Как все поэты

Александру. Поэту и полководцу.

Ах, Александр, не Вам моя любовь
Хотя бы потому, что вечер к зареву
И бьётся в пламени невинный Персеполь,
Как будто ведьма в масле время жарила.
Всё так обыденно – читается с листа
Растрепанная ветром вера в избранность,
Пока Вы чертите „Наследник бога Ра“
Я прохожу по переулку с избами,
Где блекнет день на слюдяном стекле
И уголок окна слезится золотом,
А время между нами набекрень,
Как треуголка славою заколота.
Божественна лишь тихая печаль
По Вашему аттическому профилю,
Да по любви, что может все начать
С листа и карты, чтобы стать эпохою.

«до» и «после»

Как странно жизнь раскалывает время
на „до“ и „после“ –
встречна полоса идущего цунами вдохновенья
на запрещающий движение сигнал.
Я ухожу в иную половину и так же постоянен мой билет,
как форточка листа, но дует в спину из будущего пересудом лет.
И, глядя под ноги, мне так легко споткнуться
о взгляд жалеющий и жаждущий помочь
там, где у них булыжниками тучки,
что ночевали и умчались прочь.
Здесь высоко и тихо. В одночасье
приходит Слово посидеть вдвоем
и объяснить, что значит слово „счастье“
не только тут, но и внизу.
Где дом.

Спектакль в Париже

Но в третьем акте кончилось стаккато
дождя на обнаженной ветром крыше
и стало видно, что ноябрь не плакал
над телом неподвижного Парижа.
Но зелено и голодно темнел он
в глазах садов в преддверии морозов,
палач готовил топоры и перья,
отточенные на гусиной коже
остывшей набережной у открытой вены,
у истекающей волнами в океаны
любвеобильной до причала Сены,
текущей сквозь дырявые карманы
пустых мостов золотоглазым селем.
И долго длился быстротечный вечер
под брошью Эйфеля на темно-синем небе,
и умывался человечий лепет
дождем Вивальди в теноре столетий.
Тянулся голос сахарною нитью
сквозь шорох спиц связующих мгновенья,
а дирижер во тьме фонарной тени
сломал пюпитр и за Горгульей сникнул.
И выпал лист на суд полуподвалов
и лож дворцовых сложенных неважно…
Ноябрь стоял у рампы с тёплой ложью
и вытирал ей лоб туманом влажным.

Не оставляй меня одну

       Мужу

Пожалуйста, не оставляй меня одну,
Пожарищем дымится чай глубокий
И сразу после завтрака во тьму
Кофейной гущи будущее смотрит.
Пожалуйста, не будь со мной в плену.
Нам выжить, это плевое занятье,
Колючей проволокой тесного объятья
Сплетает жизнь удачную семью.
Пожалуйста, не уходи один –
Я всё равно пойду тобою следом
На край земли. На край. За край. За нимб
Слепой судьбы. И накормлю обедом.
Пожалуйста, не надо мне любви.
Она давно в иное превратилась
Ей не страшны ни знание, ни сила
И основания давно ей не нужны.
Но, если ночью давит тяжело
Не голову, но грудь земной порядок,
Я поцелую в тёплое плечо
И плюну на весь мир три раза кряду!

Рафинадное

Стихи из души выпирают углами,
Кусками колотого рафинада,
Хотите налью Вам бутылку чая,
В лучших углах английского сада?
Там все часы на пять пополудни,
За веткой каждой по этикету.
Меня острижет под ноль полоумный
Цирюльник Шекспира тупым сонетом.
Не сладко, не больно-то сытно это
Вкушать по классическому канону,
И мазать масло острым стилетом,
И пробовать им же певчее горло.

Охотничий инстинкт

Я знаю потаенный голод зла
И темное сочувствие двуличья,
Когда ломает кости бытия
Невинность желторотая привычки.
И запах теплый жертвы,
Кровный друг
Так замыкает тесные объятья,
Что не вздохнуть,
Но алый проблеск губ
Чернеет западнею благодатной.
Как след горяч,
Ату меня, ату!
И в грозном упоении погони
Избранницей какой нездешней воли
Я на врага бестрепетно гляжу.
Благословен охотничий инстинкт
Законами божественных условий –
Всё сущее поставить на весы
И выбирать, кто выстрела достоин.

Поцелуй. Роден.

А на смотринах октября вели себя вполне прилично
И понедельников семья, и четверги с дождем обычным.
Казалась восковой печать смущения на лике солнца,
Пока летели листья вспять его движению к оконцам.
Но, заглянув ко мне в лицо, оно оставило записку
О том, что сбудется Ничто на перекрестке камня с жизнью,
Ещё о том, что мрамор слеп и вновь потребует зачатья
Любви Родена и Клодель, чтоб поцелуем не скончаться,
Но выплыть из глубин каррар на объедение прохожим
Так, словно Бог поцеловал, но выгнал в жизнь – в осенний дождик.

Рождество. Триптих.

Парабеллум осени отстрелял,
пора белы простыни расстилать
да на синий пролежень высоты
самолетные налепить кресты.
………………………………….
Без рожденья не будет слёз
по шиповнику в царстве роз.
Беспределом идет мороз
по следам, где и лёд замерз.
Голосили осанну вслед
черным голосом горловым,
прибивали скворечник зим,
чтобы выкормить белый снег.
Да латали прорехи там,
где пропажи зрачками лгут,
чтобы дух на Земле зачал
то ли боженьку, то ли слуг.
…………………………….......
Улыбнусь врагам и скажу „Нугат!“
декабри к губам липнут наугад,
а когда моё будет рождество
все подарки слуг смоет дождиком.
И направо друг и налево Брут,
на седьмом кругу лишь друзья солгут,
а поставишь стол, да замесишь хлеб –
глядь, на семь частей разделили плеть.
И свистит она соловьём в саду,
где шиповник ал и алкает мук.

Каракатицы листьев

Каракатицы листьев обжили холодную отмель,
Желто-красные щупальца жадно и ярко расправив,
Им недолго осталось ловить между рыбами осень,
Час прилива идёт, разгоняя движенье волнами.
Он следы мои смоет и начисто вытрет подкладку
Бархатистых песков. Но, по-лисьему вытянув морду,
Желтоглазая далия, с ветром никак не поладив,
Оторвется от стебля и вслед мне покатит проворно.
Ворон каркнет прозренье и я, понимая по-птичьи,
Не отвечу ему, потому как летать разучилась
В этот ветреный день, где причудливым следом синичьим,
В негативе „Вчера“ различаю отвагу и милость.

Гладкая жизнь

А времени нет. Или я ему высшая мера.
Лишь выстрел митральный отпустит секунду в пространство.
Но эта малышка, наткнувшись на звёздные стены,
Вернется дворнягой, приблудной сестрой постоянства.
Глазунья часов растекается стильно под кистью,
Но голоден холст и впитает затёкшее масло,
Легко ль оставаться на фоне Дали оптимисткой,
Из дали далёкой не глядя черпая подсказку.
О том, что не вечна, и, значит, легко расставаться
С сегодняшним днём, забывая о прожитом ранее,
И снова менять полушубок из лета на ватник
И жаться к стене, ожидая, что выстрел не ранит.
А также о том, что без времени легче печали,
Они потеряют магнитную линию лёта,
И может тогда, эта гладкая жизнь не ужалит,
А только совьётся гадюкой у чёрного входа.

Как все поэты

Все поэты когда-нибудь просят
Дай мне, дай!
Черноту в проседь, в ребро – рай.
По седьмому колену плеткой,
Чтоб на горох пасть,
Коленопреклоненно к Leptop
В углу сласть.
Всем дать – это бляди обводной закон,
Через стихо ладить
Взгляд ружьём.
И выстрелить точно в третьем акте
Не ранее,
Что ж мне просить – заточку,
Стих ранить?
Под кадык петли галстук –
Нынче в моде красный петух,
Ах, бомонд писчий бродит
Эпидемией золотух.
Не прошу перевозчика
Уступить на извозе,
Где бы взять переводчика
С русского на божий?
Дай слинять до победы в акте
Со сцены.
Дай мне Боже побеленный
В аду простенок.

Дарю я горе пополам

Грачами очернить печаль,
Быть может завтра распогодится.
И вызвать к прошлому врача
И парикмахера со сводницей.
Пусть острижёт колокола –
По ком звонить, о чем печалиться,
Дарю я горе пополам,
Ни мне, ни вам, чужой начальнице.
Первопечатником восход
Марает день своей кириллицей,
Зачитаны за поворот
Наборы первомайской улицы,
Там дым из труб.
По крышам вбок
Течёт слезами и чернилами
Рецепт, что выписал Набоков
Из-за границы глядя в спину мне.
Зачем разбросана постель
Берёзами по полю с мятою,
Душа летит, что лист с петель
На строчку до конца не смятую.
И не останется ни ржи,
Ни пропасти,
Куда за постригом
В халате сестринском ходить,
Поигрывая сердца подвигом.

Разговор с жизнью

Я войду в твою пасть с обнаженным мечом
Да застряну там п’оперек горла.
Не сглотнешь и не выблюешь! Жить горячо
Лишь секунду, где я непокорна.
Ты мне выдала ксиву, как в рай партбилет,
Да всё ждешь, когда время нагрянет
Мне держать перед мордой несытой ответ
На вопрос, что мне тяжестью равен.
Ненавижу я лисью твою ипостась
И жестокую силу ненастья,
Я войду по охоте в ужасную пасть
Чтобы дать тебе чуточку счастья.