Нигде не пропадёт

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за август 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 14 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

– Турция ещё не напала, – шамкаю я сквозь бутерброд, когда отец, застёгивая брюки, появляется на пороге кухни.

Это у нас такой обычай. Утром мы завтракаем вместе и уходим на работу тоже вместе – он в свою нефтеразведку, я на свой завод. Нам в разные концы города, но трамвайная остановка одна. И вот, когда он уходит одеваться, а я ещё не спеша дожёвываю (радио только что сыграло про союз нерушимый и читает новости), он иногда спрашивает, если ему кажется – важное что-то пропустил:

– Ну, как там, Турция ещё на нас не напала?

– Не напала, – отвечаю я.

Но в этот раз он резко обрывает:

– Не трепись, дай послушать, дело серьёзное!

Что, интересно, такого уж серьёзного? Начинаю слушать. Какое-то чрезвычайное положение. Ладно. Не ново. С апреля восемьдесят шестого. И в Казахстане было чрезвычайное, и в Карабахе, и в Вильнюсе. Что ж теперь удивляться, что оно в Москве. Других новостей нет. Всё читают и читают эту. Деревянным голосом. Скучно. Допиваю чай, говорю спасибо и тоже иду одеваться.

А одеться стоит попижонистей: Леночка говорила – мол, если хочешь, приходи на монтаж. Она корреспондент нашей многотиражки. Журналист. А у журналистов везде свои. Вот Леночка и вытащила меня на местное радио. И записали там несколько моих песенок под гитару вперемежку с ответами на её вопросы вроде того, зачем человеку быть разносторонне развитым и прочее. Песенки – того жанра, который до перестройки назывался самодеятельным – почти самодельный, как бы ненадлежащего, не заводского качества – а в перестройку начал называться авторской песней, будто кого-то наверху осенило, что у песен вообще-то есть авторы. Настоящая студия – это впечатляло. Звуконепроницаемые стены, мигание транспаранта «идёт запись», условные жесты оператора за толстым стеклом, магнитофон «STM» размером с тумбочку, с торчащим наверху индикатором уровня записи – зелёный звук словно плескался на нём, временами доплёскивая до красного проблеска ограничения. А самое красивое на студии – была работа монтажёра Юлии Чирковой. Она умела остановить здоровенную STM’овскую катушку точно на нужном слове, на вдохе – ладонью, в одно движение, останавливала, ладонью запускала вращаться вновь. Вырезать мягкий знак в слове «плюрализьм». Так говорил о высшем классе звукооператорской работы Владимир Ланцберг, замечательный бард и организатор фестиваля «Костры», на котором мне уже дважды повезло побывать. Чтобы увидеть снова работу такого качества – стоит прийти на монтаж.

И потом, честно: слава, даже очень среднего калибра – это приятно. Ту передачу слушали все заводские знакомые. А теперь ещё хлеще – то, что смонтируют, пошлют в Москву. На радиостанцию «Юность». Стоит хотя бы посмотреть на редакторшу, которая это придумала. И я одеваюсь, и мы с отцом выходим, он чего-то взвинченный, явно злится из-за этих новостей. А утро яркое, тёплое, все в летнем, как и мы – но мы молчим и не улыбаемся, он бросил пару непонятных сердитых фраз – и всё. А когда непонятно, лучше молчать. До родного КБ.

Радио мы с июня восемьдесят девятого вообще не выключаем. Тогда толпами под репродукторами стояли – слушали Первый Съезд. И теперь наши слушают. Всё ту же деревянную молотьбу про чрезвычайное положение. Оказывается, президент заболел, и в связи с этим. А ведь правда, странно. Вот предыдущие властители – да, болели, наглядно болели, еле языками ворочали – и помирали с почётом на посту. А Михаил Сергеевич говорит быстрей любого диктора, подолгу и вкусно по-южному, стоя среди народа в явно неприспособленных местах. Это вам не «Брежнев на батарейках был, а Андропов от сети». И ведь писали, что не сразу сообщили, и когда Сталин помер, и когда Брежнев. А тут заболел, на тебе. Нет, что-то не то. Вот опять начали сначала – кто-то там в четыре утра что-то объявил. И вдруг слышу из угла:

– Как в песне, да? Двадцать второго июня, ровно в четыре часа?

Это, значит, слушал человек, слушал и выдал вот такую ассоциацию. Бррр! А за окном лето, зелень, а завод-то наш, хоть в четверть силы, но плавниками ещё шлёпает – лучше буду работать, чем чернуху всякую слушать. Достаю тушь и кальки. Отключаюсь. На некоторое время. Когда радио по третьему кругу заводит про то же самое, беру пачку бумажек, которые надо отнести в цех, и иду. Солнце, фонтанчик, розы. Одиннадцатый цех. Вот тут «всё ладом», говоря по-местному. «Эхо Москвы» ведёт репортаж с какого-то митинга. Молодец Мишка Борнуковский. Это он взялся отвечать за радио в цехе. Чтобы рок крутить. «Алису», Цоя, Газманова, «Чайф». Тут всегда интересно. Хотя сейчас не особо вслушиваюсь – оставляю бумажки где надо, забираю другие – и назад. По пути надо ещё к заказчику в четырнадцатом цехе заглянуть.

Вхожу в каморку, где сам военпред сидит и штат его вольнонаёмных контролёрш, как раз когда диктор дочитывает последние слова того самого сообщения. Тишина после его слов повисает полная, и в ней – толстым голосом самая могучая телесами и не поступающаяся принципами тётка:

– Ну, теперь им всем дадут!

Им – это нам. Тем, кто за перестройку.

Как в мартовский день, когда горизонт так отчётлив, что об него, кажется, сейчас обрежешься – вот так стало перед глазами ясно.

Вот она, та самая минута. Когда надо что-то сделать. Что-то такое, что сделали бы те самые «мы». Чтобы быть с «нами» и не быть с «ними». И я молча выхожу из каморки и иду в сторону проходной. Выходить не в урочное время вообще-то нельзя, только с тех пор, как заводу дали доску на подъезд, с открытым названием и прочими делами, это стало можно, если просто назвать правдоподобную уважительную причину – хотя и не каждый раз прокатывает. Я уже не первый раз это делаю и не десятый – и всё-таки каждый раз как первый, и обломы случались, и «принесите увольнительную», и «не в свою кабину идёте» – но сейчас я иду молча, нарочно, с весёлой злостью – вы нам дадите, а мы вам не хотите? – и вахтёрша молчит, и вертушка уже провернулась. Дверь, площадь, трамвай. Шесть остановок и три квартала пешком.

«STM», естественно, на месте, Леночка тоже, ладонь Юлии Чирковой всё так же бесподобно чётко останавливает и пускает в ход катушку. Так же одухотворено и сосредоточено лицо Юлии. Лицо всю жизнь трудившейся уральской деревенской женщины. Новость про чрезвычайное положение читают по пятому разу, а в промежутках между этим играют Чайковского. Ладно, не Баха – как если бы помер кто из правителей. На меня никто не смотрит. Отводят глаза. В комнатах накурено досиня. Все обсуждают что-то околочрезвычайное скачущими, сбивающимися голосами. Даже Леночка и та ни одну фразу не может договорить до конца. «А мы голосовали… А делегатов Съезда теперь… И ни одна газета… Говорят, газеты теперь вообще…» Я здесь явно не на месте. Сижу и смотрю на Евгению Дмитриевну, редакторшу, это якобы она решила отправить мои песенки в Москву. Что-то начинаю рассказывать насчёт того, что «а я нарочно, как только сказала одна старорежимная тётка, что теперь, мол, им всем дадут – так сразу с завода сюда, чтоб они там знали». И вдруг Евгения Дмитриевна отрывает загипнотизированный взгляд от полной пепельницы окурков, тяжело глядит куда-то поверх меня, тычет рукой с папиросой в мою сторону и провозглашает:

– Вот так надо держаться!

– Ну да, это ж производственник, – подхватывает тусклый голос от двери. – Производственник нигде не пропадёт, что бы ни случилось…

– А мы… будем проводить линию… какую спустят…

– А на площади митинг… У Дворца металлургов…

– Думают, что им тут Белый Дом…

Про Белый Дом было по «Эху Москвы» в одиннадцатом цехе. Значит, недаром у Мишки Борнуковского висит в его регулировщицкой каморке галерея правителей России – СССР от Николая Второго до Горбачёва и над всеми – огоньковское фото Сахарова. Вот Мишка держится как надо, думаю я вдруг. И весь цех держит. И сотня-другая человек из «Движения за демократию», что у Дворца металлургов митингуют. Здесь, конечно, не Белый Дом. Как на ТОМ митинге Лукьянова обозвали? Путчист… Путч. Государственный переворот. Переворот переворотом, а время-то уже к пяти, и дома лучше появиться как всегда, про радиостудию лучше вовсе не рассказывать. Прошлый раз сошло гладко, даже хвалили, но сегодня, когда отец сердит из-за очередной московской глупости или пакости, с такими новостями уж точно не стоит лезть. Иду домой. Интересно, как это «вот так» надо держаться? Голова совершенно пуста, и в ней стучит слово «путч». Путч-путч, путч-путч. Пиночет. Те стреляли. Михаила Сергеевича что – убили?

На площадь я не пойду. Страшно. Слишком много плохого я знаю об ЭТИХ. И не только от чужих, вроде писателей. Товарищ, знай, пройдёт она, так называемая гласность, и вот тогда госбезопасность припомнит наши имена. Не хочу, чтобы пытали. А ещё хуже – это отец сегодня утром. И всегда-то было трудно угадать, на что он рассердится, а на что нет. А уж сегодня… Знать, что сидишь не просто против их власти, но и против него – нет, не хочу. Не смогу. Я знаю, что бояться стыдно. Листовки печатать и развешивать, чтоб голосовали за Сергея Гулина, барда и редактора перестроечного «Комсомольца Удмуртии», тоже было жутковато, но тогда был смысл бороться со страхом. Ведь отец тоже был за Гулина, не за этого обещателя-прораба Шишкина, «выберите меня, тогда я построю больницу» – мерзавец, сказал отец, есть план – и построишь, а так – это подкуп, а то и шантаж. Не выберем, значит – будем без больницы, что ль? Или открепиться от своего участка, чтобы голосовать не за кого предложено, а за Николая Николаевича Энгвера, блестящего и бесстрашного лектора, сына репрессированных родителей, инвалида (потому что родился в тюрьме) – и тем не менее пловца-перворазрядника, в своей оттепельной студенческой юности участника каких-то вольнолюбивых выступлений, отбывшего за них «ссылку по распределению» в дальневосточный Арсеньев – вообще само собою разумелось. Без минуты колебания. Даже мама со мной пошла. А теперь ничего не понятно, они там, в Москве, опять что-то решили без нас, и есть ли смысл перемогать страх, когда, может быть, Михаила Сергеевича уже… Домой. Отцу с матерью – вот кому поверю. А не первой программе радио.

За ужином я молчу. Рассказываю только про заказчицу – «им всем дадут» – и про «двадцать второе июня, ровно в четыре часа». После ужина отец с мамой, мама – член партии, она и меня могла за какую-нибудь не очень удачно высказанную мысль в антисоветчине обвинить, сидят и слушают вражьи голоса. По ВЭФу, который она папе подарила в восемьдесят восьмом, на день рождения. С тех пор мама, кстати, ничем не обозначает плохого отношения к голосам. Раньше просто отмалчивалась, прекращала разговор, если отец ссылался – дескать, такой-то говорил, что по «Голосу Америки»… А теперь – ничего.

Слушаю вместе с ними. Говорят по-русски. Я слушаю это первый раз в жизни, и даже то, что говорят по-русски, для меня удивительно. Почему-то казалось, что должны бы – по-английски, для гнилой интеллигенции, а не для масс, непоколебимо убеждённых в правоте советского строя. Слышно их хорошо, не глушат. Про Михаила Сергеевича – ничего. Что убит – не говорят. Арестован? Да, наверное, у себя на даче в Крыму. Ухожу в свою комнату – неприятно ждать важных новостей от людей, чуждых всей моей жизни, если и не враждебных, то уж точно не по-хорошему пристрастных, выискивающих дурное. Верить ли им? Отец и мать откуда угодно умеют вылавливать какие-то крупицы информации, а дальше – «вичисляют». Любимое словечко отца, именно так, ёрнически произносимое. Они тоже не знают. И готовой гипотезы не имеют. А голосам что выгодно? Чтобы убили или чтобы жив был? Или чтобы жив у них там, поливая СССР как можно и как нельзя – и поэтому давай убьём, а поливать будет наш дрессированный двойник? Или как-то ещё?

Опять выхожу – слушают. Ищут по эфиру. Потрескивание, шорох – звуки настоящего радио. Телевизор тоже включили – там «Лебединое озеро». Мама не смотрит! Это что же должно было случиться, чтобы…

А что, собственно, может случиться?

Нет, внятных мыслей нет – есть просто ощущение, слабое и смутное, складывающееся из каждодневных звуков и запахов. Вот трамвай прошёл. Они будут ходить – дадут им всем, нам то есть, или нет. Иду на кухню и беру яблоко. Оно пахнет яблоком. Яблоко всегда будет так пахнуть – буду я или меня не будет. Ведь не могут же – всех. Союз большой, люди в партизаны уйдут. Так говорил один попутчик в поезде из Казани. Это, если атомная война будет, он собирался американцев из обреза бить. Или просто сохранять родной язык и обычай. И считал, что у него есть шанс. Уж у меня-то он точно есть – ведь не атомная бомбёжка.

И я карябаю на листке то, что постепенно складывалось днём. И уже знаю, что буду делать завтра.

Завтра был плохо отпечатанный листочек с заголовком «Общая газета». Одиннадцать подписей. Виталий Коротич, Сергей Залыгин, Егор Яковлев… Не хочется писать – «и другие». Каждый в этом списке был – звезда. Даже, возможно, путеводная.

И была пишмашинка – не в родном КБ, а на другом этаже, «у вас хорошая, электрическая» – да, листок из какого-то технического тома, который надо было заменить, тоже был напечатан на ней и даже показан кому надо. Но были и мои вчерашние почеркушки. Край Ставропольский казачий, пусть донесётся с равнин древним языческим плачем: где ж ты, бедовый мой сын… И ещё пяток куплетов. К обеду это уже висело на отдельской доске объявлений. Видимо, прочли. Исчезло меньше чем через час.

И был живой Михаил Сергеевич – ещё через пару дней. И арестованный товарищ Крючков. Был! – слушай, дед мой Яков Козьмич Ермаков, «красный профессор», писавший семье в последний раз из Дудинки в сороковом, если жив ты хоть в памяти нашей, слушай, так было!

И была поездка в Одессу на научную конференцию. В свой отпуск, за свои деньги. Так пусто и тихо было вечерами в Одессе, что сказал один студент-минчанин: «Как будто здесь вчера произошла пролетарская революция». Очень по-одесски сказал – точно остался витать в воздухе некий одесский дух, осенивший его в то мгновение. И пусто и тихо было на Казанском вокзале в Москве. Пусто, тихо и страшно. Бывает такой страх задним числом – вон оно что было, оказывается… И были рассказы москвичей Бориса и Наташи Жуковых о живом кольце, в котором то стояли они сами, то носили товарищам-баррикадникам кофе с бутербродами. «Спасибо партии родной за наш трёхдневный выходной!»

– А твою запись, – сказал Борис, – когда-то там в первые дни сентября действительно прокрутили, кто-то даже слышал, кажется.

Потом он был завотделом в газете «Сегодня», потом – в журнале «Итоги».

И горько было – нет больше моей Родины, за которую голосовали в марте. И злость была – опять без нас всё решили, опять ломают через колено не спросясь. А мы не будем, как вам надо, я не стану по вашей команде любить деньги и вещи, они нужны для жизни, но люблю-то я то, что я люблю. Отца с матерью, книги, науку, песни, природу, друзей, и мы сохраним любимое – сохраним друг друга от вас! И был рюкзак с картошкой на весь срок пребывания в Ленинграде, в январе девяносто второго – опять по научным делам и опять в свой отпуск. И хватило того рюкзака, кроме меня лично, ещё десятку человек на поесть сегодня и оставить на завтра. В январе девяносто второго знать, что у тебя на завтра есть еда – это было немало.

И что самое обидное – уже в середине 90-х для того, чтобы сесть в поезд, нужен был паспорт. При самом заскорузлом «совке» этого не требовалось.

Потом – примет этой новой заскорузлости только прибывало. Заборы вокруг школ. Вокруг жилых домов. Полиция вместо милиции. Невзирая на протесты брянчан и смолян, псковичей и ростовчан. Проводница пассажирского вагона: я вас не выпущу, я за вас отвечаю! Пардон, разве мы не граждане, не сами за себя отвечаем? И буквально вчера, в 2020-м – крупные госконторы открепляли своих тружеников от избирательных участков, списками, без их присутствия даже, чтобы так же автоматом, списками, от их имени объявить «одобрямс» поправкам в Конституцию.

Прораб Шишкин скончался и был удостоен мемориальной доски.

Но мои дети, будучи пяти и семи лет, смогли... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в августе 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: