этого лейтенант милиции сказал, что всем спасибо, все свободны. В первую очередь это касалось дворника Сергея и нас, понятых.

Нам с дворником Сергеем оказалось идти в одну сторону. Ему было несподручно нести топор, лом, фомку, да ещё стремянку, которую он взял с собою, не зная, понадобится ли она. Я вызвался помочь, понёс стремянку, и пока мы шли до его дворницкой в соседнем квартале, разговаривали о том и о сём. Он почему-то поначалу решил, что я из «органов», и мне пришлось его разочаровать, сообщив, что я простой прохожий, которого на улице остановил участковый и вежливо, очень вежливо и даже заискивая, попросил оказать содействие правосудию, побыть полчаса понятым. У моего нового знакомца сразу отлегло от сердца, и на радостях он пригласил меня зайти к нему погреться. На улице пощипывал мороз, а дело было в феврале, поэтому я принял приглашение.

Таких дворницких мне видеть ещё не приходилось. Честно сказать, я раньше не видел вообще никаких дворницких помещений, но это выходило за пределы всех моих представлений. Стены маленькой полуподвальной комнатушки были плотно увешаны живописью всех размеров, всех мыслимых красок и их сочетаний. Отдельные картины были в рамах, но большинство были холстами на подрамниках. Какие-то производили впечатление незавершённых работ, иные – только начатых, другие были, скорее всего, законченными творениями. Все были написаны маслом, причём щедрыми, рельефными мазками, отдельные картины походили скорее на коллажи из лепнины. Сюжета я не нашёл ни в одной. Это было беспредметное, отвлечённое творчество. Вихри, штрихи, сгустки красок, разбросанные и размазанные по холсту как будто в припадке безумия. Я с крайним удивлением осматривал неожиданный вернисаж, а хозяин скромно ожидал моей реакции, похоже, радуясь эффекту моего замешательства.

В сущности, удивляться тут было нечему. Поколение дворников и сторожей, о котором столь проникновенно пропел такой же дворник или сторож, ставший затем на многие годы звездой отечественной контркультуры, это самое поколение доживало как раз тогда свои последние романтические времена. Я был знаком с одним писателем (так он себя называл сам), работавшим оператором газовой котельной на Петроградской стороне, так он даже гордился этой должностью, однако не любил её официального названия и говорил, что он – истопник. В доказательство приводил стихотворение Пастернака:

 

В пространствах беспредельных

Горят материки,

В подвалах и котельных

Не спят истопники.

 

Ну, конечно, спал тот истопник-писатель на своём рабочем месте за милую душу, как и другие все истопники, однако и писать свои нетленные рассказы и романы у него времени было навалом. Потом этот знакомый истопник написал повесть о той котельной, о своих дежурствах в ней, о товарищах-истопниках, обо всей тогдашней отопительно-богемной жизни. Хорошая у него получилась повесть, я её читал в машинописном виде и действительно считаю, что она была очень хорошей. Жаль, что ни один журнал в то время не захотел её опубликовать, а когда пришли новые времена, она уже выглядела устаревшей. Некоторые произведения литературы хороши только для своего времени.

Знал я также одного сочинителя философских антимарксистских трактатов, так он работал почтальоном, разносил по квартирам трудящихся письма, газеты, повестки из военкоматов и уведомления о пришедших посылках. Писатели, поэты, художники, скульпторы, диссидентствующие публицисты и просто «мыслители» составляли в те легендарные уже годы добрую половину низового персонала коммунальных и иных подобных служб.

Дворник Сергей скромно ожидал моей реакции и оценки своего творчества, а я не решался её высказать, опасаясь его огорчить. Решился только задать явно излишний вопрос:

– Это всё твои работы?

– Чужих у себя не держу. Конечно, мои.

– М-да-а-а… – многозначительно промычал я, делая вид, будто переживаю и осмысливаю увиденное.

– Ну, и какое впечатление? Нравится моя манера?

– Пока не знаю. Честно говорю – не знаю.

– Это правильный ответ. Если бы ты сказал, что нравится, я бы, во-первых, не поверил, а во-вторых, перестал бы тебя уважать. Живопись не может нравиться или не нравиться, она может только притягивать или отталкивать. Вот тебя, как – отталкивает?

– Нет, что ты, ни в коем случае!

– Это честно?

– Абсолютно.

Лицо творческого дворника озарилось удовлетворённой улыбкой. Он пригласил меня располагаться, указав на видавший виды продавленный диванчик, подмигнул и, пошарив за его спинкой, вытащил початую бутылку портвейна «Анапа». Так состоялось наше знакомство и его непременное ритуальное скрепление традиционным напитком. Он спросил, чем я занимаюсь, а я честно ответил, что не занимаюсь ничем, просто учусь, вернее, доучиваюсь на последнем курсе экономического вуза. Сергей понимающе усмехнулся, было видно, что подобных мне людишек он ни в грош не ставит. Впрочем, лично я ему чем-то приглянулся, в дальнейшем он ко мне благоволил.

За те примерно шесть или семь лет, что мы общались и дружили, я неплохо его изучил, узнал его привычки, странности, чудачества, не понял только одного: с какой стати он бросил свой институт и спорт и стал художником? Ни в детстве, ни в подростковом возрасте у него не было никаких поползновений хоть к какому-то виду творчества, не было таковых ни в семье, ни среди его друзей-товарищей. Вид спорта у него был силовой, довольно примитивный, он уже добился в нём успехов, физкультурный институт гарантировал ему карьеру вроде тренерской, непыльное, безбедное существование. И вдруг всё это побоку, прощай стипендия, прощай студенческое общежитие, прощайте мастера-наставники, прощайте друзья-разрядники, прощай спортивная карьера, и здравствуйте холсты, краски, палитра, кисти, а также мётлы, лопаты, скребки, совки и служебная, лимитная, обшарпанная десятиметровая комнатуха в невзрачном полуподвале.

Сам он неожиданной своей трансформации объяснить не умел. Он даже удивлялся моим попытками понять её первопричину. «Решил заняться живописью», – кратко отвечал он на мои вопросы. Хорошо сказать – решил заняться. Это что же, шёл по улице человек, шёл-шёл, и вдруг решил: а займусь-ка я живописью! Но так в жизни быть не может. Конечно, он бывал во всех музеях Питера, но кто в них не бывал? Не все же, побывавшие в них, сразу решили переквалифицироваться в живописцы. Другое дело неформалы, художники-авангардисты, экспериментаторы, нонконформисты, конфликтующие с «разрешённой», официальной живописью, работающие в пику ей, отвергающие реалистичную живопись. Они сбивались в творческие группы, кучковались, тусовались, устраивали свои рискованные полуподпольные вернисажи, часто на квартирах, иногда при большом везении в каком-нибудь заводском Доме культуры на окраине, и всегда под бдительным надзором соответствующих органов.

Вот их и взял за образец бывший спортсмен Серёжа Внуков, их творчеством, романтикой их трудных судеб он вдохновился и пошёл по жизни их петляющей ненадёжной стезёй, не обещающей художнику ничего, кроме ухабов и преодолений.

Вираж Серёжиной судьбы напомнил мне одного литературного персонажа. Как-то я поинтересовался, читал ли он роман Сомерсета Моэма «Луна и грош». Нет, о романе он не слышал, не читал его, а Сомерсета Моэма сказал, что знает, но в дальнейшем разговоре выяснилось, что путает его с Проспером Мериме. Вполне простительное для борца или штангиста заблуждение, а вот художнику-авангардисту роман мог быть полезен.

Простодушие и непрактичность Внукова были обманчивы, уже через год после нашего знакомства он распрощался с должностью дворника и обзавёлся собственным жильём, для чего ему пришлось вступить в фиктивный брак с одной немолодой вдовой, и за деньги, присланные ему с Кубани родителями, он получил от неё во владение довольно неплохую комнату на улице Жуковского. Вдова его не обманула, выписалась и выехала со всеми манатками, а он не обманул вдову, расплатившись с нею в оговорённом размере. Следом за этим он сделался полноправным членом сообщества художников-неформалов с романтичным самоназванием ТЭИИ, что означало Товарищество Экспериментального Изобразительного Искусства. Главное же – к моему несказанному удивлению, у него появились клиенты, проще сказать, покупатели. Стало быть, появились и деньги. Мне оставалось только порадоваться за моего, казалось бы, незадачливого друга-живописца.

Позже я познакомился с некоторыми сотоварищами Сергея по ТЭИИ, а также с их работами, и не нашёл в них никакого экспериментаторства. По большей части это были давно и хорошо известные наработки европейской авангардной живописи, которую не совсем справедливо принято называть абстракционизмом. Между работами «тэистов» попадались также и реалистичные, понятные любому человеку. Где же тут эксперименты, удивлялся я. Сергей доступно объяснил мне, что эксперимент у них действительно присутствует в минимальном количестве, а мудрёное название они придумали, чтобы отгородиться в глазах властей от всего этого иностранного, авангардного. «Абстракционизм» плохое слово, «эксперимент» – хорошее, во всяком случае, научное, а значит, идеологически безвредное, и прицепиться к нему будет трудно. Но, разумеется, власть всё равно цеплялась к ним и «пасла» их постоянно.

Использовать свою новую комнату на улице Жуковского как мастерскую Сергей Внуков, однако, не мог: коммуналка была плотно населена, условия для свободного и широкого творчества в ней отсутствовали. Вот он и скитался по случайным более или менее подходящим пристанищам, за которые, к счастью, ему было теперь чем платить.

 

 

 

4.

 

 

Наша «газель» свернула со Среднего проспекта на 4-ю линию, проползла примерно половину её до пересечения с Большим проспектом, притормозила, осторожно свернула влево, в какую-то подворотню и медленно-медленно въехала вначале в один двор, а затем в следующий, в самое василеостровское чрево. Я сидел в покрытом брезентом кузове среди перевозимого скарба, а Сергей в кабине с водителем указывал дорогу к новому своему обиталищу.

Я выбрался из кузова, спрыгнул на землю и услышал, как Сергей торгуется с водителем из-за оплаты. Водитель, мужичок лет сорока, требовал надбавки против оговорённого, ссылаясь на то, что петлять по задворкам он не подряжался, что ему теперь разворачиваться в узком месте, и вообще, рейс левый, а он на работе, его могут подловить гаишники и проверить путевой лист, то есть, он сильно рискует, а за риск нужна доплата. Сергей возражал:

– Да какое тут петляние, какие тут задворки? Развернёшься нормально, двор позволяет. А за риск ты и так получишь своё, как договаривались.

– Не-е, так не годится. Ты говорил, на четвёртую линию, а что далеко внутрь въезжаем, не предупреждал. Прибавить надо, одним словом.

– Ну, ладно, ладно, чёрт с тобой, прибавлю. Сгрузимся сейчас, и рассчитаюсь.

– Нет уж, рассчитайся сразу. Когда сгрузитесь, тогда и платить вроде как уже не за что.

– Тьфу! И откуда ты такой взялся со своей колымагой!

Сергей с досадой на лице вытащил свой кошелёк и отслюнявил водителю нужную сумму. Мы скоренько поскидывали из брезентового нутра на землю нехитрый художнический скарб, «газель» зафыркала, развернулась и укатила наконец из двора.

– Ну, и куда теперь? – спросил я, озираясь с недоумением.

Двор был безлюдный, тёмный, мрачный, никаких признаков чего-то похожего на помещение для мастерской мой глаз не усматривал.

– Сейчас, сейчас, расскажу, всё поймёшь… – бормотал Сергей, с раздражённым видом копаясь в своих ящиках и коробках, видимо, проверяя наличие и целостность поклажи. Он был недоволен добавкой водителю против оговорённого. При всей широте своей художнической натуры в денежных отношениях он был прижимист.

– Бери эту коробку, – распорядился он, сам берясь за другую коробку, и я последовал за ним в далёкий, совсем тёмный угол двора, где виднелось что-то вроде двери в кочегарку, несомненно, в подвальное помещение.

– Наша задача быстренько занести вещи сюда, за эту дверь, – объяснил Сергей. – Убрали вещи со двора, и шито-крыто, никакого переезда. А там, за дверью, мы уже себе хозяева. Отдышимся, и потихоньку-полегоньку пойдём вверх. Подробности объясню после. Действуем, братан, действуем!

Дверь была заклеена бумажкой с печатью жилищной конторы и неразборчивой подписью. Сергей подцепил бумажку ногтем, аккуратно отклеил один её край, достал из кармана ключ и отомкнул визгливый замок. Железная дверь с лязгом и скрипом отворилась.

– Работаем быстро, – заговорщицким шёпотом скомандовал он, и мы заработали.

Когда пожитки были перемещены, Внуков закрыл дверь и запер её изнутри своим ключом. Я наконец смог перевести дух и оглядеться.

Мы находились в тесном полутёмном помещении с цементным полом, приходящимся вровень с землёй. Свет давала слабая лампочка, торчавшая из стены под самым потолком, довольно здесь высоким, рукою до него мне было не достать. Был и ещё какой-то свет, сочившийся непонятно откуда. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я разглядел главный, по-видимому, для нас предмет – начальные ступени винтовой лестницы, из верхнего нутра которой и исходил тот самый едва видный второй свет, происхождения которого я поначалу не понял.

– Вот, нам сюда, – пояснил Внуков, указывая на лестницу.

– Высоко подниматься?

Внуков помолчал, испытующе глядя на меня, словно раздумывая, стоит говорить мне правду или не стоит. Всё же он решился:

– Подниматься будет высоко, и лестница крутая. В этом здесь главная трудность, но это того стоит. Скоро сам увидишь и поймёшь.

– Да ты хоть объясни, что там такое, куда мы будем подниматься.

– Всё объясню, только потом. Придём на место, и всё объясню. Давай, берём по коробке и двинули.

Он постоянно обещал всё объяснить и постоянно откладывал объяснение. Меня это уже начало раздражать. Что это за загадки, что за детские недоговорки со стороны человека, которого я считал своим другом?

Взяв каждый на плечо по коробу, мы начали подъём. Лестница была крута и нескончаема, голова моя вскоре стала кружиться от крутых поворотов. Внуков шёл первым, я отставал от него на один спиральный завиток. Чёртова лестница, проклинал я её, по такой и налегке-то подниматься замучаешься, а тут изволь пыхтеть и упираться. Тусклые лампочки встретились всего в двух местах, большая часть пути проходила во мраке. Понятно, почему Сергей не повёз сюда кушетку и стол, они просто не прошли бы по этой лестнице. Но сколько же можно вот так карабкаться и карабкаться в неизвестную высь, крутиться и крутиться словно бы на одном месте?..

– Пришли, уже пришли, – успокоил меня мой впереди идущий.

Мы оказались на узенькой лестничной площадке, выше которой уже не было ничего. Перед нами была обшарпанная дверь, закрытая на висячий амбарный замок и заклеенная такой же бумажкой, как дверь внизу. Лампочки здесь не было, зато было небольшое круглое оконце наподобие слухового, стёкла его были запылены до непрозрачности, но некоторый свет оконце давало.

Сергей привычно и уверенно отогнул ногтем бумажку с печатью, откинул дужку замка, который, оказалось, не был замкнут ключом, рывком распахнул дверь, и перед нами открылся длинный как тоннель, уходящий в перспективу коридор. По правую сторону тянулась глухая стена, скорее всего, внутренняя сторона брандмауэра, по левой стороне шла череда дверей, их было с десяток. Какие-то двери были затворены, какие-то приоткрыты, другие широко распахнуты, из них шёл яркий дневной свет. В самом конце коридора тоже был виден естественный свет, похоже, что от окна. Я стоял на пороге и с восхищением взирал на открывшийся вид. Где мы и что это такое?..

– Вперёд, за мной! – весело скомандовал Сергей. Конечно, ему было отчего повеселеть.

Мы занесли наши коробки в одну из комнат, и восхищение моё переросло в восторг. После холодных, сырых, тёмных полуподвалов, на которые я насмотрелся, посещая Внукова в его мастерских, это было не просто хорошее или отличное, это было абсолютно идеальное для художника помещение. Обширная, не меньше двадцати пяти квадратных метров, комната с высоким потолком и огромным, во всю стену, окном. Это было даже не окно, а застекление, какие встречаются в оранжереях и в некоторых мансардах. Потолок в этой части комнаты был скошен в сторону окна, и это придавало комнате особую богемность и романтичность.

– Послушай, что это, и чьё это?

– Ага, удивляешься! Ещё бы не удивляться. Это мансарда. Настоящая, питерская.

– Что мансарда, я и сам догадался. Но чья она?

– Моя! – торжественно и гордо ответил Внуков.

– Да ладно сочинять! Где у тебя столько денег, чтобы арендовать такую квартирищу?

– Пойдём, принесём вначале мебель, потом присядем, я расскажу.

В соседних комнатах (они все были разных размеров и достоинств) нашлись и стулья, и стол, и тахта, и шкаф для одежды, и даже торшер. В каждой комнате было много разного бесхозного, явно брошенного за ненадобностью, барахла, начиная с мебели и кончая мелкой кухонной утварью, вроде чайных ложечек. Мансарда несомненно была недавно расселена, и в новые жилища люди взяли только самое ценное и необходимое. Не оставили они в мансарде разве что свои холодильники и телевизоры. Лампочки везде остались вкрученными, свет горел, вода из кранов в кухне и ванной текла, правда, только холодная, но и это было чудом. Собственно, чудом здесь было всё, сама эта мансарда в таком месте и в таком виде была подлинным чудом.

Прежде чем отправиться вниз за следующей частью своего скарба, Серёга предложил передохнуть. Я вольготно развалился на перенесённой из соседней комнаты тахте, Сергей устроился на стуле рядом. И наконец он стал рассказывать, как вышел на эту мансарду и сколь долго получится ему здесь блаженствовать.

Подфартило ему совершенно случайно. Заехав как-то в лавку художника на Литейном, где было выставлено одно из его полотен, он столкнулся на улице с бывшим своим напарником по дворницкой эпопее. Напарник был давно уже не дворником, а мастером эксплуатационного участка при жилуправлении на Васильевском острове. Потолковали о былом, решили закрепить воспоминания известным способом. Распивать за углом не хотели ни тот, ни другой, в ресторанах же цены кусались, о чём знали оба. Сергей предложил проехать до его мастерской. Голосонули тачку, до места добрались благополучно и скоро.

Кореш в живописи не рубил, но бывшего напарника безмерно уважал, знакомством с ним гордился, в гениальности его не сомневался. Вот только мастерская… Ну, что это за мастерская?.. Сердце кровью обливается, когда видишь столь выдающегося таланта, ютящегося в столь неподходящих для него условиях. Внуков объяснил бывшему дворнику, что хорошие, настоящие мастерские все стоят на учёте и все принадлежат городской власти, а сдаются в аренду по льготным расценкам только членам официального Союза художников, в котором он, художник Внуков, не состоит, потому что он художник оппозиционный. Если бы он даже захотел вступить, в этот Союз его не примут, но он в него и не хочет. Не хочет потому, что не желает поступаться творческими принципами. Из этого его бывший кореш-дворник понял только, что сегодня будущей знаменитости пока ещё не хватает бабок, чтобы снять себе достойное помещение.

Тут-то бывший друг-приятель и вспомнил о недавно расселённой коммуналке на 4-й линии. Мансарду расселили окончательно, никакому заселению она больше не подлежала. Её планировали передать под офис некоей бюрократической организации, но в последний момент организация от неё отказалась, сочтя несоответствующей важному своему статусу. Мансарда зависла, её опечатали, на какое-то время оставили её в покое, а потом о ней просто забыли. Моментом можно было воспользоваться. Со своей стороны эксплуатационный мастер обещал сделать всё, чтобы амнезия местной власти продолжилась как можно дольше. Год, во всяком случае, он обещал твёрдо, при этом надеялся к этому году прибавить минимум ещё один.

– Ты полюбуйся, какой вид, – указал Сергей Внуков на окно. – Один здешний вид чего стоит!

И, правда, вид был потрясающий. Мы распахнули одну створку широкого, как застекление какого-нибудь пентхауса, окна, и я с восторгом уставился на плоскогорье василеостровских крыш. Оно простиралось далеко до залива, а нам отсюда была видна и Большая Нева, и золотой купол Исаакия, и шпиль Адмиралтейства, и мне показалось, что я разглядел даже Медного всадника.

– Это что, – ликовал и радовался моему восторгу Сергей, – иди за мной, сейчас представлю вид похлеще.

Он провёл меня в кухню, раскрыл там высокое окно, которое начиналось почему-то прямо от пола, и жестом пригласил на выход. Но куда? Я шагнул, и очутился на крыше, на скате, на каком-то козырьке из кровельной жести, а в общем, на обширной, не сильно покатой площадке, словно созданной для сидения на ней в шезлонге с биноклем или зрительной трубой для любования окрестным видом. Мы взошли на гребень кровли, и нам открылся вид в другую сторону – Ростральные колонны, Малая Нева, здание Биржи, Петропавловка с золотым своим шпилем, а на том берегу Невы – Зимний, то есть, Эрмитаж. Весь старый Питер лежал теперь перед нами, весь он был сейчас в нашей власти. А ещё голубое небо над всем этим и отличная майская, почти уже летняя, лирико-романтическая погодка.

– Над Россиею небо синее, небо синее над Невой, в целом мире нет красивее Ленинграда моего! – не удержался я, продекламировал, а вернее, пропел, эти старые строки, словно рождённые здесь и сейчас.

– Н-да, Ленинграда моего… – озабоченно отозвался Внуков. – Где он нынче, Ленинград, Петербургом теперь его велено называть. Не нравится мне это имя, не могу никак его полюбить. Холодное оно какое-то, колючее, да ещё бюргером отдаёт, и даже бургером. Ладно, слушай, поэт, идём в хату, я тут кое-что обмозговал.

Мы вернулись в мансарду.

– Вот что я надумал. Ты не чужой мне, а я тебе. Верно?

Я подтвердил, стараясь угадать, что он надумал, к чему клонит.

– Тогда бери себе одну комнату и дерзай. Твори свою поэзию, или нет, ты ведь прозу кропаешь. Свою творческую мастерскую получай и пользуйся. На двоих будем держать эту мансарду. Как тебе такое?

– Даже не знаю, что сказать… Не ожидал. Конечно, я согласен. Великодушно с твоей стороны. Прямо подарок такой неожиданный…

– Да ну, какое там великодушие. Комнат здесь до чёрта, занимай любую. Только не через стенку с моей, я тебе спать не буду давать по ночам.

Действительно, у Внукова, кроме других его странностей, была одна совсем для художника необычная – он писал свои картины по ночам, при искусственном освещении. Писал непременно под музыку из своей японской магнитолы JVC. Особенно любил Пинк Флойдов, и особенно их «Стену». Оказалось, что большую комнату с широким застеклением он берёт под мастерскую, а под спальню решил взять соседнюю, меньшую. Я присмотрел себе небольшую уютную комнатку близко к кухне, через две комнаты от пристанища Внукова. Всего в мансарде комнат было семь.

 

 

 

5.

 

 

Разные интересные, важные, весёлые и не очень, дела происходили между тем в стране. Руководил бывшей империей косноязычный, тугодумный, не всегда и не вполне трезвый, но всё-таки скорее симпатичный дядька. К новому старому имени города я, в точности, как и Внуков, привыкнуть не мог. Чем-то холодным, чужеземным и надуманным от него так и веяло. А в самой стране веяло свободой всех и от всего, и бандюганским беспределом. Дня не проходило, чтобы не погиб от выстрела в упор или же из снайперской винтовки с чердака очередной крупный чиновник, заведовавший распределением неких благ и допустивший в их распределении ошибку. А то это мог быть главарь преступной группировки, не поделивший выручку от крышевания с другим главарём, ещё круче и ещё крышеватее. Запросто могли прикончить политического деятеля, не уловившего верного, нужного в данный момент направления политической мысли. Жизнь в стране и в городе вообще была небезопасна, но при этом очень интересна. Мы, молодые современники событий, рассуждая об этом, приводили как пример, которому не нужно следовать, Швейцарию или какие-нибудь Нидерланды. Дескать, в этих сверхблагополучных странах у всех есть всё, но жить там было бы неинтересно, пресно, скучно и убого в эмоциональном смысле. Ни в Нидерландах, ни в Швейцарии, никто из нас, разумеется, отродясь не бывал.

На далёком Кавказе бунтовало жестокое и дикое, как нам тогда казалось, воинственное племя. Бунтовало, к нашему удивлению, вполне успешно. Великая и могучая армия федералов терпела от него одно поражение за другим. Правда, нас это не сильно волновало, только вызывало раздражённое недоумение – зачем бунтуют и играют в независимость, ведь всё равно придётся раньше или позже замириться, как это уже бывало в их истории, точнее, в нашей с ними общей истории?..

Куда хуже было, что нечто подобное происходило и на благословенном плодородном юго-западе нашей бывшей единой страны. «Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи!». Оказалось, мы её совсем не знали, эту ночь, точнее, этот мрак упёртого развязного национализма. Мы, конечно, знали, что он был и раньше, но тогда он таился и скрывался, был неслышен и неочевиден. А теперь прорвало. И одним из самых острых и болезненных вопросов стал для нас, и лично для меня, солнечный полуостров. Завоёванный и освоенный, а затем обустроенный в течение двух веков Россией, населённый именно русскими, он ни с того, ни с сего, в одночасье сделался заграницей. Мы по традиции продолжали ездить туда, и видели, что там пока ещё всё по-прежнему, но уже в поезда после Белгорода стали заходить пограничники, а перед Харьковом стали заходить и таможенники, попеременно российские и украинские. Проверяли паспорта, осматривали багаж, задавали однотипные вопросы: куда едем?.. к кому едем?.. зачем едем?.. надолго ли едем?.. не имеем ли запрещённых к провозу вещей?..

Но ладно бы ещё степной Крым, Южный берег с Алуштой и Ялтой, Симеизом и Форосом. Но Севастополь, Севастополь… Гордость, слава, боль и непреходящая тревога всякого россиянина. Неужели всё пропало?.. Неужели отдаём?.. Такого быть не может. Не должно такого быть!..

 

 

 

6.

 

 

Я любил приезжать в Крым на поезде, и непременно через Севастополь. Большинство довольствовалось Симферополем, и это было, как считалось, рациональнее. Но рациональность в этом случае была мне чужда. Мне нужна была поэзия, нужна была романтика. Встреча с Севастополем – она всегда как первая. Кто этого не знает и не чувствует, тот не поймёт и половины того, что читает сейчас.

Скорый поезд №7 прибывал сверхранним утром, около пяти. Рассвет ещё не намечался, пассажиров встречала роскошная южная крымская ночь. Погода неизменно радовала, было тихо, звёздно, тепло и безветренно. Чёрное, в бриллиантах, бархатистое небо говорило: вот ты и на юге, братец, наслаждайся и цени, ты встречаешься с этим всего раз в году, так созерцай, вдыхай и запоминай, ведь кто знает, всякий раз может стать и последним.

Обожал я выйти из вагона на ночной перрон, остановиться, опустить на землю сумки и прочесть на фронтоне вокзала крупно выведенное долгожданное, звучащее как гимн, слово «Севастополь». И звезда героя-города над этим словом, рядом с ним. Потом небольшие организационные заботы, необходимо было избавиться от багажа, обеспечить себе свободу передвижения. Камера хранения ещё закрыта, она, кажется, с семи, но ничего, всегда можно договориться с носильщиком или с дежурной по вокзалу, они охотно примут под свою охрану за умеренную мзду мои нехитрые пожитки. Затем нужно перейти к автовокзалу, который тоже ещё спит, но он вот-вот уже откроется. Как только касса заработала, беру билет до Симеиза, но не на ближайший рейс, а на такой, чтобы иметь по крайней мере два часа для ритуального гуляния по памятным местам. И вот уже занимается слабый поначалу, а затем всё более уверенный свет на востоке, над тёмными холмами Инкермана, над Малаховым курганом.

Ещё пока темно, огни проснувшегося города отражаются в чёрной воде Южной бухты, окружающие бухту холмы тоже просыпаются и начинают подсветляться гирляндами электрических фонарей. Просыпается уже и солнце, нежно-розовая заря постепенно разливается и ширится над восточными городскими окраинами. С вожделением смотрю на верх холма, где уже ясно виден главный для меня объект внимания – круглое светлое здание панорамы «Оборона Севастополя». Туда я поднимусь всенепременно. Но вначале следует позавтракать.

Ночные привокзальные кафешки существуют, и владельцы их прекрасно осведомлены о приходящих поездах, поэтому сейчас они к моим услугам. Можно выпить кофе, скушать разогретую в микроволновке булочку с сосиской, полакомиться кексами с изюмом или круассанами а-ля франсе. После завтрака в животе приятно потеплело, потеплело и на душе, и жизнь теперь казалась полностью удавшейся. Теперь я бодр и готов к любым героическим действиям. Сейчас главное действие – восхождение к Панораме, к Историческому бульвару и ещё ко многому интересному, что находится там, на холме.

А рассвет уже всё заметнее, как поётся по другому, правда, поводу о другом, извините за выражение, регионе. Да что «заметнее», уже попросту светло, уже всё в летних крымских красках, каких больше нигде нет. Бухта, малые суда, приткнувшиеся к её берегам, железнодорожные пути, вокзал, проезжающие ранние автомобили, рейсовые автобусы, городские троллейбусы, пешеходы, которых всё больше. И над всем этим голубеющее в вышине, а на востоке уже пламенеющее небо с последними гаснущими одна за другой южными звёздами.

Можно было подняться по длинной, полого огибающей холм дороге, но я знаю тайную, укромную тропинку, она очень круто выводит меня сразу на вершину холма, прямо к Панораме. Те немногие, кто знает об этой тропинке, да у кого при этом ещё ноги по-спортивному крепки, тому тропинка в самый раз. И вот я, запыхавшийся, но уже отдышавшийся, стою у круглого, похожего на мраморный шатёр, а может, на античный храм, строения. Панорама открывается не скоро, попасть внутрь до моего отъезда никакой надежды. Но мне это и не нужно, я бывал там много раз, всё знаю наизусть. Мне достаточно постоять возле неё, обойти её по окружности, благоговейно разглядывая по пути установленные в нишах бюсты персонажей севастопольской страды. Даша Севастопольская, матрос Кошка, адмирал Корнилов, адмирал Нахимов, адмирал Истомин, генерал Хрулёв, хирург Пирогов, артиллерист и писатель Лев Толстой…

Затем надо пройти по безлюдному пока ещё Историческому бульвару – только птицы щебечут и прыгают по деревьям, да пожилой дворник сгоняет метлой в кучку налетевший древесный мусор, – пройти мне нужно к мемориалу Четвёртого бастиона. А Четвёртый бастион, это и есть то главное, к чему меня тянет в первую очередь, когда я в Севастополе. Малахов курган – это тоже, конечно, святыня, но Четвёртый бастион...

Вот, я уже стою у корабельной пушки, глядящей своим жерлом в сторону неприятеля. По бокам у неё корзины и мешки с землёй, защитный её бруствер. Присаживаюсь на лафет, достаю из сумки фляжку, отворачиваю крышку-колпачок, наполняю её коньяком. Это мой традиционный ритуал. Аккуратно проглатываю содержимое и мысленно желаю мирного упокоения всем павшим здесь героям. То, что они все герои, никаких сомнений.

Подхожу к гранитной стеле с рельефным узнаваемым профилем из белого мрамора и в который уже раз, который год подряд читаю хорошо знакомое:

«Великому русскому писателю Л. Н. Толстому, участнику обороны Севастополя на 4-м бастионе, 1854–1855 г.г.».

Двадцатишестилетний артиллерийский подпоручик. «Севастопольские» его рассказы с восхищением и упоением читал Хемингуэй, читал, и с грустью признавал, что сам так написать не сможет. Неплохая для иноязычного писателя рекомендация, нельзя не согласиться. Хемингуэй был честным и самокритичным автором, чем выгодно отличался от множества прочих придумщиков и сочинителей.

Дальше можно просто пройти по красивейшему из бульваров с таким красивым многозначным именем, как «Исторический». Сюда стоит приходить из-за одного уже только памятника Тотлебену, который в сущности является памятником всем вместе героям севастопольской обороны, так много здесь изображено персонажей.

И наконец итог, венец, конечный пункт моей мечтательной прогулки – здание библиотеки в самом конце бульвара, на спуске уже к городу. На закруглённом светлом фасаде крупный портрет Льва Толстого, молодого, в офицерской форме севастопольского артиллерийского подпоручика, и ниже его строки, от которых замирает сердце:

«Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах».

И вот это всё – эту стелу на Четвёртом бастионе, эту пушку, глядящую в сторону неприятеля, эту библиотеку, бюсты Даши Севастопольской, матроса Кошки, адмиралов Нахимова и Корнилова, памятник Тотлебену, Южную и Северную бухты, Малахов курган, памятник затопленным кораблям – это всё я должен был почему-то отдать тем, кто всё это открыто презирает, а меня, который любит всё это, открыто ненавидит.

Да с какого же, чёрт подери, перепугу?!..

 

 

 

7.

 

 

Большая для меня была загадка: как могли в прошлом обитатели мансарды пользоваться этой длинной, узкой и такой крутой винтовой лестницей, по которой мне-то, молодому и пока ещё спортивному, подниматься и спускаться было утомительно? Загадка разрешилась до смешного просто. Обитатели мансарды этой чёртовой лестницей вовсе не пользовались. Как у всякой мало-мальски нормальной квартиры, у мансарды была обычная лестница и входная «парадная» дверь со стороны кухни. Входная дверь была снаружи опечатана и заколочена гвоздями, а изнутри заслонена придвинутым к ней старорежимным массивным платяным шкафом. Винтовая лестница до революции наверняка служила запасным, пожарным или, как тогда говаривали, «чёрным» ходом. В последние десятилетия «чёрная» лестница была недействующей, ввиду опасности, которую представляла её крутизна. О существовании этой лестницы, как сообщил мне Сергей Внуков, знали даже не все сотрудники жилищного технического хозяйства. Мы с Сергеем пришли к выводу, что при надлежащем соблюдении конспиративных условий нашего здесь обитания мы смогли бы продержаться в мансарде весьма долгое время.

Я пребывал в самом лучшем, приподнятом расположении духа. В моей жизни начиналось что-то новое, слегка, правда, рискованное, но при этом сулящее какие-то прежде неведомые романтические ощущения. Конспиративная квартира. Тайное убежище для двух творческих личностей. Честно говоря, из нас двоих творческой личностью был один только Внуков, а я лишь пользовался его дружеским щедрым расположением. С некоторыми критическими оговорками он и меня причислял к творческим личностям по одному лишь основанию, что я пытался что-то сочинять. Внуков был моим первым читателем и безжалостным, к сожалению для меня, критиком. Несколько уже раз я подсовывал ему бумаги с плодами моих прозаических излияний. По первому разу вердикт его был суров до чрезвычайности.

– Фигня! Ты, конечно, обидишься, но это именно фигня. Как говорят в народе по такому поводу: ни ситцу, ни бархату.

– По содержанию или по форме? – робко поинтересовался я.

– И по тому, и по другому. Нет, пишешь ты красиво, гладко и, что особенно меня раздражает, очень грамотно. Все запятые, все тире и многоточия у тебя на своих местах. В школе ты наверняка писал сочинения на одни пятёрки. Но мы с тобой уже не в школе, мы взрослые мужики, нам по двадцать восемь лет.

– Мне двадцать шесть недавно исполнилось…

– Да какая на хер разница! Ну, двадцать шесть, ну пусть двадцать восемь. Ты уже взрослый, но мысленно ты ещё мамин сынок, от этого твои проблемы в творчестве. Живёшь с родителями, в армии не служил, из школы в институт, из института – в контору типа «Геркулес». Не жизнь, а канитель. Нет настоящего жизненного опыта. От этого и пишешь ты гладко, причёсано. Скучно, прямо скажу, пишешь. Ну, и, кстати, содержание… О чём этот рассказ? В нём нет сюжета, нет истории, нет хоть какого-нибудь конфликта.

– Что нет конфликта, с этим я согласен. Но, по-моему, это не обязательно. Я старался передать картины крымской природы в горах, на прогулке. Там у меня и тропа серпантином, и хвойный лес, и нагромождения камней от горных обвалов, и запах можжевельника. Мне казалось, я сумел передать…

– Да ни шиша ты не сумел. Ну, описал природу, ну и что? Не может быть литературы без сюжета, без истории. Назвал своё творение рассказом, а ни о чём в нём не рассказываешь.

– У Тургенева, у Бунина много таких рассказов с картинами природы, но без фабулы.

– Ах, у Бунина… Ну, так сравняйся с ним по уровню таланта, тогда уж и берись за описание природы. К тому же, это было в конце девятнадцатого века, а мы с тобою живём на рубеже двадцатого и двадцать первого. Сегодня и Бунин не нашёл бы своего не то что читателя, а даже издателя. Другие времена, другие песни. Короче говоря, ищи себя, авось найдёшь. Писать-то ты вполне можешь, по-моему.

– Ну, хоть за это спасибо.

– На здоровье. Валяй, шуруй. Пиши дерзко, грубо, без этой твоей гладкописи. Время грубое, и писать следует в духе времени, грубо.

Ну, нет, подумал я тогда, писать грубо я точно не буду, потому что не умею, не приучен, и учиться этому не стану. Но в целом критику я признал для себя полезной. От гладкописи надо избавляться, это верно. И сюжет, пожалуй, должен быть в произведении. Это он подметил верно: если рассказ, значит, нужно рассказать о чём-то, а не картинки, будто слайды, выставлять для обозрения. В общем, вывод для себя я сделал – писать следует учиться, но не у кого-то, а у самого себя, нащупывая постепенно собственные стиль и язык. Странно, что я не был даже в малой степени обескуражен резкой критикой Сергея, а напротив, преисполнился азарта и решимости работать над собой.

Кстати, порицающий меня за бессюжетность Внуков в своих собственных живописных работах превосходно обходился без сюжетов, и даже более того – без предметов. Большинство его картин представляли собою жирные мазки, штрихи, разводы и похожие на космические туманности пятна во всё полотно. Первое время после нашего знакомства я подозревал, что он попросту неумелый, доморощенный мазилка, возомнивший себя гением палитры и холста. Но нет, довольно скоро я имел случай убедиться, что ошибаюсь.

Однажды я застал его перед только что законченным портретом девушки с большими синими печальными глазами, задним фоном для неё были огни ночного города. Портрет был замечательно хорош, как хороша была и сама девушка. Я высказал своё полное одобрение Внукову, ожидая, что он примет мою похвалу с радостью и благодарностью, но я опять ошибся. Он хмуро буркнул что-то вроде «это так, для тренировки, чтобы не забыть, как пишутся портреты». Определённо он кривил душой, и портрет этот, и девушка для него что-то значили. Позже я обнаружил на обороте холста название картины: «Кое-что из памяти». А ещё позже я узнал, что он целый год посещал вольнослушателем рисовальные классы в Академии художеств, то есть, в институте живописи имени И. Е. Репина, причём считался там способным рисовальщиком с натуры. Не таким уж беспредметником и не таким уж самоучкой был на самом деле мой товарищ Сергей Внуков.

Если кто из нас двоих и был самоучкой, так это я. Что я умел и что знал? Решительно ничего. Институтское экономическое образование было с моей стороны большой глупостью. К экономике, к её теории и практике, я был индифферентен, очень мало что в ней понимал, и в своей конторе, на своей должности чувствовал себя чужаком. Я давно уже подумывал о расставании с полученной неинтересной мне профессией, только не знал, что делать дальше, чем заняться, как обеспечивать себя хлебом насущным. Но теперь моя ситуация начинала меняться. Теперь я уже знал, что делать дальше. Из конторы я уволюсь, из родительского дома переселюсь в наше с Внуковым подоблачное царство живописных и литературных муз. Решительно и твёрдо я порву с сопливым своим прошлым. Впереди меня ждут неопределённость и опасности. Уж по крайней мере, бедность и жизнь впроголодь мне обеспечены. Вот и чудесно. Будь что будет, а что будет, то и ладно. Моя участь это участь самоучки. Самоучка – человек, который учится без посторонней помощи, не отвергая в то же время никого и ничего.

 

 

 

8.

 

 

У памятника Грибоедову напротив ТЮЗа кучковались какие-то люди. Похоже было, что шёл митинг. Митинги в те годы были рядовым явлением, вроде подростковой игры в мяч где-нибудь во дворе. Я двигался как раз по той стороне улицы, шёл от Пяти Углов в сторону метро «Пушкинская». Из любопытства приостановился и стал слушать.

Толпа собравшихся казалась толпой только издали, человек было около полусотни, да и те явно были прохожими, так же, как я, приостановившимися из любопытства. Ораторствовал белобрысый парень с ручным мегафоном. По бокам от него стояли двое таких же парней, светловолосых и в одинаковых чёрных одеждах, напоминающих униформу охранников. В первом ряду зевак выделялись ещё несколько такого же типа парней в чёрном, они изображали из себя зрителей, и время от времени делали попытки возбудить толпу, выкрикивая «правильно!», «верно сказал!» и яростно аплодируя. Толпа была, однако, огорчительно для заводил безучастна, ни голоса не подавала, ни аплодисментов не подхватывала. Один из троицы возле памятника держал слегка склонённый красный с белым кругом флаг, в круге по белому чёрным стояли три буквы «РОД». Поодаль от памятника скучали двое милиционеров.

Заметив в жидкой толпе любопытствующих нового человека, парень с мегафоном торжествующе указал на меня, словно я был важным гостем, которого заждались:

– Вот, я вижу, люди подходят и подходят. Это не может не радовать нас, организаторов мероприятия, это вселяет в нас дополнительные надежды. Главное, что к нам идёт молодёжь. Впрочем, почему я говорю «идёт»? Нет, она не просто идёт, она тянется к нам. Тянется потому, что мы – движение молодых. Кто не знает, как читается наше название, я поясню, оно читается как Русское Общенародное Движение, в сокращённом виде – РОД. Двойной глубокий смысл у нашего названия. Мы русские, и мы все один род. Мы – родственники, вот что мы хотим донести до всех вас. И, самое важное, что мы движение молодёжи. Это не значит, что мы отвергаем старшее поколение, нет, мы его не отвергаем. Но впереди бесстрашно шагаем именно мы, молодое поколение именно русских людей. Мы – активисты, мы побуждаем народ к действию. Мы шагаем впереди как… как… – оратор запнулся, подыскивая сравнение.

– Как гитлерюгенд, – подсказали из толпы.

– Что-о!.. – взбеленился парень с мегафоном. – Кто это там вякает? А ну, выходи сюда, я взгляну на тебя, недоносок!

– Провокатор, – определил стоявший по левую от него руку соратник.

– Провокатор, именно провокатор! – подхватил через мегафон главный парень. – Слышь, выходи к нам, повтори то, что сказал! У нас с провокаторами разговор короткий. – Оратор погрозил в сторону голоса из толпы кулаком изрядного размера. – Ну, что не выходишь? Забздел? То-то же!..

Двое милиционеров поодаль насторожились, выражение скуки с их лиц сползло. Толпа, слегка испуганная, стала расступаться и редеть. Парень с мегафоном понял, что перестарался.

– Да нет, конечно, я имею в виду переносный, так сказать, смысл. Мы мирные люди, наши действия не носят насильственного характера. Но наш бронепоезд, как поётся в песне, стоит на запасном пути. Какие же мы гитлерюгенды? Это несправедливое сравнение. Вот вы, вновь подошедший, – парень указал движение головы и свободной рукой на меня, – вот вы скажите, молодой человек, не бойтесь, скажите прямо, разве мы похожи на какой-нибудь там гитлерюгенд?

Я не стал уходить от ответа.

– Нет, на гитлерюгенд вы, пожалуй, действительно не похожи. Скорее, на штурмовиков. Штурмабтайлюнген, в точном переводе – «штурмовые подразделения». Вот, на них вы действительно немного похожи. Там тоже была в основном молодёжь, но уже взрослая, крепкая физически, в униформу одетая. Очень даже на вас похожая. То есть, вы на неё. Не обижайтесь. Вы меня спросили, я ответил.

– Ну, ладно, ладно, – со смущённой, снисходительной улыбкой возразил парень. Похоже, он вовсе не был обозлён, скорее даже польщён. – Ладно вам, какие мы штурмовые отряды… Мы, конечно, готовы к борьбе, в том числе и физически, в том смысле, чтобы дать отпор разным вражеским силам. Но мы мирные люди, я же вам говорю. Мы стоим за русскую нацию, против присосавшихся к ней всяких жидо… ну, против сионистских прихвостней, высасывающих из нас, русских, жизненные соки. То есть, в смысле не буквальном, а, так сказать, в фигуральном понимании…

Дальше я не стал слушать. Осторожно, очень медленно, чтобы не привлечь к себе внимания организаторов, пятясь задом и двигаясь боком, я выбрался из совсем уже поредевшей толпы и крадущимся шагом проследовал в нужном мне направлении.

 

 

 

9.

 

 

Дом, к которому я устремился, стоял в Казачьем переулке, рядом с известной в городе общественной баней. Совсем близко находился ещё более знаменитый дом по улице Гороховая, 64. У экскурсоводов он значился как Дом Распутина, и действительно он был последним пристанищем того скандально известного персонажа. То и дело к дому подходила организованная группа любопытствующих граждан, и дамочка-экскурсоводша, надрывая голосовые связки, чтобы перекричать шум уличного движения, описывала жизнь приближенного к царской семье хитроумного Гришки. Меня этот дом и эти заезжие группы не интересовали совершенно, меня интересовал другой здешний дом, а в нём один подъезд, а в нём большая коммунальная квартира на четвёртом этаже.

Я трижды, с интервалом в три секунды, надавил кнопку звонка.

– Дома? – спросил я открывшую мне тётку моей девушки Алины.

– Сидит, малюет на своём рабочем месте. Проходи.

Везло же мне на творческие натуры. Мало было живописца Внукова, так год назад я познакомился с милой девушкой, оказавшейся выпускницей художественного училища по части графики и оформительства. Промучившись не более полугода в должности учительницы рисования в пятых-седьмых классах, она всем сердцем осознала, что не к тому устремлена её тонкая девичья натура, и в духе времени поменяла стезю, приблизив её к более полному материальному содержанию. Занялась моя Алина художественным частным промыслом. Оказались у неё хорошие способности к росписи деревяшек в духе хохломы, но со своими сюжетами и расписными приёмами. Деревянные заготовки ей поставлял старичок-боровичок, её партнёр по этому, легкомысленному вроде бы, бизнесу, а готовую продукцию сбывал другой её партнёр, торговец сувенирами в киоске возле Спаса на Крови. Разумеется, ни о каких патентах и налогах моя милая Алина знать не знала, слышать не хотела.

Она сидела на табурете в углу кухни и раскрашивала тонкой кисточкой верхнюю часть матрёшки средней величины.

– Привет, – сказал я, войдя.

Не выпуская из рук ни матрёшки, ни кисточки, она приподнялась с табурета и подставила мне для поцелуя щёку. Я звучно её чмокнул. Возившаяся у плиты соседка возмущённо фыркнула:

– Совсем совесть потеряли. Краской кухню провоняют, так ещё и… всякое такое.

Заниматься росписью изделий в комнате Алине не позволяла тётка, выдворяла её для этого дела в кухню. Против кухни энергично возражала соседка, но её Алина научилась игнорировать.

– Я должна закончить, посиди, пожалуйста. Чай вон можешь себе заварить, – распорядилась Алина.

Я сделал себе чай и, прихлёбывая его, сидя за общим обеденным столом, наблюдал, как она заканчивает работу. Как всё же здорово иметь талант хотя бы в такой области. На моих глазах примитивная яйцеобразная деревяшка превращалась в молодую русскую народную красавицу. Вот и личико обрисовалось, причём вовсе на такое глуповатое, какие обычно приписывают матрёшкам, а напротив, милое, осмысленное, умное. Затем цветастый полушалок, прикрывающий её русую головку, из-под полушалка что-то вроде сарафана, и всё это в ярких красках, в цветочках, в узорах. Изделия Алины пользовались спросом, «уходили» хорошо, как сообщал торговец из киоска.

‒ Ну, а низ может и подождать, – решила она, придирчиво разглядывая надетую на два пальца верхнюю часть новосозданного шедевра.

Мы расположились за столом и принялись за чай уже вдвоём. Говорили о том и о сём, что нового, хорошего и не очень хорошего, в нашей с нею жизни и вообще в стране. Собственно, я завернул к Алине только с одной целью: сообщить, что круто изменяю свою жизнь, перехожу на положение богемы без рубля в кармане, а заодно похвалиться обретённой башней из слоновой кости, как мысленно стал называть мансарду. Обе новости Алина восприняла с недоверием, но что касается мансарды, убедить её мне всё же удалось. Поверив наконец, она даже руками всплеснула:

– Вот это здорово! Фантастика какая-то. Ты просто счастливец, ты и твой Внуков. Даже не верится, что такое бывает. Будешь писать уже по-настоящему, вдали от суеты, на небесах обетованных. А я вон как вынуждена ютиться, на коленке работаю в буквальном смысле. Слушай!... – она испытующе посмотрела на меня. – Слушай, а может, и мне там найдётся местечко? Семь комнат на двоих – куда вам столько? Поговори с этим твоим Внуковым, замолви за меня словечко, а?..

– Да я и сам уже подумал о тебе, – признался я. – И так думал, и эдак. Непростой будет вопрос. От Серёги требуют конспирации, иначе его друг может пострадать по работе. А Серёга требует конспирации от меня. Никто не должен знать, а тем более, приходить к нам, чтобы не засветить. Я поговорю, конечно, но обещать не могу. Во всяком случае, попробую. Имей в виду – лично я целиком за тебя, но решать будет он. Трудный будет разговор, очень трудный. Всё упирается в нелегальность нашу и в необходимость конспирации.

– Конспирацию я гарантирую, ты ведь знаешь меня, я не балаболка, не трепло. Я могу быть вам полезна по хозяйству. Уборку сделать, на кухне что-то сообразить. Мне главное иметь своё местечко подальше отсюда, – она с кислой миной обвела взглядом прокопчённую дореволюционную коммунальную кухню.

– Ладно, позже разберёмся, кто из нас кому будет полезен. Давай-ка, собирайся, прихорашивайся к выходу в высший свет. Двигаем на Загородный, в джазовую филармонию.

Проходя час назад мимо этого очага культуры, я приметил афишу, обещающую нечто интересное: «Романтический саксофон. Баллады, блюзы, эвергрины. Джазовый квартет под управлением Э. Бузотеева ». Пропустить такое было грех.

– Но там же цены несусветные, и выпивку заказывать обязательно, – неуверенно возразила Аля.

– Ничего, я приглашаю. Имею право потратиться по случаю обретения убежища Монрепо.

– Хорошо, но платим поровну, я за себя вполне способна заплатить.

– Я знаю, что денег у тебя больше, чем у меня, но разве в этом дело? Я пригласил, значит, я и плачу, и прошу этот вопрос больше не обсуждать. Собирайся, у нас меньше часа, а ещё билеты покупать.

На концерт мы попали относительно легко. Я был удивлён тем, что билеты нам достались на хорошие места у сцены, а цена их была та же, что у мест в конце зала. Всё сразу объяснилось, как только зазвучал романтический саксофон. Квартет – ударник, контрабас, рояль и тенор-саксофон – был сыгран, дело своё знал, композиции были подобраны из проверенных временем, но господи боже, как они громыхали! Какой там романтизм, какие блюзы и баллады! Музыканты выжимали из своих инструментов всю возможную громкость, словно им платили не за музыку, а за децибелы. Особенно напрягался саксофонист. Он багровел, на лбу и висках у него вздувались синие жилы, глаза выпучивались и наливались кровью, до того он старался выдуть из своего тенора максимум звука. На балконе и в конце партера слушать, по-видимому, было можно, но у нас вблизи сцены на столиках дребезжали фужеры, а в ушах у меня скоро стало звенеть.

«Джазмены хреновы, – мысленно обругивал их я, – да приглушите вы, идиоты, звук, ведь вас слышно не только в любом конце зала, но уже и на улице. Неужели вы не понимаете, придурки, что играете не рок-н-ролл, а джазовые мягкие стандарты, для которых нужно «пиано» или, на худой конец, «меццо-форте», но уж никак не «фортиссимо». И помедленнее, помедленнее, не гоните так темп. Можно подумать, что вы опаздываете в аэропорт, и вам нужно поскорее завершить концерт. Вот, вы играете «Нитку жемчуга» и «Звёздную пыль», это же красивейшие старые мелодии, ещё тридцатых годов. Что же вы так дудите и спешите, словно хотите сделать из них «Танец с саблями» из балета Хачатуряна? Чудаки вы на букву «м», тудыть-растудыть, в драбадан вашу мать!»…

С досады я наклюкался коктейлей на такую сумму, что смог бы приобрести на неё подержанный саксофон. Алина, не будучи знатоком и ценителем джаза, переносила испытание музыкой легче, но и она была встревожена таким напором звука. Был небольшой антракт, во время которого я несколько пришёл в себя и успокоился, но во втором отделении пытка возобновилась.

Я нашёл для себя выход в том, что стал разглядывать объёмистый зад пианистки. Она сидела за роялем на табурете вполоборота к нам, и я отметил про себя: вот это то что надо. На ней были чёрные брюки в обтяжку и белая блузка, и когда она поднималась раскланяться, было видно, что фигура у неё отменная, особенно нижняя задняя часть. Не удержавшись, я сказал вслух: «Вот действительно высший класс!». Алина проследила за моим взглядом, поняла, куда он устремлён, и я получил от неё ощутимый тычок в бок.

Когда громыхания окончательно стихли, к нам с видом святой невинности подошла молоденькая официанточка. Я поначалу твёрдо решил расплатиться полностью, как обещал Алине, но когда она также полезла в свою сумочку, мою волю словно парализовало. В результате мы оплатили свои джазовые муки фифти-фифти.

 

 

 

10.

 

 

Реакция Серёжи Внукова на мою робкую просьбу принять в нашу дружную, но сугубо мужскую, команду девушку-художницу по имени Алина, была неожиданной. То, что она именно художница, которая, как и сам Внуков, нуждается в помещении для мастерской, было, по моему мнению, основным аргументом в её, а значит, и в мою пользу. Выслушав моё сбивчивое, неуверенное ходатайство, Сергей словно бы смутился и начал бубнить что-то невразумительное.

– Да, вот, жизнь конкретна в отличие от искусства. Мы предполагаем так, а выходит чаще всего по-другому. Бывает, всё у нас бывает. Главное, что мы, мужики, полностью обойтись без баб не можем. Во всех известных смыслах. Нет, я не о тебе, тут можно говорить широко. Я и сам такой, морально неустойчивый, как говорили когда-то. Ну, и что делать в таком случае? Надо нам что-то решать. Как, говоришь, твою кралю зовут? Алина?.. Да, красивое имя, звучит музыкально. А вот Татьяна, это будет проще. Н-да… И что же нам с ними делать, с этими Алинами и с этими Татьянами?.. Похоже, выхода у нас с тобою нет, дорогой мой брателла…

Из этого загадочного монолога в конце концов вытекло неожиданное сообщение: у Внукова есть давнишняя зазноба по имени Татьяна, она надомный мастер по мехам, по женским шляпкам и ещё по каким-то дамским причиндалам, и она тоже просится в нашу мансарду. Татьяна эта была незамужней молодой женщиной с ребёнком пяти лет, жила с матерью в квартире, хотя и отдельной, но однокомнатной, где не было условий для её надомного промысла. Между тем этот промысел был делом изрядно доходным и необходимым для Татьяны и ребёнка, учитывая отсутствие алиментов от неизвестного отца. В общем, выходило так, что Внуков склонялся к решению её приютить. А для симметрии, по принципу равных его и моих прав, он склонялся также к мнению приютить и Алину. Растолковав мне эти жизненные обстоятельства, он озвучил свой окончательный вердикт: пусть обе женщины въезжают и вливаются в наш только что бывший мужским, а теперь уже смешанный коллектив.

Вердикту этому я почему-то не знал, радоваться или нет. Целых две дамочки – не многовато ли для башни из слоновой кости, о которой я мечтал и обретению которой так обрадовался. Да и башня ли теперь это, убежище ли Монрепо? Вопрос, однако, был решён и утверждён, мы расширяем круг мансардных обитателей, убежище становится подобием семейного пансионата.

Долго ожидать перемен не пришлось. Первой вселилась моя Алина. Я помог ей втащить к нам в мансарду по непривычной ещё для неё лестнице пару картонных коробок, в одной из которых были кисточки, растворитель и краски, а в другой деревянные заготовки для будущих сувенирных шедевров. Спальные принадлежности и прочее необходимое в быту женщине барахлишко она обещала привезти днями позже без моей помощи. Себе она выбрала средних размеров комнату между моей комнатой и спальней Внукова. Это мы с нею решили вдвоём, учитывая то, что её работа шума не производит, поэтому не будет мешать Внукову, который первую половину дня отсыпается после ночных творческих созиданий. А первую свою в мансарде ночь она, разумеется, провела у меня, в моей комнате. Это была восхитительная, романтическая ночь, одна из лучших в моей жизни. Ведь мы с нею были в подоблачной вышине, и в переносном, и в самом что ни на есть буквальном смысле.

Уже темнело, город начал зажигать огни, когда я вывел её из кухонного окна на крышу, чтобы показать, где мы находимся и какой отсюда открывается чудесный вид. У неё даже дыхание перехватило. Ей до сих пор не приходилось побывать ни на одной из питерских крыш, а такую высоту как эта она просто не представляла. Кроме всего прочего, мы были на Васильевском. Само уже это слово звучало богемой, романтикой и приключением.

– Это так здорово… Это так здорово… – повторяла она, порывисто вышагивая по крыше туда и сюда, стараясь разглядеть всё, что можно, вдалеке и вблизи.

Я крепко держал её за локоть, опасаясь, что восторженные чувства лишат её осторожности, и она подойдёт к самому краешку кровли. Никакого ограждения здесь не было, а внизу, на глубине тридцати пяти метров, неосторожного человека ожидал заасфальтированный грунт двора-колодца. Но какие это были мелочи в сравнении с майским вечером и ожидающей нас безмятежной майской ночью, первой нашей ночью здесь. А сколько ещё будет здесь таких ночей, никто не знал, никто не мог предугадать…

 

 

 

11.

 

 

Неподалёку от нашего дома с мансардой, на подходе к метро «Василеостровская», я заприметил нечто похожее на длинную очередь. На меня дохнуло давним, не совсем ещё забытым временем. Очередь, когда что-то дают, причём дают наверняка что-то необходимое и дефицитное – как можно было безучастно пройти мимо? Инстинкт толкал нас незамедлительно пристроиться к хвосту, застолбить себе место, и только после этого поинтересоваться, что дают, почём дают и сколько в одни руки. Но ведь те времена давно миновали. Тем не менее, была очередь. Я решил разобраться, в чём дело.

Хвост очереди выглядывал из проходного двора, а голова терялась в его глубине. Люди в очереди активно переговаривались, вид у них был возбуждённый и оптимистичный. Что-то впереди их ожидало радостное или, по крайней мере, приятное.

Очередь начиналась у окна первого этажа, обыкновенного окна, обыкновенного первого этажа обыкновенного питерского старого дома. Окно было низкое, на уровне груди человека среднего роста. Над окном тянулся крупно выведенный лозунг:

 

«Открытость. Надёжность. Доходность.»

Ниже этого лозунга красовался другой лозунг буквами помельче:

«НИ ОДИН ВАШ РУБЛЬ НЕ ИСЧЕЗНЕТ БЕЗ ПОЛЬЗЫ».

На самом же окне была укреплена табличка с обещанием:

«5% в день – 35% в неделю – 150% в месяц»

И ещё ниже, совсем уже мелко:

«Приём денег от населения. ООО «Банк «Народный инвестор».

 

«Жульё!», – однозначно определил я.

– Жульё, стопроцентное жульё! – громко сказал пожилой мужчина в очереди другому пожилому мужчине. – Но меня им не обжулить. Я сам объеду их на вороных, они и вякнуть не успеют. Надо знать, как с такими ухарями иметь дело. Понимаешь, тут главное вовремя с крючка соскочить Такие шурики затевают свою игрушку примерно на полгода. Первые два-три месяца проценты выплачивают исправно, чтобы побольше людей завлечь. Завлекут нужное количество людей, в смысле количество денег, выплачивать перестают. Дескать, это временная приостановка, чисто технические причины, со дня на день выплаты возобновим. Ну, люди дураки доверчивые, продолжают нести деньги. Ещё месяцок подурачат людей, а потом – фью-ю! – ищи ветра в поле. Словно их и не было. Вот, значит, и следует уловить момент, чтобы своё по максимуму получить и вовремя отвалить.

– А вы что же, этот момент сможете определить? – с недоверием, но и с почтительной завистью спросил собеседник.

– Почему же не смогу, смогу обязательно.

– Но как, каким таким образом?

– А вот это уже дело личное. Каждый определяет как может. Нутром нужно чуять, собственным своим нутром. Чтобы максимальный куш сорвать, и при этом не пострадать. Я чую, у меня нутро чувствительное, оно меня не подведёт, будь уверен, земляк.

– И всё-таки, на сколько времени вы посоветуете мне вложиться?

– Извини, земляк, я ничего не советую. Думай сам и сам решай. Я сказал тебе, что у них средний срок всей этой заварухи полгода, но, может, и больше, а может, и меньше. Только меньше это вряд ли, за малое время им хороших денег не собрать. Я-то знаю, на сколько вложу свои деньги, но это моё дело, а ты думай сам. Я точно буду с барышом, а уж ты как сумеешь.

Близко стоявшие в очереди жадно слушали бывалого инвестора, по лицам их было видно, что они мыслят точно так же: надо успеть сорвать куш и вовремя слинять. Я тоже слушал с интересом, но и с большой долей скепсиса. Конечно, дяденька мыслит верно, но ведь те жулики в окошке, они не глупее, что-нибудь да придумают и оставят этих дяденек и тётенек без их денежек. Нет, кого угодно, но только не меня можно надурить с помощью обозначенных процентов доходности, кстати, доходности действительно заманчивой. Пять процентов в день… Где ещё найдёшь навар такого уровня?..

От окошка отходили люди, держа в руках и пристально разглядывая красивые голубые бумажки, полученные ими взамен отданных денег. Классика жанра, подумал я, глядя на этих простодушных людей с голубыми бумажками. Ох, и доверчив же наш народ, ох, и доверчив…

Размышляя о доверчивости нашего великого многочисленного и многострадального народа, я покинул проходной двор с его длинной и всё прибывающей очередью к банковскому окну, и проследовал своим маршрутом к станции метро.

К вечеру, однако, мои мысли вернулись к той очереди и к тому окну с процентами дохода. Я пытался отгонять их, но мысли вновь и вновь напоминали мне о плакатике с цифрами: пять процентов в день, тридцать пять процентов в неделю, сто пятьдесят процентов в месяц. Неплохой прибыток, очень неплохой. И дядька тот, безусловно, говорил всё правильно. Если не жадничать, если поместить деньги на короткий срок, снять навар и сразу слинять, то получается совсем неплохо. Денег у меня немного, но в заначке кое-что имеется, и если расчётливо, осторожно поместить их, скажем, на месяц, то… Сто пятьдесят процентов прибыли. Из ничего, на ровном месте, я удвою с гаком свои деньги. Один месяц это разумно, это реально, это практически безопасно. Что может случиться за один месяц? Ничего за такой срок случиться не может. Риск, конечно, есть, но минимальный. А без риска не бывает ничего вообще. Рискнуть? Рискну! Решено и подписано.

На другой день я достал из шкафа свою заначку в наличных купюрах, потом зашёл в Сбербанк и снял со счёта большую часть денег, впрочем, эта сумма была невеликой. В целом же сумма получилась значительной, а будучи удвоенной, делала меня на какое-то время обеспеченным человеком. Деньги мне были теперь ох как нужны, ведь я уволился с работы, и уже третий день являлся человеком без всяких доходов. Про мансарду я родителям рассказал всё как есть, а про увольнение с работы благоразумно умолчал.

В приподнятом настроении, ощущая себя отчаянным рисковым удальцом, я поехал на Васильевский, к той очереди и к заветному банковскому окну.

Уже на подходе к знакомому проходному двору я ощутил тревожные импульсы. Никакого хвоста очереди, как это было вчера, из двора не выглядывало. Вчера хвост изгибался, завивался и растягивался по тротуару. Сегодня не было видно никаких его признаков. Я инстинктивно ускорил шаг. Войдя во двор, вздохнул с облегчением – двор был полон народу. Облегчение тут же сменилось недоумением. Народ не был очередью, народ был бурлящей, гомонящей, негодующей толпой.

Не без труда протиснулся я к заветному окну. Окно было на месте, оно ничем не отличалось от других окон первого, второго, третьего и других этажей. Но теперь это было простое окно. Никаких девизов, реквизитов, лозунгов, табличек с обещанием процентов. Наваждение какое-то.

Люди вокруг меня требовали милицию, прокурора, депутатов, мэра. Требовать требовали, но с места не трогались, топтались во дворе у окна и обменивались возмущёнными репликами. Я молчал. Я был обескуражен, но испытывал скорее облегчение. Мой гешефт не удался по неподвластным мне обстоятельствам. Я снова был свободен и ни от кого не зависим. Мои деньги остаются при мне, увы, в своём прежнем размере.

Рассерженные вкладчики стучали по стеклу окна, другие вошли в подъезд и стучали в квартиру. На стук вышла, видимо, не в первый уже раз, немолодая тётенька обозлённого вида и прокричала:

– Вот я сейчас точно милицию вызову! Какой на хрен, банк, откуда здесь банк, вы мозгами своими раскиньте! Это моя квартира, и катитесь вы все отсюда! Говорю же вам, я неделю на даче была, посадками занималась. Знать не знаю, какой банк вам тут приснился. А ты не суй мне свою цидулку, я тебе своих цидулок могу под нос сунуть каких угодно! – заорала она на женщину, пытавшуюся предъявить ей голубую бумажку.

Я не стал дожидаться милиции или разбития стёкол. Мне всё было понятно до последней запятой. Бог, или кто там сверху ведает делами на земле, сберёг мне мои денежные накопления. Мне следовало бы перекреститься, но креститься правильно я не умел, поэтому только сплюнул три раза, и зашагал скорее прочь из этого недоброго злокачественного двора.

 

 

 

12.

 

 

Мои родители находились со мною в непростых отношениях. Возможно, это я находился в таких отношениях с ними. Отношения между самими родителями тоже нельзя было назвать уж очень простыми. Все трое мы перекрёстно находились друг с другом в непростых отношениях. Так постепенно и незаметно сложилось в нашей семье за последние примерно два года. А когда-то всё было нормально или, может быть, почти нормально. Постоянно нормальными отношения между людьми быть не могут, особенно между близкими родственниками, вынужденными долгие-долгие годы жить вместе под одной крышей.

Разумеется, дело было не в крыше как таковой, а в количестве и метраже жилых комнат. Наша двухкомнатная квартира в хорошем центральном районе на набережной канала Грибоедова вблизи Львиного мостика кому-то вполне могла показаться отличным, престижным жилищем. Комнаты были равновеликие, хорошего метража, с высокими потолками, но их было только две, а нас, взрослых обитателей, было трое. Пока я был малолеткой, это обстоятельство трудностей не вызывало, а если и вызывало, я их не замечал. Но потом я подрос, из мальчика превратился в совершеннолетнего юношу, затем в молодого мужчину двадцати пяти лет, а у отца с матерью к этому времени обозначилось что-то похожее на охлаждение и отчуждение. Я оказался между ними чем-то вроде постороннего, ни к одному из них не примыкающего, ни одному из них не сочувствующего, для каждого из них бесполезного, почти лишнего человека. Так я фантазировал себе в то время, а на деле это было, безусловно, не настолько драматично.

Я и тогда, и впоследствии старался понять, размышлял, с чего это вдруг разладились отношения между отцом и матерью. Никаких внешних причин для разлада у них не было, никто из них не обвинял другого хоть в чём-то мало-мальски серьёзном. Всё сводилось к перепалкам-перебранками по бытовым пустяковым вопросам. Пустяковые-то они были пустяковые, но атмосфера в доме стала напряжённо-нездоровой. Это отражалось и на мне, я вслед за ними становился раздражённым без причины и постоянно пикировался с ними обоими.

Повзрослев и научившись думать, я пришёл к однозначному выводу, что причиной всего этого была элементарная усталость отца с матерью друг от друга. Отцу до пенсии оставалось четыре года, матери – всего два, поженились они, когда им едва перевалило за двадцать, так как же им было не утомиться от ежедневного, ежечасного, неотступного общения друг с другом, общения днём и ночью, в праздники и будни, в отпускные и в рабочие дни, в здравии и в болезнях?.. Тут было отчего задуматься мне самому.

Неужто и меня ожидает нечто подобное? Раньше ли, позже ли, наверняка я женюсь. И непременно только по любви, так я железно решил заранее. Не поддаваться никаким соблазнам вроде обширной жилплощади у невесты или влиятельного, вельможного её папочки. Я знал одного парня, женившегося только потому, что у его невесты отец был Героем Советского Союза со всеми полагающимися ему льготами, выплатами и другими широчайшими возможностями. Ничего хорошего из этого брака не вышло, я имел возможность наблюдать его от стадии знакомства до раздела жилплощади по причине развода. Упаси меня бог от такого семейного счастья. С милой рай и в шалаше.

Ну, хорошо, пускай не в шалаше, а в комнате четырнадцати квадратных метров (это я так просто, для примера) в коммунальной квартире где-нибудь в Кузьмолове или в Купчине. Год, два, три или сколько там выпадет лет безмятежного счастья и полной гармонии отношений, и вдруг – такое, как у матери с отцом… Взаимные упрёки, недовольство непонятно чем, раздражённость без причины и, как следствие, отдаление друг от друга. И хорошо ещё, если отдаление обоюдное, значит, будет баланс отношений, а виноватых не будет. А если раздражается и отдаляется только один, другой не понимает, в чём он виноват, страдает и переживает – что тогда?.. Хороший мне урок и назидание на всю мою будущую женатую жизнь.

Когда я сообщил вначале матери, а затем отцу о мансарде и о своём временном, а кто знает, может, и долговременном, переселении в неё, я уловил на лицах обоих родителей что-то похожее на одобрение и словно бы облегчение. Нет, они вовсе не радовались моему уходу, это была только первая непроизвольная реакция, которую они сейчас же постарались пригасить, сделать для меня неразличимой. Но я всё равно её различил, и я понял, что она означает. Они смогут отдохнуть не только от меня, но также друг от друга. Мать с несколько ненатуральной тревогой спросила:

– Если это что-то вроде общежития, как ты сказал, то где ты будешь кушать, где стираться, что там вообще за обстановка?..

– Там есть всё что нужно, мама, есть ванна, есть электрическая плита, есть холодильник (в этом я приврал, подержанный холодильник мы раздобыли и притащили потом). В общем, всё будет нормально, ты не беспокойся.

– Ну, как же не беспокоиться… Постельное бельё, полотенца, одежда…

– Всё своё возьму отсюда. Комнату мою ты, конечно, можешь занять, если хочешь.

– Но ведь ты не насовсем, надеюсь?

– Думаю, не насовсем, но кто знает, как там всё сложится.

Отец был по-мужски краток и конкретен:

– Ну, смотри, не знаю, что там у вас за компания, но если так решил, это дело твоё. Материальная помощь нужна?

– Пока вроде бы не нужна. Надеюсь, что и не будет нужна. Ты не беспокойся, у меня расходы небольшие.

– Если будет нужно, не стесняйся, говори. Навещать-то нас собираешься?

– Господи, да я же не за границу уезжаю и даже не в другой город.

– Ну, хотя бы звони, держи в курсе.

– Обязательно буду держать, не тревожься.

Я подумал, что невольно делаю для родителей доброе дело, освобождая для них своё место. Они теперь будут жить в разных комнатах, спать на разных кроватях, в отдельных постелях, и, кто знает, может, всё у них по этой причине наладится. Во всяком случае, хороший шанс у них для этого теперь будет.

 

 

 

13.

 

 

Татьяна оказалась миловидной женщиной лет тридцати, домашнего, скорее даже домохозяйственного вида, да, в общем-то, по сведениям, полученным от Внукова, она домохозяйкой и была. О её существовании и о её близких с Внуковым отношениях я до сих пор не знал, хотя самого Внукова хорошо знал не первый год. Возможно, отношения их не были постоянными, но, скорее всего, он их умышленно не афишировал по каким-то личным своим соображениям. Как бы там ни было, она вскоре появилась и обосновалась в мансарде со всеми многочисленными атрибутами её надомной нелегальной трудовой деятельности.

Атрибутов оказалось больше, чем я мог предположить. Мы с Сергеем, отдуваясь и пыхтя, трижды спускались и поднимали наверх все её коробки и узлы и, главное, ножную швейную машинку с электрическим приводом. После того как она заняла наиболее подходящую ей свободную комнату, совсем свободной оставалась лишь одна. Была ещё одна свободная, но у неё протекал потолок, и потому мы с Сергеем определили, что она будет служить кладовкой, хранилищем разных, не нужных пока ещё, нам вещей.

Выбрав день и час, когда все четверо обитателей нашей подоблачной квартиры были налицо, Сергей Внуков созвал общее собрание. Мы расположились в кухне, рассевшись вокруг общего обеденного стола. Сергей на правах ответственного лица и куратора председательствовал и держал речь.

– Значит так, дамы и господа. Положение наше шаткое, но не безнадёжное. Необходимо установить и соблюдать жёсткие правила, если мы хотим пользоваться этим замечательным местом долго и плодотворно. Даже у себя дома, в собственной квартире, мы соблюдаем определённые правила проживания, а здесь мы не дома, и не просто не дома, здесь мы нелегалы, что-то вроде подпольщиков. Давайте исходить из этого и соответственно этому жить.

– Я уже всё объяснил Але, она в курсе, – сказал я.

– Хорошо, что объяснил, но это другое. Я тоже Татьяне всё объяснил, а сейчас мы собрались, как бы сказать, официально. Не трали-вали между собой, а за этим столом вчетвером.

Татьяна при упоминании её имени подтверждающе кивнула, дескать, да, он объяснил.

– Так вот. Давайте, ребята и девочки, жить невидимками. Нас здесь нет. Понимаете? И вообще никого здесь нет. Конечно, пока мы в мансарде, как вот сейчас, особо можно не волноваться. Но жизнь устроена так, что мы не можем сидеть здесь безвылазно. Мы уходим и мы приходим, вот в чём главная опасность. Мы можем быть замечены и засвечены на входе. Входить и уходить нужно будет по всем правилам конспирации. Допустим, ты хочешь уйти. Спустился до нижней двери – не открывай её сразу, постой, послушай, нет ли кого во дворе. И даже если нет никого, не распахивай сразу дверь, приоткрой её чуточку, выгляни, осмотрись, тогда уже выходи и сразу запри дверь ключом. Бумажку не забудь поправить, будто дверь опечатана. Истреплется бумажка, друг мой, который нам эту мансарду устроил, новую нам приклеит, он обещал. Бумажка должна быть, бумажка – наша подстраховка. Ключи от нижней и от верхней дверей я уже заказал, дубликаты все получат завтра. Это первое.

Второй вопрос о тишине. Под нами жилая квартира, вход в неё с другой лестницы, мы с теми людьми не столкнёмся, но если будем шуметь, они нас услышат и доложат куда следует. Поэтому живём тихо, музыку слушаем на малой громкости, во весь голос не кричим, каблуками по полу не стучим, никаких шумных работ не производим.

– А как же моя швейная машинка? – обеспокоенно спросила Татьяна.

– Нет, это пустяки, она только жужжит, я уже проверял, а гвозди заколачивать никто из нас вроде бы не собирается. Теперь ещё о приходе. Когда приходим, тут дело попроще. Загляни вначале во двор, если никого, то смело проходи к двери, отпер её быстренько, зашёл, запер дверь изнутри. Бумажку тут уже не поправишь, но делать нечего, приходится рисковать. Чем осторожнее будем себя вести, тем дольше здесь продержимся. По-моему, всё ясно и понятно. Вопросы у присутствующих есть?

– Один вопрос ты забыл осветить, а он очень важный. Насчёт гостей и разных посетителей, – подсказал я ему тему, уже обсуждавшуюся между нами.

– Да-а… Это действительно важный вопрос. И очень сложный, прямо скажем. Мы тут все делами занимаемся, при которых подразумеваются клиенты. Как же нам быть в таком разе?

– У меня лично приходящих клиентов не будет, – сообщила Алина. – Свою продукцию я отношу в торговую точку сама. Заготовки тоже приношу сама, а работа у меня тихая. Со мною точно проблем не будет.

– Со мною тоже не должно быть проблем, – вступила Татьяна. – Мы вообще-то уже говорили об этом, – она кивнула в сторону Сергея. – Дома ко мне клиенты ходили, конечно, но я изменю технологию. Снимать мерку с клиента, договариваться, примерку ему делать буду дома, а здесь только рабочий процесс. Мне давно так хотелось, чтобы не работать в жилой комнате, где ребёнок. А вообще, сейчас у меня не сезон, заказов будет до осени мало.

Татьяна была шляпницей и скорняком, в сезон изготовляла зимние женские шляпки различных фасонов, а также была отличной, как говорил мне Внуков, швеёй, специализировавшейся на женских брюках не-джинсового покроя, всякие там карго, капри, бриджи, галифе и прочие мудрёные модели для фемин.

– А у меня как раз самый сезон пошёл, – призналась Алина. – Туристы начинают уже приезжать, лето на носу, а это у нас, сувенирщиков, самый горячий сезон.

– Понятно. Кстати, у нас ещё имеется писатель. – Внуков иронически посмотрел в мою сторону. – У писателей клиентов, к счастью, нет, только издатели и читатели. Возможно, когда-то будут штурмовать нашу мансарду, в надежде увидеть гения пера и компьютерной клавиатуры и, если очень уж повезёт, получить от него автограф, но пока что до этого далеко. Остаюсь один я. И тут я, братцы мои, порадовать вас не сумею. У меня клиенты есть, и они будут сюда приходить. Смотреть и оценивать картины художника клиент должен именно в мастерской художника, и это без вариантов. Уклоняешься, не показываешь клиенту свою мастерскую, значит, её у тебя и нет, значит, ты не художник. Но я уже продумал процедуру. Буду договариваться о встрече на углу или у метро, и приводить буду лично, а также лично провожать на улицу, до выхода из двора. Уверен, никакой беды на наши головы мои клиенты не накличут. Вот такой у нас расклад.

Всё было всем понятно, дебатов по поводу вышеизложенного не последовало. А когда на столе появилась литровая пузатая бутылка красного испанского вина, стаканы, конфеты и яблоки в вазе, стало уже совершенно ясно, что официальная часть собрания завершена.

 

 

 

14.

 

 

Лето – плохая пора для напряжённых трудов праведных, для усидчивости и вообще для какой-либо серьёзной работы. Лето – пора беззаботности, легкомыслия, пора загородных поездок и прогулок, пора пикников на обочине, пора бадминтона и летающей тарелочки, купаний, загораний, пора шорт и прозрачных блузочек у девушек, витания в облаках и обманчивого ощущения, будто жизнь удалась и будто вообще она сулит одни радости. А что касается работы… Нет, какая может работа в таких райских обстоятельствах. Работа будет, но ещё не скоро. Осенью. Вот это время года как нельзя лучше подходит для созидания и сотворения. Пасмурное небо, затяжные дожди, похолодавший воздух, поздние рассветы и другие признаки угасания – вот это и есть время для большого самоуглублённого труда. Недаром же укоренилось стойкое понятие «Болдинская осень», указывающее на огромную потенциальную плодотворность этого времени года.

Так я утешал и оправдывал себя в июне и июле, откровенно и с удовольствием предаваясь бездельничанью. В сибаритстве моём виновато было в первую очередь именно лето, которое выдалось в этом году непривычно для наших краёв жарким, солнечным, знойным. Понемногу начал отлынивать от своих живописных занятий даже мотивированный и дисциплинированный Внуков. Вспомнив своё спортивное прошлое, он не реже двух раз в неделю на полдня убегал к Петропавловке для оздоровительного купания в холодной и быстрой течением невской воде. Чтобы не бегать так далеко в одиночку, он почти насильно привлёк к своим оздоровительным мероприятиям меня.

Примерно через часик после завтрака мы с ним надевали майки, шорты, кеды, кепочки-бейсболки от солнца и спускались с наших поднебесий на грешную землю. Неспешной трусцой мы пробегали по Четвёртой линии до Большого проспекта, поворачивали влево на Съездовскую линию, пробежав по которой, оказывались на Университетской набережной, дальше до Биржевого моста через Малую Неву, по мосту до парусника, плавучего ресторана, и вот мы уже на Заячьем острове, бежим вдоль серых гранитных, не радующих глаз даже солнечным летом, бастионов Петропавловской крепости.

На пляже, понятное дело, уже полно народу. Нам это безразлично, мы не ложимся загорать, подобно тётенькам и дяденькам с детишками и без. Мы раздеваемся на песке до плавок, расходимся метров на десять и начинаем перебрасываться тарелочкой, она была под майкой у Сергея на спине во время бега. Летающая тарелочка, если пользоваться ею умело, замечательный спортивный снаряд. Вроде просто невесомый блин из пластика, а какое напряжение даёт всем мышцам и какой азарт. Пляжники помоложе смотрят на нас с завистью и просительностью: возьмите, дескать, нас в игру, мы тоже так хотим. Мы принимаем преимущественно девушек, но физически подходящих парней тоже принимаем. В конце концов образуется круг из пяти, шести, восьми человек, и красная наша тарелочка летает от смуглой в узеньком бикини брюнетки к накачанному парню с ёжиком на голове, от него к белотелой пока ещё, но, конечно, тоже в бикини, блондинке, от неё к Сергею, от него ко мне, и так до бесконечности, то есть, до полного нашего с ним утомления.

Благодарим партнёров и партнёрш, прячем тарелочку под уложенную на песке одежду и идём купаться. Не первый уже год купаться здесь запрещено, но мы с Сергеем оба созданы для нарушения запретов. Стремительно и дерзко мы бросаемся в воду и плывём саженками на глубину под небольшим углом наперерез течению. Вода чертовски холодна, но это нас только подзадоривает, подгоняет и придаёт куража. Проплыв с полсотни метров туда и с полсотни обратно, мы так же стремительно выскакиваем на берег. Дежурный по пляжу, слоняющийся с мегафоном по песку туда-сюда, не успевает заметить наш заплыв и среагировать на нарушение. Если же он всё-таки замечает и реагирует, мы включаем дурочку: а мы не знали, мы приезжие, мы здесь впервые, мы из Мухосранска, и мы больше так не будем. В дело снова пущена тарелочка, а потом мы ещё и ещё нарушаем запрет на купание. Заплыть у Петропавловки меньше трёх раз было бы просто стыдно для таких отвязных авантюристов как мы с Внуковым. С нашими мансардными делами и заботами мы и здесь ощущали себя рисковыми парнями, нелегалами, подпольщиками, чужими среди своих и своими среди чужих.

Петропавловка была для нас эпизодами, физкультурным мероприятием, а большей частью мы пропадали за городом, там, где поплавать можно было вдоволь и без нарушений. Лучшим местом для купания мы признавали Озерки, но только второе, Среднее, озеро. К воде там полого спускался обширный песчаный холм, и по этому наклонному песку шикарно было скатиться и плюхнуться в воду, достаточно здесь глубокую для опытного пловца. Часто мы ездили на залив, в Солнечное, в Комарово, в Репино, в Зеленогорск. Пляжи там были отличные, особенно в Зеленогорске, целый песчаный аэродром, на котором смогли бы уместиться все пляжники Питера, но купаться в мелководном заливе нам было неинтересно. Не хватало терпения идти и идти по колено в воде по каменистому дну сотню, две, а то и три сотни метров, пока вода не дойдёт до груди, чтобы наконец поплыть по-настоящему.

Выезжали большей частью мы с Алиной, иногда к нам присоединялся Сергей, и ещё реже присоединялась Татьяна. У неё дома был малолетний ребёнок, и хотя его надёжно опекала бабушка, добрую половину времени она проводила там, с сынишкой и с матерью, и лишь другую половину проводила в нашей гоп-компании, в мансарде. Вопрос о том, кто же отец ребёнка и где он, время от времени появлялся в моей голове, но женщине таких вопросов не задают, а Сергей, который, безусловно, что-то знал, от разговора на эту тему явственно уклонялся. Я сделал для себя вывод, что если кого этот вопрос и касается, то исключительно самой Татьяны и, возможно, в какой-то степени Сергея Внукова, а мне проявлять любопытство значило бы проявлять дурное воспитание. Алина тоже иногда отлучалась в свою коммуналку к тётке, бывало, что и ночевала там, но с нею всё было понятно. Отношения у нас с ней были идеально ровные.

Когда нам с Алиной ехать никуда не хотелось, или ехать ей не было времени по причине большого числа заказов на сувениры, мы устраивали загорание на крыше. Мы лежали на расстеленном одеяле в тёмных очках совершенно голенькие, потягивали охлаждённое светлое пиво и похрустывали яблоками, рядом стояла магнитола, из которой не слишком громко звучал оркестр Каравелли, или Берта Кемпферта, или Перси Фейта, питерское солнце припекало нас и поджаривало, перед нами во всю ширь расстилался наш город, и ничего лучшего в такие минуты мы для себя не желали.

Но когда Алины не было, и я ночевал в одиночестве, меня посещали мысли далеко не радостного свойства. Лето – это, конечно, чудесно, и пусть оно длится как можно дольше, думал я, только что же потом? Сейчас я прикрываюсь летом как причиной своего творческого бездействия, но ведь лето неизбежно подойдёт к концу, а у меня за душой как не было ничего, так ничего и не появилось. Хорошо, пускай не за душой, а в мыслях, в планах, в заготовках. Я пытаюсь писательствовать, я самонадеянно решил, что это будет основным моим жизненным делом, я и с работы уволился, я переселился в эту вроде бы удобную, располагающую к дерзаниям студию, но внутренней уверенности в себе у меня не прибавилось. Чтобы написать что-то стоящее, нужны жизненные сюжеты. Чтобы обладать жизненными сюжетами, надо знать жизнь. А разве я её знаю?..

Факт, что я не знаю жизни и пока ещё ничего не умею, постепенно стал до меня доходить именно здесь, в мансарде. Наивно я полагал, что стоит мне оторваться от прежней рутины, переместиться в богемную тусовочную среду, как тут же на меня снизойдёт вдохновение, сюжеты будут рождаться в голове, опережая один другого, и шедевры так и потекут из-под моего пера. Всё это оказалось фантазией, миражом.

Другой вопрос: так ли уж прав Внуков, утверждая, что сюжет однозначно необходим и что я должен непременно поведать читателю какую-либо историю? Соглашаясь с ним на словах, я до конца не был в этом уверен. Вся литература серебряного века опровергала такую теорию. Не говоря уже о поэзии, где большей частью нет сюжета, а есть только ощущения, даже проза того времени носит характер экспромтов, картинок с воображаемой эфемерной натуры. Должно быть, это вообще дело личных пристрастий, как для автора, так и для читателя. Понять, с какой я стороны, тяжёлая задача для меня. Вначале мне казалось, что я – бессюжетник, импровизатор. После критики Сергея Внукова стал думать по-другому. Только одно дело думать, а воплощать на бумаге свои думы – это ведь совсем другое. Ничего у меня на бумаге покамест не воплощалось.

Я не раз ловил себя на том, что завидую и Сергею, и Алине, и даже Татьяне. Каждый из них имел своё дело, и каждый своё дело знал. Ближе всех мне была по понятным причинам Алина, и её дело я знал хорошо. Наблюдать за её работой мне нравилось. Я наблюдал, и всякий раз удивлялся, как это у неё так здорово и так запросто получается, из ничего – произведение искусства. Она расписывала деревянные заготовки матрёшек, ванек-встанек, пасхальных яиц, солонок, сахарниц, кухонных разделочных досок, декоративных суповых ложек.

Вот, например, такая сугубо утилитарная штуковина как разделочная доска. Она брала заготовку и вначале долго её разглядывала, прикидывая, как будет действовать. Вооружалась простым карандашом и начинала наносить тонкими линиями основу будущего цветного узора. Вскоре доска покрывалась, словно паутиной, едва видными причудливыми загогулинами, ни на что пока ещё не похожими. Карандаш сменялся кисточками и рядком выстроенных открытых уже баночек с красками, и тогда начиналось главное действо. На моих глазах невзрачная карандашная паутина превращалась в роскошный букет алых маков, обрамлённый венком зелёных, вроде как лавровых, листьев. Результат всегда был замечательный, я в этом убеждён без всякой связи с нашими личными отношениями. При этом я ни разу не видел перед нею выкроек, трафаретов, альбомов с вариантами росписи, нет, она это придумывала тут же, на ходу, руководствуясь только своей моментальной фантазией. Это было несомненное творчество, а никак не ремесленничество.

Ещё меня озадачивала и слегка даже пугала её отрешённость во время работы. Меня она не видела, не слышала и давала понять, что не хочет ни видеть, ни слышать. Если, забывшись, я пытался с нею заговорить, она обращала на меня отсутствующий взгляд, и этот взгляд говорил: слушай, парень, ты, конечно, мой друг и любовник, но сейчас отвали, тебе нехрена делать, а я, как видишь, работаю, причём работаю на нас двоих, ты ведь ни шиша не зарабатываешь, ты фактически мой содержанец, так что подожди пока я не закончу. Я, должно быть, преувеличивал, приписывая ей такие мысли, но если бы они были, они были бы справедливыми. Говорить с нею во время работы можно было разве что когда она покрывала лаком уже готовую, хорошо просохшую красочную роспись.

Впрочем, для своего оправдания я могу сообщить, что не таким уж нахлебником был я у моей замечательной труженицы. Я взял на себя должность мальчика-посыльного, связного между нею и её партнёрами. У одного я получал и привозил ей заготовки из бука, дуба, ясеня, берёзы, а другому, который торговал сувенирами у Спаса на Крови, отвозил готовые изделия и получал с него выручку за реализованные экземпляры. Алина говорила, что этим я сберегаю ей кучу времени, которое она с успехом тратит на изготовление дополнительного числа сувениров.

 

 

 

15.

 

 

Однажды в конце августа Сергей Внуков вернулся откуда-то в мансарду озабоченный и взволнованный. Он сообщил, что у него наметился очень важный и очень денежный клиент, сиречь покупатель. Причём этот покупатель – иностранец, немец, следовательно, заплатить может валютой, долларами или евро. Конечно, это не самое главное, но и пустяком назвать такое обстоятельство нельзя. Немец этот видел несколько работ Сергея в разных экспозициях, обратил на них своё немецкое внимание, записал или запомнил имя автора, а недавно на одной из выставок встретился и с самим автором. Он был, по-видимому, из тех коллекционеров, что выискивают новые многообещающие имена, приобретают их картины в надежде на будущую широкую известность авторов, а значит, на возросшую цену их живописных творений. Естественно, он высказал желание побывать у художника в мастерской, увидеть его прочие, не выставленные пока ещё работы. Естественно, Сергей высказал своё охотное согласие, они договорились о дне и часе встречи, и встреча должна была состояться сегодня, уже через пару часов.

Женщин в мансарде в этот день не было, чему Сергей, по его словам, был очень рад, ему не хотелось, чтобы его мастерская произвела на иностранца впечатление общежития или, того хуже, коммунальной квартиры. Вообще, на мой взгляд, он придавал визиту заезжего гостя слишком уж большое значение, слишком уж переживал и волновался о впечатлении, которое произведёт на него он сам, его работы и сама наша мансарда. Конечно, выйти со своими работами на международный уровень, это было бы для него просто здорово. Но уж так волноваться и так беспокоиться по поводу какого-то визитёра и его толстого кошелька с долларами… Видеть Сергея таким было мне огорчительно.

Немец оказался именно таким, каким можно было представить себе среднего, типичного немца: лет около сорока, высокий, плотного сложения, светловолосый, при этом ещё и хорошо загорелый, скорее всего где-нибудь на Кипре, в Греции, в Турции, на Балеарских островах. Он явился не один, а с нашим русским парнем, якобы переводчиком, но Внуков заподозрил в нём (он мне это после сообщил) консультанта, специалиста по местным художникам-авангардистам, чтобы немец по неопытности не заплатил лишнего.

По лицам вошедшего покупателя и его спутника было видно, что они удивлены и утомлены подъёмом по нашей бесконечно длинной и крутой винтовой лестнице. Позже я предположил, что именно этот факт сбил с них кураж и сделал покладистее в процессе обсуждения цены картины.

Мне Сергей заранее отвёл роль своего не то агента, не то ассистента, в общем, помощника, и хорошо хоть не мальчика для смешивания красок и мытья кисточек. Я должен был просто находиться рядом, изображать из себя знатока живописи, поддакивать Сергею, а на возможные скептические пассажи гостей отрицательно покачивать головой и всем видом показывать несогласие.

Гости разглядывали полотна, изредка перебрасывались краткими немецкими фразами, по их виду нельзя было определить, удовлетворены ли они увиденным или разочарованы. Немец, как видно, был тёртый калач, умел владеть собой и не показывать своих эмоций, и его спутник также умел придавать своему лицу выражение бесстрастности. Тем не менее, эмоции им всё же пришлось проявить. На одном полотне немец задержался, стал передвигать его, поворачивать так и этак, отходил от него, подходил, снова отходил. Я торжествовал: полотно это нравилось мне самому. Картина представляла собою глубокую синеву, похожую на небесную, но скорее космического характера. Кроме голубой и синей, других красок в этой картине не было. Голубизна имела вид воронки и затягивала в себя взгляд зрителя, ощущение было, что ты летишь сквозь неё. Это было нечто трудно выражаемое словами. Я, помнится, предложил Сергею назвать картину «Just Blue» по названию одной из композиций группы Space. Название можно было перевести как «Безупречная синева», «Абсолютная синева» или просто как «Синева», «Голубизна». Сергей, однако, к моему предложению отнёсся равнодушно, и картина оставалась без названия. Я давно заметил, что он из упрямства не следовал никаким советам в том, что касалось его творчества.

Немец что-то сказал своему спутнику. Тот повернул подрамник с полотном обратной стороной, не нашёл там названия и перевёл вопрос немца:

– Как называется эта работа?

Сергей замялся, он, видимо, старался вспомнить вариант, предложенный мною, но вспомнить не мог. Ещё немного, и он мог смазать впечатление, явно произведённое на гостей полотном. Полотно без названия ощущается как неполноценное. Я понял, что должен спасать положение.

– Позвольте, я отвечу за Сергея Васильевича. Мы как раз на днях обсуждали название этой картины, и окончательно его утвердили, автор просто не успел подписать его как положено. Дело в том, что эта работа навеяна музыкой. Не вообще музыкой, а совершенно конкретной музыкальной пьесой. Вы, конечно, знаете Дидье Маруани и его электронную группу «Спейс», что по-русски значит «Космос». Сергей Васильевич, да и я тоже, мы оба являемся горячими поклонниками этой музыки, часто её слушаем. Это полотно создано под влиянием и буквально в процессе такого прослушивания. Собственно, это иллюстрация музыки сфер, космического, так сказать, звучания и самой идеи космоса как фактора, вдохновляющего художника на творчество. Межгалактические пространства, беспредельность Вселенной, вот что хотел отобразить художник в этой картине. Пьеса, которая звучала в момент окончания работы над картиной, называлась «Just Blue». На наш взгляд, лучшего названия для этого полотна быть просто не может. Это и есть его подлинное и окончательное название – «Just Blue».

Выслушав перевод моей эмоциональной тирады, немец обратил на Внукова вопрошающий взгляд. Тот молча, решительным кивком, подтвердил моё сообщение.

– Но тогда вам следует поставить на картине её название, – сказал на своём языке немец, а его спутник нам перевёл.

Я внутренне похолодел. Сергей не смог бы написать эти английские слова правильно. В вопросах языкознания мой друг был не слишком силён. Кажется, назревало фиаско. Сергей растерянно смотрел на меня. И тогда меня осенило.

– Уважаемый… Генрих, кажется, да?..

– Генрих, совершенно верно, – подтвердил переводчик.

– Уважаемый Генрих, вы сейчас наш гость. Вы обратили внимание на эту картину, и вполне заслуженно обратили, она того стоит, эта картина. Но у неё нет названия. То есть, фактически оно есть, оно было приготовлено, но не надписано должным образом. Благодаря тому, что вы это заметили и подняли этот вопрос, картина окончательно и бесповоротно обрела своё название. В каком-то смысле мы вам за это благодарны. И в знак благодарности мы предоставляем вам право… да нет, мы вас просим, именно просим, чтобы вы сами лично написали на обороте полотна название картины и поставили сегодняшнюю дату. А потом автор поставит рядом свою подпись. Это будет справедливо по отношению к вам, и это будет знаменательно. Надеюсь, вы согласитесь на такое сотрудничество.

– O, ja, natürlich! Besser danke! (О, да, конечно! Большое спасибо!) – с энтузиазмом воскликнул немец, как только спутник перевёл мою речь. У немца прямо глаза загорелись, до того ему пришёлся по душе мой неожиданный финт.

Мигом сообразивший, что к чему, Внуков протянул ему чёрный маркер, и Генрих по-немецки аккуратно, каллиграфично вывел на обороте холста это самое злосчастное название «Just Blue», а рядом тогдашнюю дату. Сергей, получив от него маркер и поколебавшись, выше или ниже ставить подпись, поставил её выше, размашисто, но разборчиво – С. Внуков. И это было только начало настоящего разговора. Я уже всем нутром чувствовал, что без этой картины немец Генрих от нас не уйдёт.

– Какова будет цена этой работы? – спросил через переводчика Генрих.

Вопрос этот переводчик почему-то обратил ко мне, и глядел он вопросительно именно на меня. Я указал на Сергея, показывая жестом: вот автор, владелец, он же и продавец, все вопросы к нему. Повисло молчание, во время которого Внуков, несомненно, лихорадочно соображал, сколько запросить, чтобы не промахнуться. Потом он заговорил.

– Вы, между прочим, забыли вначале спросить, продаётся ли эта картина вообще.

– Да, конечно, – согласился переводчик. – Так она продаётся?

– Я об этом пока что не думал, но раз уж ваш друг обратил на неё внимание и раз вы об этом спрашиваете, то я могу сказать, что да, она может быть продана.

– Так скажите тогда вашу цену.

И Сергей сказал. Я чуть не поперхнулся. Такую цифру я лично выговорить не сумел бы. Но гости не выглядели обескураженными. Они обменялись несколькими фразами, после чего переводчик сказал:

– Это слишком дорого. Мы можем предложить…

– Вы извините, но я не торгуюсь. Я назвал цену, она вас или устраивает, или не устраивает, и тогда картина остаётся в мастерской. Когда-нибудь она найдёт покупателя.

Генрих ненадолго погрузился в раздумья. Затем – была-не-была! – решительно рубанул в знак согласия рукою воздух. Переводчик словесно подтвердил его жест.

– Если вы удачно подберёте раму, картина будет впечатлять ещё больше, – сообщил Внуков.

– О, да, я знаю, что рама имеет большое значение. Я, конечно, подберу соответствующую, – перевёл ответ Генриха его спутник.

Сергей взялся упаковывать картину, Генрих взялся отсчитывать извлечённые из жёлтой кожаной барсетки купюры.

– Желательно половину суммы в долларах или в евро, – высказал пожелание Внуков.

– Не вопрос, – лаконично отозвался переводчик. – Нынешний курс знаете?

– Не знаю, но вы-то наверно знаете. Я вам доверяю.

Сергей пошёл провожать гостей до низа, во двор, причём он сам нёс обёрнутую бумагой «крафт» столь дорогую, как оказалось, его сердцу картину, обретшую наконец-то название, а заодно и покупателя. Отсчитанные немцем деньги остались лежать на столе в мастерской. Я взял бумажку в пятьдесят евро, подержал, потом положил назад, в общую кучку. Дизайн этих денег мне никогда не казался удачным. Наши деньги мне нравились куда больше.

Когда Сергей вернулся, вид у него был задумчивый и не очень весёлый. Он подошёл к деньгам, но не стал их пересчитывать или убирать в ящик стола, просто постоял немного, глядя на них.

– Неплохо мы их окрутили, правда ведь? – похвалил я себя и его.

– Окрутил их в основном ты. Возьми свою долю. Половина будет многовато, всё-таки писал картину я. Четвёртая часть будет в самый раз. Возьми свои деньги.

– Ты это всерьёз?

– Абсолютно. Если сам сейчас не возьмёшь, я насильно всучу.

Впоследствии я ещё не раз задумывался, как правильно перевести это самое «Just Blue», и всякий раз приходил к выводу, что пусть не самым точным лингвистически, зато самым подходящим будет именно «Безупречная синева».

 

 

 

16.

 

 

Однажды я наблюдал за работой Татьяны. Она изготовляла женскую меховую шапку. Какая чудачка заказала ей зимнюю шапку в разгар лета, я не представляю, но эта чудачка была неглупа, она действовала по пословице «готовь сани летом», а кроме того летом у Татьяны на всё зимнее были льготные расценки. Вместо головы заказчицы перед Татьяной был «болван», такая деревянная округлая колода, повторяющая форму человеческой головы. По форме этого «болвана» она шила вначале из меха норки верх шапки, которому затем необходимо было придать жёсткость и снабдить изнутри шёлковым подкладом. Жёсткости будущей шапке придавал каркас из бортовочной ткани. Каркас в точности повторял форму шапки, но бортовка сама по себе жёсткости не обеспечивала, её нужно было пропитать столярным клеем. Да, именно простейшим дедовским столярным клеем, который Татьяна растапливала с помощью водяной бани в кухне, на плите. Запах от растопленного столярного клея был ещё тот, он распространялся по всей мансарде. Как она прежде работала с этим клеем в своей однокомнатной квартире с ребёнком, можно было вообразить. Пропитанный клеем каркас из бортовки надевался на «болвана» и высушивался. В высушенном виде это был уже жёсткий хороший каркас, обеспечивающий шапке нужную форму, и никакого неприятного запаха от него не было. Конечный результат Татьяниной работы – готовая к носке зимняя женская шапочка из норки – вызвала у меня искреннее восхищение общим своим видом и качеством изготовления.

Люди вокруг меня трудились, каждый что-то производил, выдавал реальную, зримую и ощутимую продукцию, и только я в нашей маленькой богемно-трудовой коммуне был человеком без определённых занятий. Конечно, я изображал какое-то глубокомыслие, время от времени уединялся в своей комнатухе, раскрывал ноутбук (правда, не всегда включал его), придвигал к себе стопку чистых листов бумаги формата А4, а затем надолго задумывался. Друзья мои наверняка были уверены, что я либо уже творю, либо, по крайней мере, обдумываю сюжетные ходы будущего грандиозного по объёму и по глубине мысли литературного опуса. Я и вправду всё это время обдумывал, только не сюжетные ходы, а проклятый для меня вопрос: за своё ли я пытаюсь взяться дело, и не лучше ли мне пока не поздно переквалифицироваться в управдомы, в слесари-водопроводчики или, на худой конец, в консультанты-продавцы импортной бытовой техники. Глубинное чувство подсказывало мне, что нет, это будет не лучше, что я хочу и могу писать, и могу создать нечто стоящее, что-то такое, что будут с интересом и с пользой для себя читать незнакомые мне люди, а не только Сергей Внуков или Алина, которые из сочувствия могут меня похвалить, а про себя подумать, что мои писания так себе, и на подлинную литературу не тянут.

Главная для меня трудность заключалась в неразрешённом пока ещё вопросе: важнее, что ты пишешь, или – как ты пишешь. Насчёт как у меня, кажется, получалось, во всяком случае, Сергей признавал, что свой язык и даже свой стиль у меня точно есть, но вот по поводу что или, вернее, о чём я пишу, тут у него были большие сомнения. По его мнению, в моих первых, пробных, текстах не было серьёзного содержания, не было сюжета и не было интриги, без которой литература таковой считаться не может. Да, конечно, интриги в формальном понимании этого слова в них не было. Но всегда ли она так уж важна? Обязательно ли в литературном произведении должны быть интрига, конфликт, обострённые отношения между героями?.. Да и сами герои – они обязательны ли?.. Вопрос этот по-прежнему для меня висел в воздухе.

Я знаю немало очень неплохих, во всяком случае, запомнившихся мне, рассказов, где не происходит ничего значительного. В некоторых не происходит вообще ничего. Скажем, двое персонажей разговаривают, обмениваются какими-то доводами, мнениями, упрёками, что-то или кого-то вспоминают. Прикуривают, курят, нервно стряхивают пепел в пепельницу, тушат в ней сигарету. Пьют пиво, вино или что-то покрепче, продолжая что-то для себя выяснять или стараясь в чём-то убедить собеседника. Ничего для себя не выяснив и ни в чём собеседника (и читателя тоже) не убедив, расходятся, и на этом рассказ заканчивается. О чём он был? Для чего был написан?.. Большой-большой вопрос. Тем не менее, рассказ такой был, и, что самое странное, читать его было можно.

Или вот ещё такой рассказ. Парень договорился встретиться с девушкой на автобусной остановке, причём, на кольцевой. Мобильных телефонов тогда ещё не было, созвониться, когда человек в пути, было нельзя. Парень пришёл на остановку и ожидал. Время встречи подошло, потом прошло, но девушка не появлялась. Парень прохаживается, присаживается на скамью, встаёт, снова прохаживается, девушка всё не приезжает. Автобусы приходят с интервалом в четверть часа, но её в этих автобусах нет. Прошло полчаса, потом час, полтора, автобусы приходили, девушка не приезжала. Парень уже понял, что девушка не приедет, позвонить ей он не может, остаётся только ждать без надежды и гадать, в чём причина. Ждать уже бессмысленно, но ждать он продолжает в надежде на чудо. Прождал он больше двух часов и только после этого ушёл. Вот весь рассказ.

Если бы это был эпизод из повести об их отношениях, всё было бы понятно. Но это самостоятельное литературное произведение. По всем формальным признакам ‒ бессодержательное. Но я-то этот рассказ запомнил и даже пересказал сейчас! Я запомнил переживания этого парня, его вначале надежду, потому её утрату, его подавленность в конце рассказа. В самом рассказе таких слов как «подавленность» и «утрата надежды» не было, но у читателя, то есть, у меня, остались именно такие ощущения. Вот и суди после этого, обязательны ли в произведении сюжет, конфликт, интрига.

Тёмное вообще это дело – искусство, и особенно литература. В музыке, в живописи всегда можно укрыться за красками и звуками, истолковать их так и этак, обвинить критикующего в непонимании, в недостаточной подготовленности, а попробуй укрыться за своими собственным словами, которые ты перенёс на бумагу и предложил читающей публике. Тоже, конечно, можно отбояриться, обвинить нападающего в устарелости подхода, в субъективности восприятия. А какое ещё может быть восприятие, кроме как субъективное? Полтора десятка критиков (допустим, что их столько), и каждый субъективен в своём восприятии и, следовательно, в оценке. Тысяча читателей (допустим, что их тысяча), и каждый ох как субъективен. Никакой объективности в искусстве вообще не существует ни у автора, ни у публики, ни у критиков.

Вот так я спорил неизвестно с кем, ломал свою голову над теорией, вместо того чтобы что-нибудь делать на практике. Я уже и сам начал сомневаться, что сумею сделать что-то реальное. Кто увлекается в литературе теорией, тот чаще всего не годится для творчества. Я это понимал, и это понимание должно было, как я надеялся, уберечь меня от творческого тупика. Инстинкт самосохранения подсказывал мне отбросить блуждания и самокопания и, не мудрствуя лукаво, взяться за перо.

В который уже раз я приходил к простейшей из возможных истин: делай дело, которое делать ты хочешь и можешь, а результат оценивать в любом случае придётся не тебе. К тому же, у меня уже появилось несколько идей в части темы и сюжета и даже несколько черновых набросков будущих прозаических текстов.

 

 

 

17.

 

 

Ничто хорошее не может длиться долго.

Утром в первых числах октября мы с Алиной завтракали в кухне. Дни стояли тёплые, солнечные, и не очень ещё походили на осень. Окно было распахнуто вовсю, мы оба сидели к нему лицом, прихлёбывали кофе и любовались чистым синим-синим небом и тянущимся к горизонту разнообразием василеостровских крыш. Какой-то посторонний звук вмешался в эту утреннюю идиллию. Звук был ничем иным как громыханием кровельной жести под ногами человека, идущего по нашей крыше. К этому мы не были готовы ни психологически, ни организационно. Мы так уже привыкли к полной и надёжной отгороженности от внешнего мира, мы так были уверены в нашей конспиративности, в нашей для всех посторонних невидимости. Появление чужака прямо здесь и сейчас – это гром среди ясного неба.

Мы когда-то обсуждали, что мы будем делать, как себя вести, что говорить, если нас застигнут у входа на лестницу, если застигнут на лестнице, застигнут у двери в мансарду, а также если будут стучать в дверь и требовать открыть её, когда мы внутри. Было решено ни в коем случае не выдавать друга Сергея, обеспечившего нам это пристанище. Мы знать его не знаем, о мансарде мы узнали от бывших её жителей, ключи к дверям подобрали самостоятельно. На стук в дверь и требование открыть решено было не отзываться, затихориться, а в крайнем случае потом объяснить, что боялись бомжей и грабителей. Все дальнейшие объяснения и разборки Сергей Внуков брал на себя, а нам запретил вступать с кем угодно в какие-либо переговоры по поводу мансарды. Единственное, чего не предусмотрел ни Внуков, ни кто-то другой из нас, это появления незваных визитёров с крыши, через кухонное окно.

Их было двое. Они остановились у раскрытого окна снаружи и удивлёнными глазами смотрели на нас с Алиной. Нельзя сказать, что они были сильно растеряны, но явно мы были для них неожиданностью, в точности, как и они для нас. Не спрашивая нашего согласия, они вошли через окно в кухню, и оказались с нами лицом к лицу. Один, мужчина лет тридцати с небольшим, был в цивильном, другой, молодой парень, был в рабочей спецовке, в каких ходят работяги при домоуправлениях, электрики, плотники, водопроводчики.

– Так, так… – сказал тот, что в цивильном. – Это что же значит? В расселённом и опечатанном нежилом помещении, оказывается, живут люди. Да ещё спокойно гоняют по утрам чаи. Сладкая парочка, так что ли? Нашли себе прибежище, гнёздышко свили. Ну-ка, говорите, кто такие, как сюда попали!

К этому моменту я уже успел кое-как овладеть собой, поэтому ответил довольно спокойно:

– Может, это вы вначале скажете, кто вы такие и почему мы должны вам докладывать о себе?

– Ах вон что… – удивился моему нахальству мужчина в цивильном. – Ну, допустим, я начальник эксплуатационного участка, фамилия моя Михалёв, обследую с жестянщиком состояние кровли в порядке подготовки к зимнему сезону. Помещение это целиком на моей ответственности, как и весь дом, между прочим, да ещё ряд других домов. Вот, я вам доложился. Теперь давайте вы докладывайте. Кто такие, как сюда проникли? Неужели через это окно? В таком случае, как на крышу попали?..

– А можно узнать ваше имя и отчество?

– Ну, допустим, Валентин Игоревич.

– Понимаете, Валентин Игоревич, мы с девушкой здесь гости. Здесь располагается мастерская одного известного художника, и мы у него в гостях.

– Мастерская художника?.. – искренне изумился Михалёв.

– Да, художника, причём очень известного. Он член Союза художников и других многих творческих объединений. Лауреат международных премий. Дипломант. Сейчас я его разбужу, он, знаете ли, отдыхает после напряжённой ночной работы, готовится в эти дни к большой персональной выставке в Конногвардейском Манеже. Он вам всё объяснит.

– Интересное получается кино. Не просто одна сладкая парочка, а ещё и какой-то художник. Какая такая мастерская? Никаких мастерских здесь быть не должно без оформления договора аренды. Самовольное проникновение и захват помещения, вот как это называется. Зовите вашего художника, пусть объясняет ситуацию.

Он не сказал «а ну, ведите меня к вашему художнику», он не пошёл сам вглубь мансарды разбираться в ситуации, он оставался в кухне – значит, он на всякий случай решил проявить осторожность.

– Сейчас, сейчас, одну только минутку!

Я подошёл к спальне Внукова и затарабанил в дверь. Он действительно, скорее всего, дрыхнул. Вскоре он отозвался сонным голосом. Я вполголоса объяснил через дверь, что у нас происходит и почему он нужен позарез. Через минуту он вышел уже совершенно одетый и готовый к серьёзному разговору. Мне он шепнул мимоходом: «Вы давайте уходите к себе, я буду разговаривать один. И Татьяне скажи, чтобы не высовывалась, пока они здесь». Татьяна наверняка была у него в спальне, и визитёрам видеть её было вовсе не обязательно.

Мы с Алиной удалились в её комнату, которая была ближе других к кухне, дверь я оставил приоткрытой, а сам то и дело высовывался в коридор, надеясь услышать и что-то понять из важного для всех нас разговора. Собственно, решался вопрос нашего здесь нахождения, не больше и не меньше. Какие-то обрывки разговора мне удавалось услышать.

– …Да, я признаю, что это было самовольство, но и вас прошу проявить понимание… С официальными помещениями под мастерскую сейчас сложно… Нет, что вы, никакой пожароопасности… Я сам не курю и мои гости не курят…

– Воду вы из системы берёте, электроэнергию потребляете, этим огромным помещением пользуетесь… Мой недосмотр, я давно должен был мансарду обесточить, а воду перекрыть…

– Я готов немедленно компенсировать…

– Вижу, что вы человек ответственный, но я при своей должности, я обязан сделать всё по правилам…

– Даю вам слово, что всё как было тихо, так и будет. А за свет и воду, я же говорю, готов в тройном размере…

– Чтобы никакого открытого огня, никаких электрических обогревателей… И никаких прогулок по крыше, вы нам кровлю можете попортить… Кстати, протечки в мансарде имеются?..

– Протечка одна есть, я вам могу сейчас показать…

– Свою мастерскую с картинами тоже покажите, ещё неизвестно, правда ли, что вы художник… В любом случае не надейтесь, что вы здесь задержитесь…

– Это я понимаю, но прошу вас войти в положение…

– А в моё положение вы не хотите войти?.. Мне за вас под суд потом идти…

– Ну зачем же сразу под суд, какие к этому основания… Вы могли про мою мастерскую не знать, могли нас не увидеть, разве нет?..

– Но ведь я увидел, правда же?.. Давайте показывайте, где у вас тут протечка…

Сергей провёл визитёров в нежилую комнату со следами протечки на потолке, после чего начальник Валентин Игоревич послал парня в спецовке на крышу искать и отметить там слабое место, а сам прошёл с Сергеем в мастерскую. Вряд ли начальника интересовали внуковские картины и его творческий метод, я не сомневался (и надеялся), что за закрытой дверью речь у них пойдёт о «компенсации» в денежном выражении.

Когда эти двое вышли из мастерской, я попытался по их лицам угадать итог переговоров, но лица их были непроницаемы. Однако факт, что начальник не стал заглядывать в другие комнаты, сразу прошёл обратно в кухню и удалился через окно на крышу, откуда пришёл, этот факт меня обнадёжил. Сергей тут же созвал общее собрание. Мы все четверо уселись в кухне за столом, и Внуков заговорил.

– Положение серьёзное. Это начальник моего друга, который нам устроил мансарду, значит, тот нам уже не поможет. Начальник покрывать нас не хочет, чтобы не рисковать должностью. В конце месяца у него ожидается комиссия по готовности к зимнему сезону. Воду и свет он действительно должен был отключить давным-давно, просто прошляпил этот вопрос. Теперь обязан отключить немедленно. Вопрос осложняется тем, что есть свидетель, этот парень-кровельщик, он может сболтнуть кому не следует. Валентин обещал провести с ним беседу, проинструктировать его, но гарантии нет. Я, конечно, простимулировал Валентина под видом оплаты электричества и воды. Он взрослый человек, видал всякие виды, он всё понимает, просто выше своей головы прыгнуть не может. И всё-таки я кое-чего добился. Он дал нам месяц. Представляете – целый месяц! А ведь вполне мог вызвать милицию, составить акт, протокол и всё такое прочее. Нам дали бы два или три дня, чтобы исчезнуть, и немедленно отключили бы воду и свет.

– А сейчас не будет отключать? – с надеждой поинтересовался я.

– Сейчас не будет. Во всяком случае, пообещал. Я его неплохо простимулировал.

– Мы с Алей возместим тебе свою долю, мы ведь все участники.

– Потом поговорим. Женщин, я думаю, не стоит сюда приплетать.

– Конечно, я имел в виду только себя.

Мы погрузились в молчание, думая каждый о том, что будет с ним через месяц.

– Н-да-а… – резюмировал Сергей. – Обещан нам был год и даже больше, а по факту получается полгода, да и то неполные. Снова мне искать помещение под мастерскую. Такого, как это, у меня уже никогда не будет.

Он обвёл взглядом нашу кают-компанию, как мы с некоторых пор стали называть кухню, словно старался запомнить её во всех мелочах, остановил взгляд на распахнутом окне, которое было также дверью на крышу, и задумчиво уставился в синеву чистого неба, распростёртого над городом, над нашим домом, над нашей мансардой.

– Это ужасно, – высказалась Алина. – Я так уже привыкла, здесь так хорошо работается.

– А мне-то каково, – отозвалась Татьяна. – Тащить назад всё моё хозяйство, а потом опять при ребёнке меха кроить, клей растапливать. Сейчас у меня самый сезон начинается, зима на носу.

Всем будет непросто, подумал я, за исключением, разве что, только меня. У меня нет ни швейной машинки, ни мехов, ни подрамников, ни холстов, ни мольберта, ни деревянных заготовок для расписных сувениров, у меня здесь нет ничего, кроме того, что можно унести в небольшой сумке. Я пострадаю меньше всех. Вернусь к родителям в привычную квартиру. И ничего нет в этом радостного. Отступать на заранее подготовленные позиции – что может быть в этом радостного? А у Внукова, например, и заранее подготовленных нет, ему придётся начинать с нуля. Я, конечно, буду помогать ему, как помогал и прежде переезжать с места на место. За месяц-то он найдёт что-нибудь подходящее.

Да, но как же быть с Алиной? Как быть мне с нею, как быть ей со мною, как быть нам друг с другом? Полгода жизни вместе – это разве ничего не значит? Очень даже значит, но такой ставит вопрос, что для обдумывания его у меня не хватало решимости. И всё же решать его было нужно. Я это чувствовал по ней, она порой безмолвно меня спрашивала: ну, так же будем дальше?.. Ведь не может всё это быть эпизодом, страничкой, которую следует перевернуть, когда время для этого подойдёт… Я постепенно созревал и, кажется, уже созрел для правильного мужского поступка. Через месяц, через месяц, всё окончательно будет сделано через месяц…

– Этот месяц надо с пользой провести, – подумала вслух Татьяна. – Заготовлю шапок столько, чтобы на всю зиму хватило. Размер в основном идёт стандартный, а если окажется маловата, у меня есть «болван» для растяжки.

– Вот это правильная мысль, – подхватила Алина. – Надо потрудиться этот месяц, а то мы больше прохлаждались, развлекались. Шутки в сторону, нас выселяют, значит, надо изготовить хороший запас.

– Объявляю месячник ударного труда! – саркастически, официальным тоном сообщил Сергей. – Все на перевыполнение норм выработки! Изготовим матрёшек и шапок столько, чтобы враг лопнул от зависти! Эх, жалко, что меня этот почин не коснётся, моё художество вне всяких норм, зависит только от вдохновения. А вот наш писатель может постараться и что-нибудь сотворить за этот месяц. А то что же получается, целых полгода впустую. Неужели так и не родишь здесь ничего?..

– Рожу, – твёрдо пообещал я. – Почти уверен, что рожу. Раз сроки поджимают, выбора у меня уже нет. Сюжет в голове зародился и укрепился. Обещаю выполнить план по написанию талантливого текста в срок.

– Вот это дело, теперь я слышу речь не мальчика, но мужа. Давай, включайся в социалистическое соревнование. Наши цели ясны, задачи определены, все расходимся по рабочим местам. Собрание окончено, товарищи!

С нерадостной улыбкой, не согласующейся с шутливой его речью, Сергей поднялся из-за стола и поплёлся по коридору в свою мастерскую. Его мне было жалко больше всех.

 

 

 

18.

 

 

Выезжали мы из мансарды в первых числах ноября. В кают-компании устроили прощальный ужин со свечами, с запечённой курицей, с шампанским, с застольными песнями. Грустно было, очень грустно прощаться навсегда с этим чудесным пристанищем. Под конец ужина мы вышли на крышу и дружно прокричали: «Чао, бамбино, сорри!». Извинялись как бы перед Васильевским островом за то, что покидаем его, хотя и не по своей воле.

Накануне приходил начальствующий Валентин Игоревич, уединялся с Сергеем в опустелой уже мастерской, намекал, что свет и воду можно пока ещё не отключать, протянуть недельку, возможно, другую, получится целых полмесяца. Но мы уже заранее решили, что съезжаем, и тянуть резину с ненадёжными отсрочками не станем. Тем более что многие вещи уже были перемещены на новые места.

Внуков с Татьяной сняли на двоих в старом фонде нечто похожее на однокомнатную квартиру на первом, очень низком, этаже, почти в полуподвале. Разделили комнату на две неравные части, одна, большая, часть – для Внукова с его мольбертами, другая, меньшая, – для швейно-меховых Татьяниных манипуляций. Спальное место, естественно, у них было одно. Похоже, Сергей начинал созревать для их одновременного визита в отдел записи актов гражданского состояния. Я лично слышал, как он обронил что-то вроде «в конце концов, это не вариант, что ребёнок растёт без отца».

Что до меня, то я дозрел до правильного решения ещё месяц назад. Дозрел и сообщил об этом Але. Надо было видеть её глаза, когда я в шутливой форме высказал мысль, что не вижу более возможности для продолжения своего холостяцкого положения и её затянувшегося девичества. Заявление мы подали, как только окончательно покинули мансарду. Вопрос с жильём, конечно, был вопросом всех вопросов. Мы решили копить деньги на собственную квартиру, а до того снимать, как многие молодожёны. Я устроился на работу в салон сотовой связи, причём босс с учётом моего высшего экономического образования сделал меня сразу менеджером, а не продавцом, как я предполагал. Жалованье для начала положил не слишком щедрое, но обещал существенно повысить, если я в ближайшее время себя проявлю. За последний этот месяц в мансарде Алина так хорошо потрудилась, что долго ещё могла не думать о сувенирной продукции.

Неплохо потрудился в этот месяц и я. Днями, а то и ночами, корпел над бумагой, а потом барабанил по клавишам ноутбука, перенося нацарапанное моим неразборчивым почерком (он у меня действительно ужасный) в электронную память с её идеальной вордовской каллиграфией. Законченную маленькую повесть я не стал показывать ни Внукову, ни Татьяне, ни даже Алине. Возможно, никогда не покажу. Прототипы очень редко бывают довольны своим изображением в литературе. Тут можно нарваться не только на недовольство и критику, но и на ссору и даже на полный разрыв отношений. Хотя я абсолютно убеждён, что ничего обидного про них не написал, немножко даже приукрасил. Всё же судят пусть не прототипы, а читатели, это намного надёжнее и объективнее, а для автора безопаснее.

Сомневаюсь, что буду писать ещё что-то, но зарекаться не стану. Между прочим, эту самую мою маленькую ностальгическую повесть вы только что сумели наконец осилить, дочитали её до конца.

 

 

январь 2024 г.