Александр Грин. Неоромантик с лицом каторжника

 

Автор: Гореликова

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за декабрь 2024:

 

На чтение потребуется 1 час 10 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

В литературе есть образы, известные абсолютно всем и каждому. Например, алые паруса.

Да кто ж не знает про алые паруса? Там ещё была Ассоль и этот… капитан Грэй.

Проделаем небольшой эксперимент. Попробуйте пересказать содержание (только в гугл, чур, не подглядывать).

Здрасте, ну кто ж не знает содержание про Грэй и Ассоль? Ассоль и Грэй полюбили друг друга… И уплыли. Под парусами. Алыми.

А корабль как назывался? (который с парусами).

Как-как… «Ассоль». Хотя нет. Ассоль – так звали Вертинскую в фильме. Значит, «Бегущая по волнам».

Вы книгу-то читали?

Конечно! Ещё в детстве. Да что вы за ерунду спрашиваете? Кто ж не знает про алые паруса! Вон он, корабль, каждый год по Неве плавает, выпускников школ катает.

А зачем он их катает? Чтоб они любили друг друга, как Ассоль и Грэй?

Да ну вас с вашими странными вопросами! Все знают про алые паруса, и точка.

 

Вот интересно, быть автором, который создал образ, известный всем и каждому, даже тем, кто не читал – это фантастическая удача или проклятие?

 

Боулинг в г. Энгельсе

 

Александр Грин (настоящее имя Александр Степанович, или Стефанович, Гриневский) родился в 1880 году.

Ровесник Блока, Саши Чёрного, Андрея Белого, немного моложе Арцыбашева (1878), Бунина (1870), Куприна (1870), немного старше Ходасевича (1886), Гумилёва (1886). Конец XIX века был богат на литературные таланты, и не так важно, кто когда родился, как – когда эти писатели вошли в русскую литературу. А вошли они в расцвет эпохи символизма.

 

 

*   *   *

 

Для начала следует отметить, что жизнь Александра Грина была прямо-таки благодатной почвой для проведения психоанализа.

Его отец, польский шляхтич, за участие в восстании 1863-го отсидел три года в тюрьме, был сослан сначала в Томскую губернию, затем в Вятскую. Там бессрочно ссыльный тридцатидвухлетний Stefan Hryniewski женился на шестнадцатилетней Анне Лепковой, и у них родилось четверо детей. Отец (к этому моменту он звался Степан Евсеевич Гриневский) работал счетоводом в местных конторах, с деньгами в семье было негусто.

В девять лет Александра отдали в Вятское земское реальное училище, однако проучился он там всего три класса. Был отчислен, по одной версии, за неуспеваемость и дурное поведение, по версии самого Грина – за крамольные стихи о классном наставнике.

В 1930 г. Грин сядет писать собственную биографию, которую сначала назовёт «На суше и на море», затем «Книга о себе», «Легенда о себе», «Легенда о Грине». Мы знаем её как «Автобиографическая повесть» (1932). Так вот, в автобиографии Грин много внимания уделит своему детству, изобразит себя мальчиком из самых низов. Отчасти это будет правдой, но также будет в том и определённая рисовка. Босяк, ставший писателем – тема, очень модная на рубеже XIX–XX веков, и успех Горького тому лучшее доказательство. Многие писатели того времени эксплуатировали своё, так скажем, неблагородное происхождение, и Грин был среди них.

Хотя… В натуре всякого писателя заложено стремление сочинять, на то он и писатель. Да и истории про босяков, достигнувших многого, лучше продаются (заметим цинично).

Биография Грина – беспощадный приговор дореволюционному строю человеческих отношений. Старая Россия наградила Грина жестоко, – она отняла у него ещё с детских лет любовь к действительности. Окружающее было страшным, жизнь – невыносимой. Она была похожа на дикий самосуд. Грин выжил, но недоверие к действительности осталось у него на всю жизнь. Он всегда пытался уйти от неё, считая, что лучше жить неуловимыми снами, чем «дрянью и мусором» каждого дня. (К. Паустовский, «Александр Грин», 1939).

 

Если оценивать факты из биографии, то жизнь подростка Александра Гриневского протекла достаточно бесцельно. Учёба не интересовала, поддержки от близких он не получал, бедность, родители попивали, мать умерла, когда Грину было четырнадцать лет (в биографии он писал то двенадцать, то тринадцать лет), отец женился вторично, в новой семье родился новый ребёнок. История печальная, но, увы, вполне жизненная. Подросток был предоставлен самому себе, а по натуре своей он не очень-то был упорен и твёрд духом. Зато очень амбициозен и вздорен.

В шестнадцать лет Грин уезжает в Одессу, которая кажется ему альтернативой провинциальной Вятке. Необычайные приключения, плавание к далёким берегам, моря и океаны, короче.

Я рылся в материках, как в щепках, но даже простой угольный пароход отвергал мои предложения, не говоря уже о гигантах Добровольного флота или изящных великанах Русского общества… Иногда матросы осыпали меня насмешками, и, должно быть, действительно казался я смешон с моей претензией быть матросом корабля дальнего плавания, я, шестнадцатилетний, безусый, тщедушный, узкоплечий отрок, в соломенной шляпе (она скоро потеряла для меня иллюзию «мексиканской панамы»), ученической серой куртке, подпоясанный ремнём с медной бляхой и в огромных охотничьих сапогах.

В Одессу Грин явился с двадцатью рублями в кармане. Сумма по тем временам не такая уж маленькая, но он, как это свойственно подросткам, быстро потратил их на еду и развлечения. Когда деньги кончились, парню пришлось не сладко.

В рассказе «Случайный доход» (1924) Грин описывает такой случай, якобы произошедший с ним в Одессе:

Наконец, нервы мои не выдержали. Я остановил вечером жирного одесского туза, переходившего рельсы как раз против знаменитой лестницы бульвара, и, указав ему на приближающийся паровоз, предложил за вознаграждение в сто рублей положить мизинец своей левой руки на рельсу, чтобы туз имел удовольствие увидеть мои страдания. Почтенный коммерсант дико оглянулся кругом, вздрогнул и побежал вверх по лестнице. Я никогда не думал, что толстяки могут так резво нестись вверх.

Похожая ситуация (молодой герой, отчаявшись, обращается за помощью к богатому человеку) затем будет присутствовать во многих произведениях Грина. И везде герой, даже находясь в крайне стеснённых обстоятельствах, чуть ли не на грани голодной смерти, ведёт себя с достоинством, независимо, гордо и уж никак не жалок. Видимо, для Грина это была очень привлекательная модель, хотя в реальной его жизни всё происходило иначе. Помыкавшись самостоятельно и ничего не добившись, он обращается-таки за помощью к приятелю отца.

И снова немного психоанализа. В автобиографиях, написанных в разные годы, Грин по-разному рисует образ отца. То это неудачник, беспробудный пьяница, целыми днями колотивший жену и детей, то несчастный слабый человек, искренне пытающийся удержаться на плаву. Видимо, истина находилась где-то посередине. Во всяком случае, отец, отправляя сына в Одессу, снабдил его деньгами и рекомендацией к своему знакомому. Примечательно, что в дальнейшем в произведениях Грина будет много отцов (преимущественно вдовых) и практически не будет матерей. Характерный такой штрих.

Приятель отца пристроил Грина на пароход «Платон», курсировавший по Крымско-Кавказской линии. Не океанический лайнер, не шхуна, не фрегат, да и Грин не проявил себя бравым матросом, как его будущие герои. Ни как юный Санди Пруэль из «Золотой цепи» (1925), который с благородством швыряет в лицо обидчикам горсть золота, плату за рейс; ни как Грэй, единственный отпрыск богатой и знатной фамилии, который сбежал из родового замка и стал отважным капитаном галиота «Секрет» (так, кстати, назывался корабль из «Алых парусов», 1923).

В реальной жизни работа матросом оказалась очень тяжёлой и совсем неинтересной. В этом плане рассказ «Трюм и палуба» (1913) более правдив.

Проклятая жизнь! Над ним издеваются с утра до вечера, прячут его брюки, бросают ему в кружку с чаем фунтовые куски сахара, насыпают соли!.. Он должен чистить гальюны (гальюн – отхожее место), а в порту неизменно торчать на вахте у сходней, – и всё это за свои же девять рублей! Довольно! Он ревёт – ну, что же из этого? Нельзя обижать человека, в самом деле – так, мимоходом!..

За границей Грин побывал всего один раз, да и то…

Когда ещё юношей я попал в Александрию (Египетскую), служа матросом на одном из пароходов Русского общества, мне, как бессмертному Тартарену Доде, представилось, что Сахара и львы совсем близко – стоит пройти за город.

Одолев несколько пыльных, широких, жарких, как пекло, улиц, я выбрался к канаве с мутной водой. Через неё не было мостика. За ней тянулись плантации и огороды. Я видел дороги, колодцы, пальмы, но пустыни тут не было.

Я посидел близ канавы, вдыхая запах гнилой воды, а затем отправился обратно на пароход. Там я рассказал, что в меня выстрелил бедуин, но промахнулся. Подумав немного, я прибавил, что у дверей одной арабской лавки стояли в кувшине розы, что я хотел одну из них купить, но красавица арабка, выйдя из лавки, подарила мне этот цветок и сказала «селям алейком».

Так ли говорят арабские девушки, когда дарят цветы, и дарят ли они их неизвестным матросам – я не знаю до сих пор. Но я знаю:

1) Пустыни не было. 2) Была канава. 3) Розу я купил за две пар… (4 коп.) 4) Не чувствовал ни капли стыда.

В рейсе Грин поссорился с капитаном (понятное дело, виноват был капитан). С морем не вышло, и Грин отправился путешествовать. По Волге от Ростова до Казани, затем двести вёрст пешком. Всё это (разумеется, с изрядной долей вымысла) будет описано в рассказе «Пассажир Пыжиков» (1912) и в «Дороге никуда» (1930), последнем и самом трагическом романе Грина.

«Дорога никуда» – роман о том, как всё могло быть чудесно хорошо и как всё стало бедствием и гибелью, причём роль разрушителя судьбы играет отец главного героя, забулдыга и пьяница, который давным-давно бросил сына и вдруг явился неизвестно откуда. (Анджей Иконников-Галицкий. «Три Александра и Александра: портреты на фоне революции», 2019)

 

Самому Грину некуда было возвращаться, кроме как в ненавистную Вятку.

Мой багаж остался на почтовой станции… Знаешь… Понимаешь… Не было извозчика. Отец, жалко улыбаясь, недоверчиво промолчал; а через день, когда выяснилось, что никакого багажа нет, спросил (и от него пахло водкой):

– Зачем ты врёшь? Ты шёл пешком? Где твои вещи? Ты изолгался!

Очень многое мог бы я возразить ему, если бы умел: и ложное самолюбие – эту болезнь маленького города, и нежелание мириться с действительностью, и, наконец, желание пощадить, хотя бы в первый день, отцовское чувство.

 

Через год, взяв у отца пять рублей, Грин уезжает в Баку. Это был мрак и ужас, часто доводивший меня до слёз. Не желая тревожить отца, я иногда писал ему, что плаваю матросом… А его письма из письма в письмо твердили о нужде, долгах, заботах и расходах для других людей.

Снова возвращение в Вятку, снова случайные заработки, снова побег – на этот раз на Урал с тремя рублями в кармане. Именно такие суммы (двадцать рублей, пять, три) Грин называет в «Автобиографии» и всегда подчёркивает, что они дар отца. Что ж, поверим на слово, что так всё и было.

На Урале выбиться в люди не удалось, и снова Вятка, здравствуйте. Когда, по возвращении с Урала, отец спрашивал меня, что я там делал, я преподнёс ему «творимую легенду» приблизительно в таком виде: примкнул к разбойникам, с ними ограбил контору прииска, затем ушёл в лес, где тайно мыл золото и прокутил целое состояние. Услышав это, мой отец сделал большие глаза, после чего долго ходил в задумчивости. Иногда, взглядывая на меня, он внушительно повторял: «Д-да. Не знаю, что из тебя выйдет».

Родительские опасения оказались не беспочвенными. В 1902 г. Грин попадает под суд за продажу краденой золотой цепочки, но в связи с тем, что он являлся потомственным дворянином (по отцу, польскому шляхтичу), дело рассматривается присяжными, и те Грина оправдывают.

В том же году Грин под давлением отца поступает на военную службу. Видимо, иллюзия о том, что армия может перевоспитать беспутного молодого человека, будет вечной. Но в случае Грина (как и во многих других, впрочем) – не прокатило.

В армии Грин прослужил шесть месяцев, три с половиной из которых он провёл в карцере. Затем будут писать, что причиной тому была революционная агитация Грина среди солдат, но увы. По сохранившимся свидетельствам ясно, что в карцер Грин попадал по тем же причинам, что раньше ссорился с капитаном и прочими начальниками – нетерпимость и вздорность характера. Через полгода Грин дезертировал, но его довольно быстро поймали. Но через пару месяцев он убежал вторично, и тут уж, как говорится, с концами.

История его побега в изложении унтер-офицера Мирошниченко: «27 ноября часов около 10 утра Гриневский заявил, что у него не имеется кисти для письма суворовских изречений, каковые он должен был писать по приказанию ротного командира. Я доложил об этом его высокоблагородию ротному командиру, который велел дать Гриневскому денег и послать купить кисть. После обеда, около 2-х часов пополудни, Гриневский явился ко мне и, получив от меня 5 коп. денег, ушёл в город. На Гриневском были: шинель 2-го срока, башлык, барашковая шапка, пояс, мундир и шаровары третьего срока, сапоги на нём были после умершего нижнего чина нашей роты Козьмы Гордиенко, данные Гриневскому для носки ротным командиром. Затем Гриневский ушёл в город и больше не возвращался.

 

Исчезнуть Грину помогли эсеры. Те самые, которых Ленин назвал прорехами народничества и заплатами модной оппортунистической критики марксизма.

Партия эсеров находилась в постоянных контрах с партией большевиков относительно понимания, какой социальный класс является революционный, а какой нет. Тактика эсеров заключалась в массовой агитации и пропаганде среди пролетариата, крестьянства и интеллигенции (преимущественно студенчества), однако главным методом был индивидуальный террор (недаром эсеры считали себя наследниками «Народной воли»). Осуществляла террор законспирированная и независимая от ЦК Боевая организация эсеров. Основал её Г. А. Гершуни в 1901-м, он же её и возглавлял вплоть до своего ареста в 1903 г. Затем руководителем боевой организации стал провокатор Ф. Азеф, а с 1908 г. – Б. Савинков. Имена говорят сами за себя.

Особо активную агитацию эсеры вели в армии и на флоте. В их сети и попался двадцатидвухлетний Александр Гриневский, бывший рядовой 213-го Оровайского резервного пехотного батальона, а ныне дезертир и, в целом, неустроенный молодой человек.

Грина снабдили рекомендательным письмом, написанным симпатическими чернилами, дали адрес конспиративной квартиры в Пензе, там Грин переоделся в гражданское и с чужим паспортом уехал в Тверь, где началась революционная полоса его жизни.

Изначально планировалось, что Грин станет одним из террористов Боевой организации, за которой уже числилось несколько громких политических убийств, например, убийство министра внутренних дел Сипягина или покушение на Победоносцева. Однако Грин от судьбы смертника отказался, а кураторы его не настаивали, благо в уставе была прописана полная добровольность, и желающих стрельнуть вполне хватало. Остался Алексей Долговязый (таков был его псевдоним) в партии эсеров в качестве пропагандиста и агитатора, хотя революционер из него вышел такой же никудышный, как ранее матрос, золотоискатель, лесоруб, конторщик и далее по списку.

Эсеры были людьми богатыми и своим людям платили щедро. Именно деньги удерживали Грина, он, наконец-то, мог не заботиться о хлебе насущном, но каждый день бывал сыт и частенько пьян. Ежемесячные двадцать-тридцать рублей, которые выдавали эсеры, Грин тратил в кабаках за пару дней, а далее нарушал финансовую дисциплину, приписывая себе непредвиденные расходы. Теорией не интересовался, занятия пропускал, был чрезмерно болтлив (соратники по партии прозвали его гасконцем), в прокламациях писал ерунду и т. д. и т. п.

Эсер Наум Быховский, политический ментор Грина и его крёстный отец в литературе, так описывал их первое знакомство в Тамбове в 1903 г.: Проснувшись утром, я увидел, что у противоположной стены спит какое-то предлиннющее тонконогое существо. Проснулся и хозяин комнаты, приведший меня сюда.

– А знаете, – сказал я ему, – я хочу у вас тут попросить людей для Екатеринослава, потому что люди нужны нам до зареза.

– Что же, – ответил он мне, – вот этого долговязого можете взять, если желаете. Он недавно к нам прибыл, сбежал с воинской службы.

Я смотрел на долговязого, как бы измеряя его глазами, разглядел, что он к тому же и сухопарый, с длинной шеей, и сразу представил себе его журавлиную фигуру, с мотающейся головой на Екатерининском проспекте, что будет великолепной мишенью для шпиков.

– Ну, этот слишком длинный для нас, его сразу же заметят шпики.

– А покороче у нас нет. Никого другого не сможем дать… …Товарищ принёс чайник с кипятком и разную снедь.

Было уже 9 часов утра, но долговязый не просыпался. Наконец товарищ растормошил его.

– Алексей, – сказал он ему, когда тот раскрыл заспанные глаза, – желаешь ехать в Екатеринослав?

– Ну что же, в Екатеринослав так в Екатеринослав, – ответил он, потягиваясь со сна.

В этом ответе чувствовалось, что ему решительно безразлично, куда ехать, лишь бы не сидеть на одном месте.

В Екатеринославе Грин не прижился, опять характер подвёл, и соратники сплавили его в Киев. Там подпольщик Алексей предпочитал сидеть в пивных, чем подрывал авторитет партии, и потому его сплавили в Одессу, а затем в Севастополь. В Севастополе Грину поставили задачу – проводить агитацию среди матросов Черноморского флота и солдат крепостной артиллерии. И в Севастополе же двадцатитрёхлетний Грин знакомится с двадцатичетырёхлетней эсеркой Екатериной Александровной Бибергаль (подпольная кличка Киска).

В ноябре 1903 г. Грина арестовали. Два солдата, которых Грин, кстати, и агитировал ранее, в качестве подсадных уток ходили по городу, пока в отхожем месте на Графской набережной не столкнулись с Грином.

Грин: Странное, никогда не испытанное и ничем решительно не оправдываемое чувство удерживало меня от поездки. Это было тягостное предчувствие. Я пришёл к Киске и сказал, что ехать не могу. Как я ни объяснял, в чём дело, Киска требовала, чтобы я ехал; в конце концов назвала меня «трусом». При таких обстоятельствах мне ничего больше не оставалось, как пойти на Графскую пристань, к катеру.

Там его и повязали.

Меня отвели в участок; из участка ко мне в комнату, сделали обыск, забрали много литературы и препроводили в тюрьму. Никогда не забыть мне режущий сердце звук ключа тюремных ворот, их тяжкий, за спиной, стук и внезапное воспоминание о мелодической песне будильника «Нелюдимо наше море». <…> Отведённый в камеру, я предался своему горю в таком отчаянии и исступлении, что бился о стену головой, бросился на пол, в безумии тряс толстую решётку окна и тотчас, немедленно, начал замышлять побег.

Первая попытка побега не удалась. По плану Бибергаль должна была получить из партийной кассы тысячу рублей и купить парусное судно, которое должно было переправить беглеца в Болгарию (всё-таки эсеры были неугомонными ребятами, раз за такого никчёмного члена партии пошли на такие существенные траты). Бибергаль свою часть работы выполнила, да вот досада – в тот день в тюремном дворе сушили белье, и Грин не сумел выбраться, запутался в простынях. Да и Бибергаль арестовали днём раньше и отправили этапом в Архангельск, откуда она бежала в Швейцарию, опять-таки при помощи эсеров. Не жизнь, а роман, не хуже тех, что впоследствии напишет Грин.

Второй раз Грин пытался сбежать из феодосийской тюрьмы, куда его перевели для дальнейшего рассмотрения дела. Он планировать сделать подкоп, да его сокамерники ничего копать не стали, а Грину добавили год тюрьмы и отправили обратно в Севастополь дожидаться отправки в Сибирь. Спасла революция 1905 года, по октябрьскому манифесту Грин был освобождён как политзаключённый и… снова перешёл на нелегальное положение. Причина? Любовь к Киске, к Екатерине Александровне Бибергаль.

 

 

Екатерина Бибергаль. 1903.
Источник: https://feomuseygrina.ru/2021/03/09/с-грином-у-нее-был-роман/

 

Грин: Эта женщина небольшого роста, смуглая в тон волос, пышных, но стиснутых гребнями. Волосы и глаза тёмные, рот блондинки – нежный и маленький. Она очень красива, Лев, но красота её беспокойна, я смотрю на неё с наслаждением и тоской; она ходит, наклоняется и говорит иначе, чем остальные женщины; она страшна в своей прелести, так как может свести жизнь к одному желанию. Она жестока; я убедился в этом, посмотрев на её скупую улыбку и прищуренные глаза, после тяжёлого для меня признания.

В ноябре 1905 г. Грин приезжает в Петербург и находит там Бибергаль, которая у тому времени уже вернулась из Швейцарии.

Е. А. обещала выйти за него замуж. Но в Петербурге начались между ними нелады. Происходило это по-видимому из-за совершенно разного подхода их друг к другу и к революции. Е. А. была дочерью народовольца; и воспитание, и окружающая её действительность делали её убеждённой революционеркой. (Из воспоминаний В. П. Калицкой, первой жены Грина)

В общем, он любил её, она любила его, но революцию она любила больше. В январе 1906 г. между влюблёнными произошла ссора и опять по революционному поводу. Грин выхватил револьвер и выстрелил Киске в грудь.

Грин: Она держалась мужественно, вызывающе, а я знал, что никогда не смогу убить её, но и отступить тоже не мог и выстрелил.

Калицкая: Пуля попала в грудную клетку, в левый бок, но прошла неглубоко. Е. А. нашла в себе силы выйти в комнату хозяев и попросила их пойти уговорить Алексея покинуть квартиру. Хозяева так и сделали. Рана оказалась не тяжёлой. Оперировал проф. Греков, и Е. А. вскоре поправилась. А. С. несколько раз пытался поговорить с Е. А. наедине, но это ни разу ему не удалось. Е. А. просила своих друзей не оставлять её одну с А. С. Так кончились их отношения.

Заявлять на Грина в полицию Бибергаль не стала, имени стрелявшего не назвала. Ну роман же? – Натуральный роман!

Больше Грин с ней не встречался. В 1935 г. Бибергаль была ограничена в проживании, в 1938 г. осуждена на десять лет, после освобождения из лагеря в 1948 г. и отправлена в ссылку, где потеряла ногу, скончалась в 1959 г., была реабилитирована в 1989 г. Но это была уже её история, не Грина.

Исчезнув из жизни Грина физически, Екатерина Александровна осталась его литературным героем. Некоторые исследователи считают, что она была прообразом Ассоль из «Алых парусов», но это вряд ли. Бибергаль была совсем другим типажом.

 

В рассказе Грина «Маленький заговор», другое название «История одного заговора» (1909), действуют революционер Геник и семнадцатилетняя девушка по имени Любовь. Люба находится на карантине, так назывался период, когда новые члены партии эсеров должны были принять решение, становятся они боевиками (читай: террористами-смертниками) или нет. Как мы помним, сам Грин от такой участи уклонился. Геник пытается уберечь нежную поэтическую Любу, спрятать (хоть на карантине) от соратников по партии, трёх здоровых мужиков, которые цинично оценивают кандидатку на убийство – послушна, как монета, конспиративный инстинкт, девушка с характером, твёрдо и бесповоротно решила пожертвовать собой, глубокая, мучительная жажда подвига, рыцарства, словом, вполне подходящая кандидатура для того, чтобы её разорвало бомбой вместе с каким-нибудь генералом.

Геник протестует: Я ведь думал… Я долго и сильно думал… Я пришёл к тому, что – грешно… Ей-Богу. Ну хорошо, её повесят, где же логика? Посадят другого фон-Бухеля, более осторожного человека… А её уже не будет. Эта маленькая зелёная жизнь исчезнет, и никто не возвратит её. Изобьют, изувечат, изломают душу, наполнят ужасом… А потом на детскую шею верёвку и – фюить. А что, если в последнее мгновение она нас недобрым словом помянет?

Ведь достоевщина же, согласитесь? Нежная Люба (Любовь!) соглашается на теракт, а Геник уходит вдаль непонятый. В жизни Бибергаль была именно такой, Дианой революции. Как бы ни хотелось думать, что это рассказ о том, как молодой девушке заморочили голову революционеры, сделали её пешкой в своих руках, и потому девушку очень жаль, но нет. Люба (как и Бибергаль) делают свой выбор вполне осознанно.

 

У Грина есть ещё один рассказ, «Рай» (1909). Сюжет: несколько самоубийц собираются за обедом, зная, что тот отравлен, и каждый участник напоследок рассказывает свою историю. В том числе, женщина неизвестного звания. Я состарилась; мне всего 23 года, но иногда кажется, что прошли столетия с тех пор, как я родилась, и что все войны, республики, эпохи и настроения умерших людей лежат на моих плечах. Я как будто видела всё и устала. Раньше у меня была твёрдая вера в близкое наступление всеобщего счастья. Я даже жила в будущем, лучезарном и справедливом, где каждый свободен и нет страдания. У меня были героические наклонности, хотелось пожертвовать собой, провести всю жизнь в тюрьме и выйти оттуда с седыми волосами, когда жизнь изменится к лучшему. Я любила петь, пение зажигало меня. Или я представляла себе огромное море народа с бледными от радости лицами, с оружием в руках, при свете факелов, под звёздным небом.

Теперь у меня другое настроение, мучительное, как зубная боль. Откуда пришло оно?.. Я не знаю… Прежде из меня наружу торчали во все стороны маленькие, острые иглы, но кто-то притупил их. Я начинаю, например, сомневаться в способности людей скоро завоевать будущее. Многие из них кажутся мне грязными и противными, я не могу любить всех, большинство притворяется, что хочет лучшего.

Эти строки уже не про какую-то женщину-революционерку, это про самого Грина. Он уже оторвался от эсеров, с которыми и сблизился-то не по идейным соображениям, а просто потому, что деваться было некуда. Грин, несмотря на свою неустроенную безбашенность, жестоким человеком не был, крови лизнуть не хотел и понимал, что деятельность эсеров слишком близка к уголовщине. Революционера из него не вышло, и слава богу. А нам, читателям, надо быть благодарными эсерам за то, что именно они сподвигли Грина на путь писательства. Хотя до литературного дебюта Грину предстояло ещё дожить.

 

Зимой 1906 г. во время облавы Грин был задержан с паспортом на имя мещанина Николая Ивановича Мальцева. Полиция подлог раскрыла, и Грин оказался в «Крестах».

В то время существовал целый институт невест, девушек, которые навещали политзаключённых. Невестой Грина стала Вера Павловна Абрамова (Калицкая), выпускница Бестужевских курсов, волонтёрка Красного Креста, идеалистка и дочь богатого чиновника. На тюремном свидании Грин поцеловал свою невесту, чем произвёл на Веру Павловну неизгладимое впечатление.

Калицкая: Это свидание с незнакомым человеком, на днях отправляющимся в далёкую ссылку, было для меня обычным делом. Я от него ничего не ожидала. Думала, что этим свиданием окончатся наши отношения с Гриневским, как они кончались с другими «женихами». Однако оно кончилось совсем по-иному.

Нас впустили в большое помещение, в котором уже было много народа. Каждый заключённый мог свободно говорить со своими посетителями, так как надзор был слабый. Надзиратель ходил по середине большого зала, а заключённые со своими гостями сидели на скамейках вдоль стен.

Александр Степанович вышел к нам в потёртой пиджачной тройке и синей косоворотке. И этот костюм, и лицо его заставили меня подумать, что он – интеллигент из рабочих. Разговор не был оживлённым; Александр Степанович и не старался оживить его, а больше присматривался.

«Сначала ты мне совсем не понравилась, – рассказывал он впоследствии, – но к концу свидания стала как родная».

Дали звонок расходиться. И тут, когда я подала Александру Степановичу руку на прощание, он притянул меня к себе и крепко поцеловал. До тех пор никто из мужчин, кроме отца и дяди, меня не целовал; поцелуй Гриневского был огромной дерзостью, но вместе с тем и ошеломляющей новостью, событием. Я так сконфузилась и заволновалась, что не помню, как мы с Наталией Степановной вышли из тюрьмы и о чём говорили дорогой.

Вскоре Наталия Степановна уехала, я же, узнав о дне отправки эшелона ссыльных, пришла на вокзал с передачей. К поезду никого из провожающих не пускали, и я передала чайник, кружку и провизию через «сочувствовавшего» железнодорожника.

Недели через две я получила от Александра Степановича письмо. В нём стояла многозначительная фраза: «Я хочу, чтобы вы стали для меня всем: матерью, сестрой и женой». И больше ничего, даже обратного адреса.

Грина приговорили к ссылке. Тобольск (где, кстати, отбывал ссылку его отец), затем Туринск. Затем очередной побег. Напоил вместе с другими ссыльными исправника и клялся, что не убежит, а на другой день вместе с двумя анархистами сбежал (Из воспоминаний В. П. Калицкой).

Далее Самара – Саратов – Вятка. В Вятке его отец, рискуя своей репутацией, достаёт для сына паспорт на имя почётного гражданина Вятки Алексея Алексеевича Мальгинова, который незадолго до этого умер. С этим паспортом Грин едет в Петербург к своей невесте.

Калицкая: Как-то в жаркий день, набегавшись по городу, я поднималась по всегда безлюдной нашей парадной. Завернув за последний марш, я с изумлением увидела: на площадке четвёртого этажа, у самых наших дверей, сидит Гриневский! Худой, очень загорелый и весёлый. <…> Слушая рассказ Александра Степановича, я думала: «Вот и определилась моя судьба: она связана с жизнью этого человека. Разве можно оставить его теперь без поддержки? Ведь из-за меня он сделался нелегальным.

 

 

Вера Николаевна Гриневская (урожд. Абрамова), первая жена Александра Грина. Источник: https://dzen.ru/a/YsguKaFVFGdvbyAK

 

 

Отношения Грина и Веры Павловны – это отношения героев рассказа «Сто вёрст по реке» (1912). Он – Нок, беглый уголовник, мрачный и озлобленный, она – юная и наивная Гелли, спасшая его. Финальная фраза рассказа – Они жили долго и счастливо и умерли в один день.

В жизни, разумеется, всё было иначе.

В. П. Калицкая: Жизнь с Александром Степановичем показалась мне сначала идиллией. Утром я уходила в лабораторию, а в час возвращалась домой завтракать. Александр Степанович радостно встречал меня и даже приготовлял к моему приходу какую-нибудь еду. Потом я опять уходила в лабораторию, а по окончании моей работы мы шли куда-нибудь обедать.

Но идиллия очень скоро кончилась. Александр Степанович за год своего пребывания в Петербурге сошёлся с литературной богемой. Это делало нашу жизнь трудной и постоянно выбивало из бюджета. Я была бесхозяйственна и непрактична, а Александр Степанович всякую попытку к экономии называл мещанством и сердито ей сопротивлялся.

Жизнь наша слагалась из таких периодов: получка, отдача долгов, выкуп заложенных вещей и покупка самого необходимого. Если деньги получал Александр Степанович, он приходил домой с конфетами или цветами, но очень скоро, через час-полтора, исчезал, пропадал сутки или двое и возвращался домой больной, разбитый, без гроша. А питаться и платить за квартиру надо было. Если и мои деньги кончались, то приходилось закладывать ценные вещицы, подаренные мне отцом, и даже носильные вещи. Продали и золотую медаль – награду при окончании мною гимназии.

В периоды безденежья Александр Степанович впадал в тоску, не знал, чем себя занять, и делался раздражительным. Потом брал себя в руки и садился писать.

Если тема не находилась, говорил шутя: «Надо принять слабительное». Это значило, что надо начитаться вдоволь таких книг, в которых можно было бы найти занимательную фабулу, нравящегося героя, описание местности или просто какую-нибудь мелочь, вроде звучного или эксцентричного имени; такие книги давали толчок воображению, вдохновляли и помогали ему найти героя или тему. В подобные периоды Александр Степанович не перечитывал прежде известных ему книг, но доставал приключенческую литературу, фантастические романы, читал А. Дюма, Эдгара По, Стивенсона и т. п.

В те годы, когда мы жили вместе, Александр Степанович был молод, мозг его был свеж, и писалось ему легко. В два-три приёма рассказ бывал окончен. Александр Степанович читал мне его, диктовал для переписки набело. Наступали тихие, хорошие вечера.

В такие вечера я мучительно задумывалась над вопросом: да что же за человек Александр Степанович?

 

Этот вопрос интересовал не только молодую жену, но и ту самую литературную богему. Да-да, Грин стал писателем, и случилось это так.

После визита к Вере Павловне Грин навестил знакомых эсеров – Быховского и Слётова. Те встретили его не так чтобы радостно – память о покушении на Бибергаль была ещё свежа. Однако Быховский, который, видимо, всё же испытывал к Грину тёплые чувства (и который аж в 1903 г. предрёк ему успешную писательскую карьеру), сделал заказ на письменный текст агитационного характера. Так Грин написал первый в своей жизни рассказ – «Заслуга рядового Пантелеева» (1906). Подписался А. С. Г.

Московский комитет по делам печати, находя, что названный рассказ имеет целью: 1) возбудить в читателях враждебное отношение к войску, 2) побудить войска к неповиновению при усмирении бунта и беспорядков, решил нужным брошюру задержать, а против автора возбудить судебное преследование. Судебное преследование было возбуждено, но никто из обвиняемых (издательских работников) автора не назвал. Сейчас известно о четырёх сохранившихся экземплярах, остальные были уничтожены, однако гонорар (семьдесят пять рублей) Грин получил, что, несомненно, подхлестнуло его к писательству.

Рассказ, мягко говоря, средний. В. Г. Короленко охарактеризовал его так: Плохо рассказанные, хотя сами по себе интересные события <…> Известно из газет, а рассказ растянут и порой наивен.

Второй рассказ «Слон и Моська» был примерно на ту же тему и того же качества. Раздутый революционный пафос, ходульные персонажи. В то время Грин, похоже, наивно полагал, что если написать всё, как в жизни, только с нужной идеей, то получится художественное произведение. Поэтому в первых его вещах (т. н. эсеровских) очень много т. н. правды жизни и очень мало литературы. Но Грин быстро эволюционировал (всё, как предсказывал Быховский).

 

В 1910 г. выходит рассказ «История одного убийства». Сюжет: ефрейтор Цапля помыкает рядовым Банниковым по прозвищу Машка. Дедовщина в полный рост. Однажды во время несения караула унтеру и Цапле захотелось попить чаю, и они отправляют Машку, то есть Банникова, в трактир. В это время приходит разводящий офицер и, не найдя рядового на месте, наказывает унтера пятью сутками карцера. Цапля избивает вернувшегося Банникова за то, что тот долго ходил и тем подвёл хорошего человека. Банникову обидно, ведь он ни в чём не виноват, да ещё чаю купил на собственные деньги. Глотая слёзы, он отправляется на пост, а Цапле неймётся. Он решает ползком подкрасться к Банникову и отнять у того затвор. Но Банников его замечает.

Не зная, что делать, и окончательно растерявшись, он перевернул винтовку прикладом вверх, приставил острие штыка к затылку ефрейтора и тоскливо затаил дыхание.

– Вставайте, отделённый! – твёрдо сказал он, со страхом вспоминая устав и преимущество своего положения. – Ну!

Но самолюбие и комичность результата проделки удерживали Цаплю на земле. Он упрямо, с ненавистью в душе продолжал лежать.

Мысль о том, что Банников, Машка, деревенский лапоть, приказывает ему, приводила его в бешенство. Цапля стиснул зубы и оцепенел так, чувствуя, как раздражительно и зло бьётся его сердце.

– Вставайте, отделённый! – настойчиво повторил Банников и, пугаясь, сильнее нажал штык. Ефрейтор вздрогнул от холода стали и тоскливого сознания, что тяжёлый острый предмет колет ему затылок. Но у него ещё оставалась тень надежды, что Банников ради будущего не захочет его унижения и уйдёт.

Часовой тяжело дышал, бессознательно улыбаясь в темноте. И оттого, что орудие смерти упиралось в живое тело, глухая хищность, похожая на желание разгрызть зубами деревянный прут, жарким туманом ударила в его мозг. А возможность безнаказанно убить неприятного, оскорбившего его человека показалась вдруг тягостно приятной и жуткой. Жаркая слабость охватила Банникова. Вздрогнув мучительно сладкой дрожью, он поднял ружьё и, похолодев от ужаса, ударил штыком вниз.

Хрустнуло, как будто штык сломался. Конец его с мягким упорством пронзил землю. И в тот же момент злоба родилась в Банникове к белому, сытому и стриженому затылку ефрейтора.

Тело вздрогнуло, трепеща быстрыми, конвульсивными движениями. Тонкий, лающий крик уполз в траву. Цапля стал падать в бездонную глубину и, согнув руки, пытался вскочить, но голова его оставалась пригвождённой к земле и смешно тыкалась лицом вниз, как морда слепого щенка, колебля ружьё в руках Банникова. Солдат ещё сильнее нажал винтовку, удерживая бьющееся тело, потом с силой дёрнул вверх, отчего голова ефрейтора подскочила и стукнулась о землю равнодушным, тупым звуком. Шея Цапли вздрогнула ещё раз, вытянулась вперёд и затихла вместе с неподвижным, притаившимся телом.

 

Сюжет и исполнение практически в духе Андреева и Горького, а те в то время задавали тон в литературе. Вряд ли Грин сознательно копировал их манеру. Скорее, он чувствовал общую тональность и в первых своих опытах ориентировался на привычные образцы – те, которые шли от традиционного психологизма русской классики, от той самой достоевщины. Для Грина эсеровские рассказы стали своеобразной творческой развилкой, выбором собственной идентичности как писателя. И Грин выбрал не реализм.

 

Русская литература в десятых годах ХХ века была пестра и противоречива. Был Лев Толстой, который ратовал за проповедническое воздействие литературы на жизнь. Был Горький, уже отошедший от ницшеанства и любования грубой силой, но ещё не пришедший к социалистической идее. Был Короленко, Куприн, Бунин, Шмелёв, Сергеев-Ценский, Пришвин, которые добавили в т. н. классический реализм художественные элементы модернизма. Были символисты со своими философскими изысканиями и мистическими поисками (первая волна, старшие символисты – Брюсов, Бальмонт, Гиппиус, Мережковский, Сологуб, и вторая, младосимволисты – Блок, Белый, Соловьёв, Волошин). Был Андреев, начинавший как реалист и ушедший в экспрессионизм. Были писатели-сатирики (Аверченко, Саша Чёрный, Потёмкин, Тэффи). Уже заявили о себе акмеисты (Гумилёв, Городецкий, Ахматова, Мандельштам), футуристы (братья Бурлюки, Кручёных, Лившиц, Маяковский, Хлебников), поэты новокрестьянского толка (Ганин, Клюев, Клычков). В общем, каких только разнообразных талантов (если не сказать: художественного разброда) ни появилось в начале ХХ века! И Грин был среди них.

Однако Грин не принадлежал ни к одной из литературных школ. Он всегда был сам по себе. Для 1905–1910 гг. рассказы Грина выглядели странновато – остросюжетные, авантюрные, с безответственным заглядыванием в бездны духа, с героями-одиночками, постоянно пребывающими в мире зла и борющимися с ним по мере своих способностей, и всё это на фоне каких-то заморских колоний или затерянных в лесах избушек. Экзотика, короче.

Грина считали беллетристом (коннотация, скорее, уничижительная), критиковали за эту самую вопиющую экзотику, за то, что его рассказы плавают в крови, наполнены треском выстрелов, посвящены смерти, убийству, разбитым черепам, простреленным лёгким, и… и довольно неплохо печатали. И между прочим, всё это время, четыре года, Грин вольготно жил в Петербурге по чужому паспорту – печатался под собственными инициалами (А. С. Г.), водил знакомства с писателями, среди которых были Куприн (именно он сказал, что у Грина лицо каторжника), Горький, Арцыбашев, Брюсов, Вержбицкий, Кузмин и пр. В июле 1910 г. его снова арестовывают, благо было за что – бегство из ссылки и проживание по подложным документам.

Грин: Летом 1910 года я был арестован, как нелегальный, и, отсидев положенные три месяца, отправился в Архангельскую губернию сроком на 1 год и 7 месяцев. Мне назначили уездный город Пинегу, затем, к осени 1911 года, перевели в Архангельск. Весной, 15 мая 1912 года, я освободился, вернулся в Петербург и теперь имею право носить настоящее имя.

 

Жизнь Грина была насыщенной, он перепробовал многие роли. Матрос, землекоп, золотодобытчик, бродяга. Революционер, агитатор, заключённый. Беглый, вновь пойманный, ссыльный. Два официальных брака и несколько гражданских. Три революции и две войны. Лечебница для алкоголиков и тифозный барак. Издание собрания сочинений, гонорары и зубодробительная критика.

У героев его русских рассказов «впалые лбы, неврастенически сдавленные виски, испитые лица, провалившиеся глаза и редкие волосы», или «лицо маленькой твари, сожжённое бесплодной мечтой о силе и красоте» («Воздушный корабль»), а сами они «расколотые, ноющие и презренные», по яркому выражению Грина – «тяжкоживы» («Приключения Гинча»). Не любит Грин этих людей, – а только их он и видит в России, – не любит до того, что и природа, породившая их, ненавистна ему. (Левидов М. Ю. «Иностранец русской литературы: Рассказы А. С. Грина», 1915)

 

В 1913 г. Грин едет в Вятку, к отцу. Тому семьдесят один, он очень болен. Сёстры умоляют брата приехать, навестить старика перед смертью, но, похоже, главным мотивом поездки для Грина было желание доказать отцу, как тот ошибался, считая сына пропащим. Не пропащий он, нет, он настоящий писатель, вот изданная книга, вот договор с издательством на гонорары.

На деле же писательская судьба Грина складывалась не очень успешно. С известными писателями дружбу водил, но отношения были не столько творческими, сколько питейно-бильярдными. Редакторы Грина не любили, потому что он восставал против любых замечаний и ничего не правил, а стилистом он был, прямо скажем, посредственным. Рецензии на его вещи писали, в основном, неодобрительные, Грина обвиняли в эпигонстве, иностранщине и проч.

Дикая и величественная прелесть его первых героев утратила свою тоскующую загадочность… весь его талант ушёл в эту игру на эффектах дурного вкуса. (Войтоловский Л. Н. «Летучие наброски: Александр Грин», 1914)

Примерно в это время в литературных кругах начинает циркулировать слух, что произведения Грина написаны не им самим, а неким английским капитаном, который утонул во время кораблекрушения, а Грин, мол, присвоил себе сундук с его рукописями. По другой версии: Грин убил капитана на дуэли, которая разыгралась из-за женщины. И зная о характере Грина, можно предположить, что такой слух был ему вполне по вкусу, возможно, он сам способствовал его распространению. Хоть иллюзий на свой счёт не строил.

Я принадлежу к третьестепенным писателям, но среди них, кажется, нахожусь на первом месте. (А. Грин, «Автобиография»)

И несмотря ни на что, период 1912–1918 гг. был временем активной работы. Грин опубликовал почти четыреста рассказов в ста (без малого) журналах.

 

В поисках своей манеры Грин перепробовал много вариантов. Его тексты условно можно разделить на две группы – те, где действие происходит в России, и те, где действие происходит в другом мире.

Рассказов из первой группы не так уж много, и все относятся к ранним. Это «Телеграфист из Медянского бора» (1908), «Воздушный корабль» (1909), «Ксения Турпанова» (1912), «Пассажир Пыжиков» (1912) и ряд др. А вот заграничных рассказов гораздо больше. Герои, существующие в формате т. н. реализма (там, где всё жизнеподобно), Грина не особо устраивали. Его привлекала романтика сильной личности. Он считал, что герой должен быть бескомпромиссным, отважно устремляться прямо в центр опасности, и окружение героя (в т. ч. место действия) должно быть герою под стать.

В 1910-х годах Грин начал формировать собственную вселенную – яркую, вызывающе-экзотичную, и она точно существовала не в России. Лисс, Зурбаган, Гель-Гью, Покет, Сан-Риоль, Каперна, вот где жили его герои. И звали их соответствующе – Гинч, Тарт, Горн, Тинг, Валу… и подлиннее – Прюэль, Валуэр, Кишлей, Тиррей, Утлендер, Аммон Кут, Бам-Гран, наконец. Имена настолько оригинальны (если не сказать, косноязычны), что не вписываются ни в одну существующую систему языков.

<…> легко было догадаться, что он и стиль, и сюжеты, и даже внешний облик своих героев изобретал специально для того, чтобы этим сложным камуфляжем не только защищаться от обвинений в дилетантстве, но и самого себя, как писателя, вывести из страшной орбиты действительности. Кроме того (не будем скрывать этого, может быть, бессознательного умысла), с такого рода литературным реквизитом можно было смелее выступать никому не ведомому новичку, неожиданно появившемуся среди таких серьёзных светил, как Чехов, Бунин, Горький, Куприн, Андреев. (Н. Вержбицкий, «Воспоминания о Грине»)

Судя по всему, Вержбицкому можно верить. Во-первых, он хорошо знал Грина лично, а во-вторых (и для нас, просто читателей, это более существенно), все тексты Грина именно об этом – о том, чтобы вырваться из орбиты обрыдлой обыденности. Да и по жизни Грин постоянно сбегал – то подростком из ненавистной Вятки, то взрослым человеком – от разного рода обязательств. Те побеги не очень-то и удавались, а вот побег в Литературу…

Однако называть Грина типичным романтиком язык не поворачивается. Алые паруса, конечно, парусами, но были у него и другие вещи. Совсем другие. Например, триада рассказов «Серый автомобиль» (1923), «Крысолов» (1924) и «Фанданго» (1925), созданные после творческого кризиса 1918–1920  гг.

 

1923 год – рассказ «Серый автомобиль».

Сюжет: некто Эбенезер Сидней (очередное неблагозвучное имя, впрочем, в этом рассказе таких имён будет предостаточно), изобретатель и мечтатель, приглашает прекрасную Корриду Эль-Бассо на прогулку. Однако та предпочитает общество любителей автомобилей, а сам Сидней автомобилей боится.

С горя Сидней со своим другом Ронкуром отправляется в казино и выигрывает полмиллиона долларов у мулата Гриньо. Мулат, не выдержав проигрыша, умирает от кровоизлияния в мозг, но успевает завещать Сиднею свой серый автомобиль с номером С.С.77-7 в счёт карточного долга. Сидней отказывается от серого автомобиля, поскольку боится любых автомобилей, независимо от цвета. С той поры серый автомобиль начинает его преследовать.

А тут ещё и прекрасная Коррида… Сидней отправляется с ней на прогулку (разумеется, верхом, не в автомобиле) в ущелье Калло. Там, на обрыве, он рассказывает Корриде, что она, на самом деле, восковая фигура из паноптикума, и настоящим человеком она может стать только через смерть. Однако Коррида прыгать с обрыва не хочет, происходит потасовка, во время которой Сидней хочет спихнуть девушку в пропасть, но та оказывается ловчее, стреляет Сиднею в грудь и исчезает.

Сиднея преследует серый автомобиль. Сидней пытается убежать, но люди из автомобиля ловят его. Сидней оказывается в доме доктора Эмерсона, который уверяет, что хочет помочь Сиднею выздороветь.

В финале рассказа Сидней заканчивает свою рукопись обращением к начальнику Центавров поймать серый автомобиль и Корриду Эль-Бассо.

 

Сюжет, как видите, столь же затейливый, сколь и дикий. Грин, не скупясь, насыпал в рассказ массу ингредиентов – тут тебе и ожившая кукла, она же красотка-вамп, и зловещий автомобиль, и джокер, который принёс герою выигрыш, а нехорошему мулату инсульт, и любовь, и револьвер, и кинематограф, и ещё много всего. Плюс двойной финал – так и неясно, был ли Сидней изначально сумасшедшим, которому это всё привиделось, или Сидней сошёл с ума вследствие того, что он это всё увидел. Сам по себе, без сочетания с прочими, каждый элемент сюжета мог явиться темой для отдельного произведения, однако Грин собирает их воедино – момент, который стоит специального обсуждения. И (это следует особо подчеркнуть) в данном сюжете нет ни одной оригинальной детали. Совсем ни одной.

 

Например, зловещий автомобиль, фиат-ландо серого цвета и с номерными знаками С.С. 77-7. Вообще, слово фиат – это аббревиатура Fabbrica Italiana Automobili Torino (итальянская автомобильная фабрика Турина). Но ещё в латинском языке fiat означает да будет сделано. В Евангелии от Луки есть фраза: Знать свой «fiat» – значит знать свой «да». Чему вы говорите «да»?

Компания Фиат начала производство двигателей в начале ХХ века, и к Первой мировой уже вовсю выпускала и легковые авто для народа, и грузовики, и автобусы, и танки. В 1916 г. в Москве был построен автомобильный завод по выпуску этих самых фиатов, правда, грузовых, для нужд армии. Автомобиль на улицах российских городов был не редкостью. И даже более того. В феврале 1917 г., по свидетельству Зинаиды Гиппиус, когда извозчики попрятались, а трамваи прекратили движение, остались только гудящие автомобили. Н. Е. Врангель (отец барона Врангеля) даже назвал начинающуюся революцию автореволюцией.

Общее впечатление этого дня, да и последующего, – это бестолочь, а особенно гоньба грузовиков и автомобилей. Кажется, что весь город обратился в чудовищный, бестолковый корсо и весь катается, катается и накататься не может. Шины лопаются, машина испорчена, автомобиль бросается тут же на улице, где-то реквизируется другой – и айда! мчатся дальше и катаются, катаются, пока и этот испортится. Это уже не страсть, а раж, мания. (Врангель Н. Е. «Воспоминания: от крепостного права до большевиков»)

Фобия механизмов – постоянный спутник человечества, от луддитов до Терминатора и сейчас перед ИИ, но в 1917 г. она наложилась ещё и на т. н. революционный психоз.

Грузовик – каким страшным символом остался он для нас, сколько этого грузовика в наших самых тяжких и ужасных воспоминаниях! С самого первого дня своего связалась революция с этим ревущим и смердящим животным. <...> Вся грубость современной культуры и её «социального пафоса» воплощены в грузовике. (И. Бунин «Окаянные дни»)

А ещё психике человека свойственно испытывать субъективно-иррациональный страх, который в результате всех исторических катаклизмов преобразовался в одушевление автомобиля. Который стал восприниматься не как транспортное средство, утилитарная, в сущности, вещь, а как агрессивное чудовище, наделённое волей и разумом, и кто знает, что там у него в мозгах… то есть в моторах и коленвалах.

В 1917 г. страх чёрного авто был весьма распространён, свидетельства тому – газетные заметки, карикатуры, воспоминания, фото- и кинохроника и проч.

Последние дни в Петербурге по ночам носился по улицам чёрный автомобиль без фонарей. Люди, сидевшие в автомобиле, расстреливали прохожих и в особенности милиционеров. Убито и ранено 15 человек. Кто же они, эти люди чёрного автомобиля? Оказалось, что это Д. А. Казицын, гласный Городской думы, и его друзья. Итак, петербургская Городская дума находится в руках казицыных. Гласные Думы – люди чёрного автомобиля – давно прославились своим черносотенством и наглым воровством. <...> В Петербурге люди чёрного автомобиля распоряжаются воспитанием наших детей, заведуют больницами, трамваями. Даже милиция учреждена при Городской думе. Такое положение невозможно, недопустимо. Нужно немедленно целиком и без остатка вырвать вовсе городское хозяйство из рук стародумцев, – из рук людей чёрного автомобиля. (газета «Правда», 1917, 10 марта)

В данном случае «Правда», обозначая, кто сидит за рулём чёрного автомобиля, играла на руку своей партии. В других случаях людьми чёрного автомобиля становились то бывшие полицейские, то черносотенцы, то анархисты, то (о боже) священники с пулемётами, то перевоплотившийся Распутин, то (держитесь за стул) двойник Николая Второго, царь-предатель. В общем, кто только ни демонизировался… то есть ни рулил чёрным авто. В том числе, банда котов под предводительством бывшего гусара Акакия Косоворотова.

Была ночь. На углу Невского и Фонтанки остановился чёрный таксомотор. У рулевого колеса сидел шофёр небольшого роста, в толстых перчатках, скрывавших его руки, и в странной, чересчур плотно облегающей тело меховой дохе. Круглые дымчатые очки закрывали верхнюю половину его физиономии, но, вглядевшись пристальнее, можно было убедиться, что шофёр не человек, а рослый сибирский кот, любимец Косоворотова.

Цитата из рассказа «Чёрный автомобиль» (1917), и автор его – Александр Грин. Этот рассказ сейчас бы назвали чистым стёбом – бывший гусар любит кошек, но в годы революции еды не хватает людям, что уж говорить про животных. Озверев от недоедания, гусар и кошки начинают отстрел милиционеров. Рассказ заканчивается тем, что бандиты попадают в засаду, Косоворотова убивают выстрелом в голову, а кот останавливает автомобиль, съедает сердце бывшего хозяина и, закутавшись в плащ, уходит в ночь. …А вы говорите, алые паруса…

Но вернёмся к автомобилю. Вволю простебавшись и отдав дань чёрному автомобилю, Грин пишет про серый автомобиль уже на полном серьёзе. Но почему про серый?

Серый цвет создаёт отношение чёрного к белому, поскольку возможное для нас определение зла заключается в относительной серединности, двусмысленности. (Белый A. «Священные цвета. Символизм как миропонимание», 1915)

Используя серый цвет, Грин наделил образ автомобиля мистическим содержанием, проявив себя вполне символистом. Автомобиль в рассказе – это механизм, но механизм, лишённой определённости, индивидуальных черт и потому опасный для героя – кто знает, что творится в его автомобильном двигателе и прочих коленвалах? Какую волю автомобиль способен проявить по отношению к герою, злую или не очень?

Номер серого автомобиля (С.С. 77-7) тоже не случаен. Три семёрки сразу вызывают ассоциацию с числом зверя: Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть (Откр. 13:18). Цифра 7 неоднократно возникает в сцене карточной игры. Семь игроков за столом, комбинация семёрок на руках у Сиднея, а победу обеспечивает джокер, которого Сидней по правилам игры объявляет семёркой. Карта-семёрка приносит смерть нехорошему мулату Гриньо – Джокер убил Гриньо! (Почти как у Пушкина: Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский). Джокер – дьявольская карта, поэтому немудрено, что Сидней получает выигрыш в виде зловещего автомобиля. А в автомобиле, кстати, четыре пассажира – четыре всадника Апокалипсиса?

 

Следующий символ, используемый Грином, это ожившая кукла. Коррида Эль-Бассо. Крайне неблагозвучное имя, напрямую связанное с боем быков. Сидней боится автомобилей (читай: боится движения и механизмов) и одновременно влюблён в ту, которая одержима скоростью. Коррида любит вещи (искусственное) и абсолютно равнодушна к природе (естественное).

Кукла в литературе – это метафора слияния человека и механизма, то есть фигура псевдожизни. Поэтому-то Сидней впервые видит Корриду в витрине. У девушки неизвестная национальность, пустая приятная улыбка, цвет лица белый, но не бледный, а того матового белого цвета, какой присущ восковым фигурам, глаза круглы и огромны, голос безучастен.

Она не любила растений, птиц и животных, и даже её любимым чтением были романы Гюисманса, злоупотребляющего предметами, и романы детективные, где по самому ходу действия оно неизбежно отстаивается на предметах неодушевлённых. Её день был великолепным образцом пущенной в ход машины, и я уверен, что её сны составлялись преимущественно из разных вещей. Торговаться на аукционе было для неё наслаждением… Немного, – о, совсем немного хотел я: живого, проникнутого лёгким волнением румянца, застенчивой улыбки, тени задумчивости.

В рамках сюжета Сидней – это псевдо-Пигмалион. Настоящий Пигмалион (тот, который из легенды) превратил неживой мрамор в живую женщину. Сидней же собирается убить якобы неживую куклу, дабы получить достоверно живую женщину.

Я постиг тайну вашего механизма. Он уподобился внешности человеческой жизни силой всех механизмов, гремящих вокруг нас. Но стать женщиной, стать истинно живым существом вы можете только после уничтожения.

Однако Коррида Эль-Бассо, кем бы она там ни была, на преображение не соглашается. Девушка исчезает, а Сидней пишет заявление из сумасшедшего дома.

 

Автомобиль и кукла – ключевые образы рассказа. Но есть и другие, не менее важные.

Например, карточная игра, вся эта кабалистика с семёрками, джокерами, каре и проч. Есть зеркало, в котором Сидней видит то, чего бы не обнаружил вне зеркальной поверхности. Зеркало в данном случае является ключом к открытию героем самого себя. Есть разнообразные галлюцинации, зрительные, слуховые, тактильные, и т. д. и т. п. Можно сказать, что Грин использовал бо́льшую часть инструментария, типичного для авантюрной и/или мистической прозы. И все, абсолютно все эти инструменты были использованы ранее другими писателями.

Ожившая кукла? Да сколько угодно, начиная от той же Галатеи и до «Песочного человека» Гофмана. А уж сколько подобных образов родилось в первые два десятка лет ХХ века в русской литературе – и не сосчитать. Бесконечные Коломбины Блока, Кузмина, новеллы Садовского, повесть Чаянова «История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.» (1918), «Три толстяка» Олеши (1924) и проч.

Автомобиль? Да ещё больше, чем про кукол. «Автомобиль дьявола» Ната Пинкертона, где отчаявшиеся бандиты пытаются запугать сыщика автомобилем с нарисованным на нём светящимся черепом. «Колесница дьявола» Валентина Франчича (1917), где сумасшедший инженер Рок изобрёл машину, которая ездила по улицам, давила людей и перерабатывала их трупы, и всё это на ходу. (Кстати, этот Рок считается прототипом того Рока, который высиживал роковые яйца у Булгакова).

Поэты тоже не отставали. Маяковский, «Адище города» (1913), Горянский (Иванов), «Вселенское» (1917), Городецкий, «Шофёр Владо» (1918), Ходасевич, «Автомобиль» (1921).

Про кино и говорить не приходится. «Страшная месть горбуна» (1915), где автомобиль горбуна-миллионера сбивает бедную модистку; «Шёпот Сатаны» (1916), из рецензии: Обращает на себя внимание момент, когда проламывается висящий мост под мчащимся автомобилем и последний вместе с пассажирами летит в бездну; «Тайна карт» (1916), на афише изображение автомобиля и куча трупов вокруг, и т. д. и т. п.

Иначе говоря, Грин свёл в своём рассказе уже готовые образы, отлично знакомые тогдашнему читателю. И парадокс (а, может, и не парадокс, а закон диалектики, переход количества в качество) – обилие элементов с одинаковой, в общем-то, сюжетной функциональностью породило массу смыслов (и, возможно, даже больше, чем автор сам закладывал).

Ведь чего боится главный герой? Он боится автомобилей (всяких), потому что автомобиль может лишить жизни. Это рациональный страх, ибо попасть под машину не хочет никто. Вместе с тем, страх героя иррационален, он боится серого автомобиля потому, что у того есть собственная воля, и герой уверен, что эта воля враждебна. Фигура серого автомобиля в сюжете – символ страха. Фигура ожившего манекена – это символ потери контроля. Манекен, вместо того, чтобы мирно стоять в витрине, начинает совершать поступки согласно собственным желаниям. Герой пытается вернуть контроль, но это возможно лишь путём уничтожения механизма. Уничтожить машину, чтобы вернуться к природе (привет, луддиты! равно как и противники ИИ).

Однако в результате оказывается, что механизм сильнее человека. Ожившая кукла по-прежнему где-то бегает на свободе (возможно, даже раскатывает на автомобиле), а человек оказывается запертым в сумасшедшем доме.

Про сумасшедший дом тоже интересно получилось. Герой попадает туда не по своей воле, его привозят непонятные люди, но заслуженно ли? В смысле, был ли Эбенезер Сидней сумасшедшим в медицинском понимании этого слова? Точного ответа в тексте нет, при желании можно найти аргументы в любую сторону, и это роднит рассказ Грина с рассказом Куприна «Путаница» (1897). Но ещё больше сходства обнаруживается с рассказом Гаршина «Красный цветок» (1883). У Грина, так же, как у Гаршина, пациент ведёт беседы с психиатром на темы равновесия в мире. Только у Гаршина речь идёт о щелочах и кислотах, а у Грина – о заговоре окружности против центра. И так же, как у Гаршина, в рассказе Грина происходит смещение реальностей.

Заговор окружности против центра – это про футуристов, которых Грин терпеть не мог и считал идеологами механистической безблагодатной жизни.

<…> футуризм следует рассматривать только в связи с чем-то. Я предлагаю рассмотреть его в связи с автомобилем. Это – явление одного порядка. Существует много других явлений того же порядка. Но я не хочу простого перечисления. Недавно я видел в окне магазина посуду, разрисованную каким-то кубистом. Рисунок представлял цветные квадраты, треугольники, палочки и линейки, скомбинированные в различном соотношении. Действительно, об искусстве – с нашей, с человеческой точки зрения – здесь говорить нечего. Должна быть иная точка зрения. Подумав, я стал на точку зрения автомобиля, предположив, что он обладает, кроме движения, неким невыразимым сознанием.

 

Грин, используя мотивы беллетристики (коннотация уничижительная, ибо все эти галлюцинации, сумасшествия, фантомы, раздвоения сознания и проч. служили перчинкой, добавленной в развлекательное чтение для обывателей), на самом деле укрупнил внутриличностный конфликт героя (его подсознательные страхи и стремления) и перенёс его на уровень повыше – противопоставление урбанистический цивилизации и человеческой души. Тема, очень актуальная для литературы начала ХХ века, и в данном случае Грин был вполне в тренде, однако…

Однако Грин был литератором-одиночкой и решал художественные задачи по-своему. Где-то подхватывал готовые решения современников, где-то торил собственный путь.

 

1924 год – рассказ «Крысолов».

События начинают происходить в реальных декорациях – 22 марта 1920 года, Петроград, Сенная площадь, Дом искусств. Однако затем действие переносится в вымышленное пространство – пустое здание Банка, зеркальные лабиринты, по которым бегают крысы-оборотни. Две ипостаси постреволюционного города, реальный и фантастический. Некая смесь из Гофмана и Эдгара По, то есть повествование о непознанной сверхэмпирической природе бытия – и которая из описываемых реальностей действительно реальна?

К психоаналитику не ходи, «Крысолов» – история про духовную бесприютность. Анализ психического состояния героя-одиночки с последовательным изображением его ощущений. По сюжету огромное здание населяют только крысы, лабиринт замкнут, выхода нет. Банк становится живым существом, обладающим свободной волей, точно такой же, как у серого автомобиля. Герой-человек втягивается в иное пространство и идёт по нервному веществу здания. Голод, холод, разобщённость, одиночество. В общем, кошмар. Идея рассказа – только осознав, что есть кошмар, только приняв крещение ирреальным, можно очиститься от скверны и стать достойным счастья. По сути, «Крысолов» – это рассказ о духовной эволюции человека. Ну, разумеется, той эволюции, которую Грин считал правильной.

И так же, как в «Сером автомобиле», Грин наполняет свой текст массой мотивов, характерных для магического реализма. Да, да, рассказ «Крысолов» – прекрасный его образчик. Принято считать, что магический реализм родился в латиноамериканской литературе 1940-х, но нет. В десятые-двадцатые годы ХХ века русскими авторами было написано предостаточное количество произведений в жанре магического реализма, и Грин был среди них.

Одним из маркеров магического реализма является логика того чудесного, что происходит в тексте. Магический реализм буквально жонглирует такими категориями, как время и пространство, количество и качество, причина и следствие. И в произведениях Грина всё так и происходит, логика его мира – это логика мифа.

 

1925 год – рассказ «Фанданго».

Как и в «Крысолове», действие начинается в реальном Петрограде 1921 г., далее перемещается в фантастический Зурбаган и снова в Петроград, но уже в 1923 г. «Фанданго» – образец утопии, которая, как известно, повествует об идеальном месте.

Две ключевых сцены рассказа: в одной герой оказывается на развалинах дома, под его ногами валяются тряпки и замёрзшие нечистоты, а с балки рассеянно смотрит вдаль труп повесившегося; в другой – в Зурбагане, где май, цветут апельсиновые деревья, и все счастливы, даже собака.

Как водится в утопии, реальная реальность (зимний Петроград-1921, хотя в рассказе названия города нет) пугающе достоверна, а прекрасная страна (Куба) – расплывчато-неточна. Петроград и Куба – символы профанного и сакрального. В какой-то момент они сливаются, Рай прорывается в Реал, и люди очарованы (вроде бы) красотой, да тут появляется статистик Ершов, который в истерике вопиет и скандалит:

– Что я имею? – вскричал Ершов. – А вот что: я прихожу домой в шесть часов вечера. Я ломаю шкап, чтобы немного согреть свою конуру. Я пеку в буржуйке картошку, мою посуду и стираю бельё! Прислуги у меня нет. Жена умерла. Дети заиндевели от грязи. Они ревут. Масла мало, мяса нет, – вой! А вы мне говорите, что я должен получить раковину из океана и глазеть на испанские вышивки! Я в океан ваш плюю! Я из розы папироску сверну! Я вашим шёлком законопачу оконные рамы! Я гитару продам, сапоги куплю! Я вас, заморские птицы, на вертел насажу и, не ощипав, испеку! Я… эх! Вас нет, так как я не позволю!

Утверждать, что статистик Ершов во всём неправ, невозможно, но в том-то и заключается трагическая драма рассказа – реальный человек не способен на самоотречение ради красоты. Волшебник Бам-Гран даёт Ершову то, что он просит, но…

<…> затем, вздохнув, Бам-Гран выпрямился, тихо качая головой.

– Безумный! – сказал он. – Безумный! Так будет тебе то, чем взорвано твоё сердце: дрова и картофель, масло и мясо, бельё и жена, но более – ничего! Дело сделано.

Две стихии, одна приземлённая, тёмная, стылая, другая – яркая, многоцветная, одухотворённая, встретились ненадолго и вновь разошлись. Хотя финал рассказа неоднозначен, всё-таки главный герой, Александр Каур, получил возможность попасть в прекрасный Зурбаган, а затем перенестись в более благополучный 1923 год.

 

Одна из частых писательских стратегий – показать изменение героя через его перемещение в пространстве. Герой меняется внутренне и, так сказать, закрепляет свои метаморфозы переездом в новое место. Или герой вынужденно переезжает и уже на новом месте обретает новые возможности. Судя по всему, такая модель была близка Грину, сам он сменил довольно-таки много мест пребывания. А поскольку сам не нашёл идеального места, то он его придумал – для своих героев.

К 1920-м гг. вселенная Грина была уже полностью сформирована. Отдельные произведения вполне складываются в макротекст – одни и те же пейзажи, названия городов, имена персонажей, ссылки на прежние сюжеты.

Грин: Допишу рассказ, и словно нити, как будто паутинные, тянутся к новому рассказу, теме.

В 1934 г. литературовед К. Л. Зелинский ввёл термин Гринландия (К. Зелинский. «Грин А. Фантастические новеллы»). Сам же Грин называл свой мир Гринлэндом, и для него все эти города и острова служили убежищем от реальной жизни, которая протекала совсем не идиллически.

 

В 1920 г. Грин самовольно оставляет воинскую часть, переезжает в Петроград. Заболевает тифом. Выздоравливает и несколько месяцев проводит в скитаниях по знакомым (с женой, Верой Павловной, он расстался в 1913 г.). Пишет письмо Горькому с просьбой о помощи.

Нина Грин, вторая и последняя жена писателя: В это время спасителем Грина явился Максим Горький. Он узнал о тяжёлом положении Грина и сделал для него всё. По просьбе Горького, Грину дали редкий в те времена академический паёк и комнату на Мойке, в «Доме искусств», – тёплую, светлую, с постелью и со столом. Замученному Грину особенно драгоценным казался этот стол – за ним можно было писать. Кроме того, Горький дал Грину работу. Из самого глубокого отчаяния и ожидания смерти Грин был возвращён к жизни рукою Горького. Часто по ночам, вспоминая свою тяжёлую жизнь и помощь Горького, ещё не оправившийся от болезни Грин плакал от благодарности.

Грин работает над романом «Красные паруса» (с «Алыми парусами» пересечений было ещё немного). В Доме искусств Грин прожил около года и покинул его из-за постоянных конфликтов с руководством (Ходасевич, Чуковский) и с братьями-писателями. Характер Грина остался таким же, как и в юности. Что усугублялось алкоголизмом, Грин сильно пил и временами становился неуправляемым.

В 1921 г. он оформил официальный брак с Ниной Николаевной Коротковой. Они были знакомы с 1917 г., и сцена с булавкой из «Крысолова» – реальная деталь их первой встречи.

Нина Грин – это Тави Тум из «Блистающего мира» (1923) и Дэзи из «Бегущей по волнам» (1926). Женщина-ребёнок, преданная и любящая.

Она сама была из пьющей семьи. Пример близких родственников-алкоголиков (отца, братьев, тёти) был всегда перед глазами, больше всего на свете она боялась, что у неё будет пьющий и ревнивый муж. Насчёт ревности обошлось, а вот пьянство… Несколько раз она пыталась уйти от Грина, но не могла.

В. П. Калицкая (в письме Нине, после смерти Грина): Иногда вспоминаю нашу с Вами встречу у Казанского собора после того, как Вы одно время собирались уйти от Ал. Ст. Я её помню, потому что тогда меня удивили Ваши слова: «Я не могу уйти, потому что если я уйду, то он умрёт под забором!»

Нина Грин: Для чего жить? Если прекрасное уходит из жизни и нет сил и уменья бороться за неё. Если каждый день начинается с водки и кончается водкой? Но представляла себе, что Александр Степанович после моей смерти станет пить ещё больше. Никто его не поддержит… Мысль о моей смерти будет глодать его, заставлять пить, он опустится на дно и, может быть, умрёт несчастный, голодный, грязный и пьяный в какой-либо канаве, трущобе, так как не за кого будет ему держаться на этом свете. И бедная, красивая его душа будет горько и мучительно страдать.

 

Бытует мнение, что Грин переехал в Крым потому, что жить не мог без моря. Любил корабли, волны, чаек и всё прочее. На деле всё обстояло по-другому. В Крым его перевезла жена, Нина Николаевна, обманом, желая вырвать его из пьяной компании петербургских писателей. Она подговорила своего врача, у которого лечилась по поводу грудной жабы (стенокардии), и тот сказал Грину, что его жена нуждается в перемене места жительства, и лучше отправиться в Крым.

 

Нина и Александр Грин. Феодосия, 1927. Автор фото: В. А. Регинин (Раппопорт, 1880-1952). Источник: https://feomuseygrina.ru/2021/04/01/грин-в-объективе-знаменитого-фотогра/

 

В мае 1924 г. они переезжают в Феодосию, и несколько лет прекрасно живут в окружении моря, волн и чаек. Грина печатают, то есть с деньгами проблем не было. Нина и её мать окружили Грина необычайной заботой, готовили ему любимые блюда, берегли покой и ходили на цыпочках, когда тот работал. В 1926 г. Грин заканчивает роман «Бегущая по волнам».

Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовёт нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днём, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты? Между тем время проходит, и мы плывём мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня.

 

«Бегущая по волнам» стоит отдельного рассказа. Этот роман является вершиной творчества Грина и, на мой взгляд, это единственный полноценный его роман. Не феерия, не сборник новелл, а именно роман со всеми атрибутами, которыми должна обладать данная литературная форма. И этот роман, как никакой другой, проявил суть мировоззрения Грина.

Ведь если по фактам, то по жизни Грин был неудачником. Не вышло из него ни матроса, ни революционера, ни даже скромного вятского обывателя. Да и писателем он стал далеко не первого ряда. Однако Несбыточное его манило более, чем кого-то ещё. Он чувствовал: где-то там, за серым и грязным горизонтом сверкают иные страны. И небо там голубее, и море сине́е, и женщины красивее, и герои героичнее. Не имея возможности жить там, Грин об этом писал. Как Александр Каур из «Фанданго» – подглядывал одним глазом.

Герои Грина были совсем не похожи на него самого, и в том он видел их особую прелесть.

Грин населил свои книги племенем смелых, простодушных, как дети, гордых, самоотверженных и добрых людей. Эти цельные, привлекательные люди окружены свежим, благоухающим воздухом гриновской природы, совершенно реальной, берущей за сердце своим очарованием. Мир, в котором живут герои Грина, может показаться нереальным только человеку, нищему духом. Тот, кто испытал лёгкое головокружение от первого же глотка солёного и тёплого воздуха морских побережий, сразу почувствует подлинность гриновского пейзажа, широкое дыхание гриновских стран... (К. Паустовский, «Жизнь Александра Грина», 1939)

 

Паустовский был одним из немногих, кто относился к Грину комплементарно. Большинство тогдашних писателей относились иначе. Грин не вписывался ни в одно литературное течение, его манера была эклектичной. Немного от Эдгара По, немного от Жюля Верна. Немного от Конан Дойля и немного от Брета Гарта. Немного мистицизма от русских символистов и немного психологии от русского реализма. А литературоведы не могут допустить, чтобы какой-либо писатель существовал вне узаконенного литературного течения, потому по общей тональности своих произведений Грин был причислен к романтикам. Причём подобная аттестация Грина смешивала различные (даже – разнопорядковые) понятия: романтизм как художественный метод и романтизм как тип идейно-эмоционального восприятия действительности.

Все тексты Грина динамичны, герои деятельны, но это не немецкий романтизм бури и натиска Шиллера и не мужественный, американский, романтизм Джека Лондона. Романтизм Грина был совсем другим – драматичным, перенасыщенным символикой, доходящим до уровня сказки. И ещё: романтизм Грина был весьма последователен, даже системен. Все его герои стремятся к странному, яркому, незаурядному. Несбыточному.

Для творческой манеры Грина даже придумали специальное название – трагико-символический эгоцентрический неоромантизм. Как по мне, так это зачётная попытка классифицировать то, что не поддаётся классификации в принципе. А Грина не удавалось вписать в рамки традиционной литературы ни в 1910-х, ни в 1920-х, ни уж тем более позже, в 1930-х, когда железобетонная плита соцреализма накрыла собой всё литературное.

При всём при том Грин не был, что называется, антисоветчиком, сознательно саботировавшим линию партии. По бо́льшей части, он об этом даже не думал. Он просто жил в созданном его воображением мире, а настоящее окружение… Что ж, настоящее мстило Грину весьма жестоко.

 

В 1928 г. писательское счастье Грина в очередной раз переменилось. Годом ранее издатель Вольфсон обещал договор на издание пятнадцатитомного собрания сочинений, и Грин даже получил авансом значительную сумму. Но Вольфсон обманул Грина, из пятнадцати томов вышло пять, и те не в том виде, который был согласован. Начинается судебная тяжба с издательством, а аванс уже проеден, и более денег не предвидится. Плюс – Грин снова входит в крутое алкогольное пике.

Далее всё катится по наклонной. Материальное положение ухудшается, запои удлиняются… С крымским сообществом писателей, организованным Волошиным в Коктебеле, Грин испортил отношения так же, как ранее с литературной богемой Петрограда. Рядом оставалась только жена, Нина Грин. Тави Тум, верная и любящая.

Жизнь Нины Николаевны – это отдельная, в высшей степени трагическая история. Она была с Грином до самого конца. К 1931 г. он превратился в настоящего старика. Боялся ареста (вспомним его эсеровское прошлое), боялся нищеты, жаловался И. А. Новикову, что в доме нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку. Выпрашивал помощи у Союза писателей, но Лидия Сейфуллина на правлении Союза писателей заявила: Грин – наш идеологический враг. Союз не должен помогать таким писателям! Ни одной копейки принципиально!

Кое-кто, конечно, помогал. Вересаев прислал двести рублей, Тихонов – триста, но это были ничтожные суммы.

В июне 1932 г. Грину поставили диагноз – рак желудка. Умер он 8 июля 1932 г, а его некролог братья-писатели написали ещё в мае и выслали вдове писателя.

Нина Грин: Кровать стояла у широкого трёхстворчатого шкафа, в окно заглядывали головки зацветших лилий – оно было невысоко над землёй. А в другое окно, у ног Александра Степановича, протянула свои ветки невысокая молодая слива… Сад был запущен, зарос густой травой, в которой в тот год цвело очень много диких маков. Этот ковёр подходил к самой кровати Александра Степановича. В траве, недалеко от него, сидела маленькая девочка с большими чёрными серьёзными глазами. Её красное платьице алело, как маки, из которых она плела венок.

 

 

Последняя прижизненная фотография А. С. Грина. Старый Крым, июнь 1932 г. Источник: https://nz.pinterest.com/pin/645844402787392719/

 

Судьба Нины Николаевны сложилась чрезвычайно трагично. Во время оккупации Крыма она работает в редакции «Официального бюллетеня Старо-Крымского района», который издавали немцы. В 1944 г. уезжает в Одессу, откуда её угоняют в Германию. После разгрома фашистов оказывается на американской территории. Возвращается на родину и добровольно заявляет на себя МГБ. Её признают виновной в сотрудничестве с немецкими карательными органами и измене Родине. Получает десять лет лишения свободы с поражением в правах на пять лет и конфискацией имущества. Отбывает срок от звонка до звонка, сначала на Печоре, затем под Астраханью. Все эти годы она пишет воспоминания о Грине и отсылает записи своему брату, который, испугавшись, уничтожает написанное. Нина Николаевна пишет снова.

В это же время в журнале «Новый мир» выходит статья Важдаева «Проповедник космополитизма: Нечистый смысл «чистого искусства» Александра Грина» (1950), в которой он называет Грина воинствующим реакционером. Книги А. Грина изымают из библиотек. В 1952 г. в Большой советской энциклопедии появляется статья об А. Грине, где он объявляется буржуазным космополитом. Всё, такого писателя в русской литературе больше нет. Конец.

В 1955 г. Нина Николаевна, освободившись, приезжает в Москву. Неожиданно получает поддержку заместителя секретаря по административно-хозяйственным делам Союза писателей СССР В. Н. Ильина, генерала МГБ, тоже в своё время отсидевшего. Ильин помогает Нине получить гонорар за книги Грина в размере ста тысяч рублей, а это были большие деньги. Нина отправляется в Старый Крым и начинает борьбу за домик, в котором умер Грин. Перипетии борьбы за присвоение дому статуса мемориального музея – тема для отдельного романа. Романа с относительно счастливым концом. Музей был открыт в 1970 г. В том же году Нина Николаевна скончалась. Реабилитировали её только в 1997 г.

 

Нина Грин проделала колоссальную работу, чтобы восстановить память о Грине и его творчестве. И тут ей сильно помогло самое важное из искусств, кино.

В 1961 г. на экраны выходит фильм «Алые паруса». Режиссёр – Александр Птушко (до этого он снял «Каменный цветок», «Садко», «Илью Муромца»). В главных ролях дебютанка, шестнадцатилетняя Анастасия Вертинская и двадцатисемилетний красавец Василий Лановой.

Публика была сражена. Для шестидесятников фильм сделался культовым, и алые паруса пошли трепетать над страной. Шхуны, бригантины, паруса, альпинисты, барды, физики и лирики, в общем. Ассоль и капитан Грэй стали символами. Чудеса надо делать своими руками – интересно, в скольких юношеских дневниках это было записано? И сколько девочек начали подводить глаза, как у Ассоль из кино?

Нине Николаевне фильм решительно не понравился, а главным исполнителям она дала весьма нелестные характеристики, ибо считала, что фильм сделан совершенно не так и не о том. Зато о Грине вспомнили, Грин сделался популярным.

Теперь, по прошествии более чем полвека, становится понятным, что всеобщий восторг и увлечение парусами не пошли на пользу памяти Грина. В сознании массового читателя квинтэссенцией его творчества сделалась именно эта феерия, хотя у Грина есть другие, более сущностные вещи – как по смыслу, так и по литературной обработке.

В феерии (так Грин определил жанр «Алых парусов») нет динамики, эпизоды сменяют друг друга, как театральные декорации при движении поворотного круга – медленно и со скрипом. То, что принято называть тонким психологизмом, на самом деле, есть обычный и неизбежный элемент сказки – прямолинейность (даже – дидактичность) литературного конфликта и разделение персонажей на чётко положительных и чётко отрицательных.

Ныне «Алые паруса» гораздо интереснее рассматривать через призму биографии автора. Сюжет зародился ещё в 1920 г., когда Грин после тифа мыкался по холодному Петрограду, и чем он, хронический неудачник, мог успокоить своё сердце? Только мечтами. В тексте же прямо сказано, каким должен быть счастливый конец.

«Здравствуй, Ассоль! – скажет он. – Далеко-далеко отсюда я увидел тебя во сне и приехал, чтобы увезти тебя навсегда в своё царство. Ты будешь там жить со мной в розовой глубокой долине. У тебя будет всё, чего только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем так дружно и весело, что никогда твоя душа не узнает слёз и печали».

Он посадит тебя в лодку, привезёт на корабль, и ты уедешь навсегда в блистательную страну, где всходит солнце и где звёзды спустятся с неба, чтобы поздравить тебя с приездом.

То есть когда-нибудь случится что-то внезапное, выпадет счастливый случай, и жизнь наладится. Только не здесь, а где-то там, в блистательном царстве, в розовой долине.

Да, в сюжете есть положительный герой, Грэй, который собирается совершать чудеса собственными руками, однако ирония (невольная, вряд ли замышляемая автором) заключается в том, что чудеса получаются, если (и только) делающий их находится в состоянии сделать их. Полностью фраза, которую любят цитировать к месту и не к месту, звучит так: Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное – получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения – чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии.

Если ты в состоянии, вот так вот…

 

Нет, безусловно, «Алые паруса» – достойное произведение, но судить о творчестве Грина только по данной повести несколько неразумно. Повторюсь, у него есть гораздо более глубокие и, если угодно, гораздо более художественные вещи.

Так что, если что, следуйте совету Бориса Чичибабина:

 

Но если станет вдруг вам ваша жизнь полынна,

И век пахнёт чужим, и кров ваш обречён.

Послушайте меня, перечитайте Грина,

Вам нечего терять, не будьте дурачьём.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» декабре 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: