Всё будет иначе

Кончина апреля

А в среду кончился апрель и не найти ему замены,
Хоть эта ливневая твердь ломает ветки у сирени,
И пахнут яблочным вином ещё незрелые соцветья,
Когда над мокнущим селом крылами хлопают столетья,
И нет замены четвергу и обещаньям неуместным,
Когда египетский самум приносит май в пеленках тесных,
Когда готовлю и смотрю на ветку согнутую вишни,
Где все цветы - по одному, но ждут прихода гармониста.
А май, теперь совсем большой, притопнет пяткой загорелой,
И в пятницу уйдёт домой, чтоб лето станцевать успело.

Избранный бог

Наступит день и высота небес
Обрушится невыносимой манной
Прощения.
Но горькая осанна
Сведёт скулу, как старческий парез.
Прости меня.
Я большего не жду.
Ни от людей, ни от богов распятых.
Удар копья останется заплатой
На памяти.
На паперти Жиду
Никто не даст засохшей хлебной корки,
Он не прощен, но я подам воды,
И рядом, чтобы не было беды,
Пойду наверх Ершолоимской горки.
Ты знаешь ли где разница в добре?
Так научи, я буду вся - вниманье.
Прощение - лишь глубина незнанья
Того, что вытворяли мы досель.
Я посижу с тобою рядом.
Не спеши, творить добро,
Марая меткой двери.
Неизбранным неведома потеря
Прощения. Они готовы жить
По-прежнему и начерно.
Греша.
И вновь прося лишь у тебя защиты.
Скажи мне избрана ль и будем снова квиты
За то, что я тебя судьёю назвала.

Стакан дня

Аромат лиловых петуний.
Блики солнца на коже. Лето.
Отдыхает шляпа на стуле,
Как заезжая поэтесса.
По её полям муравейчик
Пробирается, как по Марсу,
И легко на голые плечи
Он прольёт карамель загарца.
Подрумянюсь и стану сладкой,
Словно булочка к чаю с вишней,
Золотистая белка лапой
Крутит день в колесе всевышнем.
А лиловые устья манят
Задохнуться и горьким вдохом
Усладить этот миг в стакане
На белейшем столе пророка.
Заедаю черешню хлебом,
Чтобы допьяна не напиться
Из пригоршней глубоких неба
Вокализом далёкой птицы,
И соломенной желтой шляпой
Катит солнце под горку с полдня,
Словно мало ему занятий,
И стакан у пророка неполный.

Гобелен жизни

Картину вышивали много лет,
Но райское убранство птичьих перьев
До края свесившись удобной рамы,
Вносило шарм,
Искало чувство меры
Давно забытое, как платье старой девы
На свадьбе у племянницы, когда
Уложено, расцвечено, примято
Чужих воображений волшебство,
А у самой свидетельницы счастья
В глазу возник и канул образ мира.
Едва ль надежда есть, что он реален.
Но этот лёгкий шелк,
Усыпанный розанами и блеском
Невидимого глазу божества
Переживет мгновение прощанья
И выцветет задолго до того,
Как бог узнает, где конец творенью.

Давильня

Можно винограда ожидать
лишь в начале осени, не ранее.
Не дави на душу.
Сладость дат
перебродит текстовыми файлами.
Феникс утра вскрикнет петухом
и прогонит ненароком прошлое.
Я мечтаю только о былом.
Там не страшно.
Всё прошло и брошено.
Сотня лет не возраст для вина.
Не дозрею я.
Сочтёшь оскоминой
кислоту прощания в словах,
медный вкус веселия застольного.
Не печаль меня. Тебе видней
с высоты,
что дальше уготовано.
Лишь по осени считают журавлей,
давят сок,
и умирают зернами.

Ева. 8 марта.

Обращенное к небу лицо легче смоет дождем
В плоскодонную лужу.
И по отраженьям гротескным
Я узнаю себя.
Значит сказку мою дожуём
И отправимся дальше, по райским дорогам потресканным.
Почему так черны эти слёзы.
От вечных чернил?
Или тушь оказалась немного и горько присоленной.
А ведь мне обещали взамен на банальность весь мир,
И по бальному платьицу каждой душе обездоленной.
Кабы дерево тронуть.
Грехи потереть наждаком незаконченной истины.
Может тогда распогодится,
И от дерева вечности,
Прочь,
Через рая ушко
Я успею протиснуться в жизнь неодетою модницей.

Выбираю цикуту.

Обрастаю ракушкой. Среда налипает и тянет
Выбирать мелководье и чаще о берег тереться,
Где упрятано время в густой, подмороженный тальник,
И за пазухой утра пригрелась гранитом Одесса.
Здесь по глинистым склонам сползает французская накипь
Прямо в чашу залива. Кто станет отведывать далее
Этот город заморский с чутьём беспородной собаки
На размах перемен и на голос народа фискальный.
Время терпит пришельцев, как гостя любезный хозяин,
Лишь до первого знака, до всхлипа о прожитом ранее,
Выбираю цикуту, как овощ на Новом базаре
И готовлю напиток для чистки сосудов от дряни.

Понедельник предателя

Проходит головная боль,
Сереет воздух,
И понедельника гобой
Выводит Тоску.
Каким окажется сюжет
Семейных будней,
Где вечеря – любой обед,
А счастье блудно
И разрешает петуху
Кричать осанну,
Пока предателя кормлю
На кухне манной.
А он, не чувствуя вины,
Целует в щеку
И поцелуя шрам болит.
Хоть неглубокий.

Шагрень

Поры будней впитают безудержно время
И шагрень понедельника к вечеру станет субботой,
Иероглиф любви растворит лабиринт откровений
В Соломонову песню, где спит соловей безработный.
Если б снова прожить, пусть по памяти, блудной собакой,
Всё что было когда-то и рай оказался бы лишним.
Но в мобильнике стынет мелодия лунной сонатой
И гремит понедельником в банке оборванный нищий.
На скрижалях вокзала заветом дано расписанье
На все стороны света, но только в одном направленьи.
И попытки напрасны отсрочить. Украсить. Украсть ли
Соломонову мудрость для этой проклятой шагрени.
Все старанья бездомны. Но завтра - в подтяжках бездарных,
Гуинпленовой маской опять улыбается лихо,
Значит нужно надеяться, значит оно постоянно,
Как прогноз потепленья в среде замерзающей тихо.

И встречу я отчаяние

Подслеповато щурясь, уходит равноденствие,
Мороз, голодным щуром, грызет сценарий действия.
И крошится субстанция минутная, залётная
На розвальни у станции, на след в снегу намётанный.
Там ёлка раскорячилась в санях, как баба старая,
Декабрь коня горячего в узде ведет не балуя.
Да только мне до праздника в купе не долго нежится,
Где станции – все разные, там день затравлен нежитью.
Метелится печалями, морозится наукою,
Под колокол начальника вагон окутан сумраком,
И в точке равноденствия вдруг встречу я нечаянно
Смирение, как женщину. Как молодость – отчаяние.