Нежить

 

 

 

Удалиться бы в какую-нибудь пещеру в Гималаях. Не жизнь, а рай!

В пещерах, говорят, температура почти не меняется. Это самое “не меняется” потому так называется, что летом в пещерах прохладно, а зимою тепло. В пещеры не проникают ни солнечные лучи, ни внешние звуки; там пусто и, как говорят индусы, пещера проникается возвышенными духовными потоками. Так как в пещерах отсутствует цивилизация, то в ней не возникает никаких мирских мыслей. Трудно в это поверить. Тем более что цель жития в пещерах какая-то странная: чтоб научиться восприимчивости к укусам ядовитых насекомых и прочих тварей, привыкая, таким образом, к яду или, чтоб уметь покорять диких зверей, имея теперь правильное мышление.

Практичным йогом быть вдвойне не хочется. Нет ничего лучше теории. Да и какая практическая польза может быть от привыкания к яду? Привыкнешь к нему, а потом, захочется отравиться, и не отравишься. Жизнь такая штука, что, бывает, хочется не жить, даже кричишь на манер известного гения “Яду мне, яду!”.

Мысли – это яд. Куда бы от них деться? Как бы сделать так, чтоб они исчезли, испарились, уничтожились.

Жить без мыслей, куда более приятно и замечательно. В этом много мудрости. Николай Петрович, учитель географии в местной школе, вчера высказал решительно гениальную мысль. До смерти, сказал он, еще дожить нужно.

В самом деле! Такое ощущение складывалось, когда он это говорил, что для него дожить до смерти решительно невозможно или, на худой конец, крайне трудно. Почему такие гениальные мысли возникают в голове школьного учителя географии и не возникают, например, в голове учителя физики или истории или биологии или самой даже литературы или в голове просвещенного буддиста?

У Николая Петровича географическое сознание. Для него, исключительно по бессознательным мотивам, что до смерти дожить, что весь земной шар пешком обойти, одна и та же географическая невозможность. Осуществить такое путешествие, значит, невозможно и до смерти дожить. То есть, жить – это не что иное, как куда-то идти.

Еще он убежден в том, что без знания географии невозможна никакая вообще школьная дисциплина, потому что сама мысль, уже география. Его, правда, никто не слушает. Какая молодая мамаша или женщина, собирающаяся стать матерью, осознает необходимость с самого детства читать ребенку не детские сказки, а учебник по географии. К тому же рекомендации учителя, обязательно иметь детские кроватки в виде глобуса, никак не могут быть удовлетворены чисто практически.

Но Николаю Петровичу, до лампочки. Он весь погружен в теорию, в самого себя или в прошлое; когда-то географические карты местностей стоили дороже золота.

Вообще-то о смерти мы разговаривали неспроста. Случай из ряда вон выходящий произошел у нас на днях. Жила семья. Отец, мать и взрослая дочь. Отец работящий, лет около пятидесяти. Всю жизнь прожил правильно. Работа, пчелы, дача. Жена где-то работала. Решили они дочке сделать новую квартиру в областном центре. Взяли миллион по ипотеке. Кое-как выплачивали. Вдруг, сначала его уволили, потом жену, следом и дочь. А ипотеку платить нужно. Пришло время выплачивать сумму, а денег нет. Мужик пошел на дачу и с охотничьего ружья застрелился.

Женская половина его жалеет, мужская – обвиняет в грехе. Хотел сказать учителю географии, вот тебе и “до смерти дожить еще нужно”. До неё не дожить нужно, а долетишь как пущенная стрела. Древние, по-моему, говорили что-то типа, стрела, которую долго ждешь, медленнее летит. Следовательно, которую ждешь быстро, тут как тут.

Жалеть и обвинять, уже поздно, некого, вот в чем заковырка. На самом деле, человек, который невинен как агнец, попав в ситуацию виноватого, жить с этим не может. Он вместо жизни, хочет не жить вовсе. Чтоб выплачивать ипотеку, нужно идти и воровать: такова истинная логика вопроса.

Долго вчера с Николаем Петровичем пререкались.

Он поступил, возмущался учитель, совершенно безответственно. И как вообще могла придти в голову человеку, такая нелепая мысль – убить себя! Почему безответственно? Потому что он не подумал о своей семье. Что с ней станется теперь? Как они будут расхлебывать эту кашу, без него? Он думал, только о самом себе. Будто бы ему одному трудно живется. Всем трудно, но все как-то живут. А это, бог его знает, что – достоевщина. Пусть, теперь, каждый идет и стреляется. И дело вовсе не в том, чтоб о самоубийстве рассуждать так, как если бы убить себя было бы все равно, что за хлебом в булочную сходить. Протесты такого рода, на самом деле, не протесты существующему положению дел, а согласие с ними и согласие с невозможностью их исправить. Человек должен ставить для себя посильные задачи, исполнять их и радоваться жизни. А пулю в лоб себе пустить – это, простите, давно изжитый предрассудок пьяного гусарства.

Столько пафосу, но все, без толку. Костям все равно, что о них думают и где им лежать – за кладбищем или внутри кладбища. Кладбища, кстати говоря, со временем перемещаются. Было время, когда кладбища располагались за городом, теперь они – в центре города. За городом – уже другое кладбище и так, до бесконечности.

Жена Николая Петровича пыталась спорить, но неудачно. У неё не хватало логических аргументов. Она жалела бедолагу, потому что он казался ей добрым и порядочным человеком, хотя она его знала постольку, поскольку. В конце концов, она договорилась до того, что назвала самоубийцу порядочным человеком, потому как он застрелился. Николай Петрович раскраснелся, стал похож на вареного рака, проиграл партию в шахматы, что с ним случалось крайне редко, закурил сигарету, хотя он не курил вовсе и многозначительно заключил: глупые бабы, чтоб быть для них порядочным, нужно пойти и застрелиться.

У нас, у русских, нет исторического самосознания. Русский – это дерево, растущее вверх корнями.

Невозможно что-то сказать об этом самоубийце, ибо его уже нет, он канул в прошлое и поэтому, как бы неинтересен. Если и есть какой-нибудь интерес, то он обращен к настоящим причинам, повлекшим за собою трагический факт, ни более, ни менее того. Николай Петрович на основании этого факта излагает свою собственную теорию жизни, другой – разглагольствует о виновниках, третий – о положении дел, четвертый – просто молчит. То, что самоубийца был отцом, мужем, человеком, уже никого не касается. Это, так сказать, фон для разговоров, белая простынь для синематографа. Интересы находятся в совсем иной стороне.

Люди, порицая самоубийц, завидуют им, ибо они убежали из их маленького ада. Человек, убегающий из мирского ада, всегда ненавидим теми, кто предпочитает терпеть этот ад, предпочитает вечные бессмертные мучения.

Люди также ненавидят и живых. Был у нас один прапорщик. Обычный прапорщик: пил как все, дуру гнал как все, считался своим в доску. Но вдруг перестал пить, гнать дуру, оказался во главе какого-то общественного союза, разбогател и прочее. Сразу же стал практически для всех негодяем, каким, как оказывается, он всегда и был. Теперь выясняется, что он пьянствовал, бил жену, не любил своих детей и вообще он – уже не человек.