Побег

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за февраль 2024:

 

На чтение потребуется 16 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Не кончив обед, Старик поднялся, с усилием отталкиваясь от стола. Он стоял низенький, коренастый, совсем не старый. Коричневый френч расстёгнут на груди, голый лоб порозовел в испарине.

Женщины сидели за тем же столом. Утро они потратили, чтобы сочинить обед Старику.

Каждое утро он улыбался женщинам. Следовало и сейчас улыбнуться. Это было не так легко. Губы не повиновались ему, будто вспухли.

Сдвинув брови, палкой ударив в пол, Старик заговорил голосом заикающимся и картавым.

– З-з-замечательный суп. Из чего он? Гм-гм...

И улыбнулся. Зубами скрипнул слегка. Теперь можно было уйти.

Опираясь на палку, прихрамывая, шагал он. Рука, сухая как трость, цеплялась за спинки кресел, за тиковые чехлы.

Паркет, как жёлтое зеркало, лежал под ногами, навощённый до блеска. Резиновый наконечник скользил, палка не помогала вовсе.

Старик шагал очень медленно, ботинком пристукивая по привычке. Комнаты мешали ему. Их было слишком много. Они казались более длинными, чем вчера. Ногой он захлопнул дверь и оглянулся.

Плетёное кресло стояло здесь, в его кабинете. Нет, старик не хотел сидеть. Он отшвырнул палку, хромая подошёл к окну. Подышал немного.

Неяркий солнечный свет скользнул по голому лбу, по жёлтым высоким скулам.

Окно открывалось в сад. Птицы галдели на ветках клёна. Что-то стеклянное было в сентябрьском воздухе. Подмерзал как будто… Листья, кружась, падали, как крупный нечастый дождь. Дорожки становились жёлтыми.

Глаз прищурив, ссутулившись, он стоял у окна. Ладонью бил подоконник. Календарь висел над столом, большой, приготовленный для деловых заметок.

Старик ухватил пятернёй целую горсть листочков. Вырвал, разорвал. И расхохотался. Он смеялся совсем по-прежнему: щуря глаз, изогнувшись, голову привалив на плечо. Привычки возвращались к нему. Он даже попробовал больную руку засунуть за жилет. Но ничего не вышло, рука висела сухим, не сгибающимся углом. И к тому же мешал френч.

Старик затоптал обрывки календаря… Ещё не погасив в глазах смех, ещё потряхивая плечами, он сел на краешек кресла. Беспомощную ногу постарался задвинуть – с глаз долой, под сиденье.

Комната лежала вокруг, такая же, как шестнадцать других в этом спокойном доме. Ковры, диваны в жёлтых чехлах. Шёлковые портьеры. Пальмы, крокусы, экран возле камина. Кресла, качалка, пуфы. Портреты дам в пудреных париках. Рамы, белые с золотом. И опять ковры, на полу, в простенках.

Этот дом, стеклянный насквозь, как фонарь, солнечный днём и вечером. Расчищенный сад, игрушечный лев за речкой. По воскресеньям охота, в которой подстроено всё, зверь чуть ли не связан. Это называлось – отдых.

Жизнь медленная, как декабрьский рассвет. Пустая, голая – как выбеленная стена. До терпкой слюны, до горечи пропахнувшая аптекой.

Было всё: мягкое кресло, удобный стол, палка с резиновым наконечником… и ничего не было. Даже газеты спрятаны, не полагались. Книжный шкаф стоял у стены, большой, до отказу набитый книгами. Запертый на два замка.

Прочная тишина. Бумага, прижатая прессом. Остро заточенный карандаш… Всё было приготовлено для работы. И только работы не было.

Товарищи! Разве можно прогнать болезнь игрушечной тишиной? Именно игрушечной. Пальмы, кресла, ковры – всё это было ненастоящее, выдуманное.

И потому неправильное. Отдых, спокойствие? Так вот, лучше всего отдыхал он там, в Питере, в Смольном, на голой кроватной сетке. В октябрьскую суматоху.

Разве можно жизнь отодвинуть забором, ставнями, выключенным телефоном? И где? В тридцати верстах от Москвы… Да хоть в тысяче вёрст, всё равно.

Ну, разве не так, нет?

Жизнь. Она каждую ночь дразнила грудным голосом паровозов, зарослями сигнальных огней. Рельсы дрожали под самой дверью, придавленные колесом. Оставалось – дверь распахнуть.

Старик. Каждую ночь он стряхивал простыни, кулаками бил по железу… И успокаивался. Он привык сам себя укрощать.

Вот он сидел теперь на краешке кресла, хмурился. Палкой трогал стеклянные створки шкафа. И свистал.

Украдкой поглядывал на часы.

Он себя обманывал. Сам с собой играл в прятки. Каждый день к двенадцати становилось хуже. И сегодня. Ну, да. Вот уже горло ссохлось. И колено уже…Ну и что же? Что из этого?

Старик кулаком ударил про краю стола. Чернильница опрокинулась. Он не взглянул на неё.

Он поднялся рывком. Опираясь на палку, прошёл по комнате, швыряя стулья. И ещё раз прошёл. Уже медленнее, губу прикусив, успокаиваясь по привычке.

В простенке висело зеркало, окно и небо шевелилось в нём.

Каждый день, сотни раз видел Старик это зеркало. И не замечал его.

Оно висело в простенке, бронзой ограниченное с боков, смутное, как нераскрытая книга.

Старик помотал головой, слегка усмехаясь. Он сморщил рыжие брови, взглянул в зеркало. Морщины, круги у глаз. Щёки небритые, заросшие ржавым волосом.

А казалось всё другое – лоб молодой и свежий, блестящие выпуклины на лбу.

Вчера сторожа разговаривали под окном.

– Скоро ли, а? Пора бы.

– Крепкий…

Это о нём, о нём разговаривали.

И верно – пора. Разве не так, нет?

Жизнь гремела вокруг. Жизнь республики, обрастающей первым пухом.

Вчера он смотрел – тягачи прокатили в лаг, гружённые кирпичом.

Элеватор строят на той стороне речки. В окна, в форточки, в двери входит жизнь.

Паркет, начищенный воском. Игрушечный сумрак в углах. Жёлтый, как аптекарские шары. Пахучие склянки на полочке. И ковры – от которых шаги задыхаются, от которых перхоть и кашель в горле.

К чёрту!...

Рука, нога, это всё верно. Всё это так, конечно. Ну и что ж? Дальше-то что?

Он выпрямился, Старик… Бродил теперь от стены к стене, коротким упрямым шагом. Палка гремела по ножкам кресел. Испарина проступила на голом лбу, текла по небритым щекам. А брови плясали, пряча сощуренные глаза.

Опираясь на палку, хромая, шагал он, не взглядывая на часы.

Рука сухая, как трость, мешала ему. Он швырнул её за спину. Она возвратилась…

Было – двенадцать шагов от стены к стене.

Десять шагов будет, если наискось ставить палку. Восемь шагов, если отталкиваться от стен.

Шесть шагов будет в комнате, если бестолковую ногу заставить действовать, наконец.

Он шагал всё быстрее, быстрее, плечом дёргая, притоптывая каблуком. Лицо его потемнело.

Решение назревало, перегоняя болезнь.

Низенький, очень плотный, бродил он, стиснув тяжёлый рот. У самой двери он остановился, поднял палку вверх. И с размаху проткнул плетёную спинку кресла.

Посвистывая, он стоял у окна. Хитринки прятал бровями. Часы пробили – два… Он перешагнул через свою болезнь.

Всё было очень просто. Гвоздь заменил ему ключ. Если придвинуть стул, шкаф можно легко открыть.

Штора, сорванная с кольца, падала, как тряпка, в кресло. Окно, настежь распахнутое, выходило в сад, в пьяный запах сосны, в утренний подмерзающий воздух. Ветки лезли в окно. Оранжевый лист кружился у стен, как бабочка, бился в стёкла. Ветер лениво перелистывал бумагу на столе, трогал его мокрую лысину.

Бумажные узенькие листы чернели один за другим. Они получали имя и возраст. Они принимали тяжёлый груз – слов, ещё только рождённых; слов, которые будут сказаны.

 

Это называлось – побег.

Кустарник торчал кругом, как колючая проволока. Как снега, как трясина – он доходил до плеч.

Палка, стиснутая в кулак, прокладывала дорогу. Ветви лезли в лицо. Дождь падал с деревьев грязной росой и листьями.

Старик громко рассмеялся.

Он шагал, отфыркиваясь, руками вытирая пот. Прихрамывая, волоча ногу, он не останавливался ни на минуту. Он наступал. Палкой громил кустарник.

Он шёл вперёд, вперёд, сухой рукой хватая сырые листья. По бревну, балансируя палкой, перебрался через ручей. По оврагу, по кучам песка и гравия, сквозь узкие дыры изгородей – шёл он, спотыкаясь, падая, рассмеялся, разбрызгивая ногой лужи.

Он устал, он давно не выходил. И всё-таки шёл, запыхавшийся, даже весёлый. Небо сверкало в лужах.

Всё это называлось – побег.

Белый игрушечный дом на три четверти кончился. Деревья скрыли его.

Тревожные голоса, звон распахнутой двери – всё это доносилось отчётливо…

Покачиваясь, обхватив рукой сосну, он стоял и слушал.

Улыбка прошла по его губам, прямая, почти мальчишеская.

Потом нахмурился, вытащил из кармана кепку. Попробовал чистить френч.

Стволы лежали на каждом шагу. Трава резала пальцы…

Он вышел на луг, к кирпичному гаражу. У края дороги стоял синий большой «бьюик». Никель и сталь сплетались в кароссеры. Радиатор брызгал горячим мёдом. Голубизна лежала в полукружиях фар.

Подминая траву, прихрамывая, Старик обошёл машину. Отдёрнул кожух, осмотрел кривошипы. Ладонью похлопал картер.

Он знал машину, Старик.

Бензин обращался в пыль в карбюраторе. Шестерни жили стремительной жизнью, их двигал коленчатый вал, маховик, кривошипы цилиндров. Провода и трубопроводы пронзали железо и дерево. Всё это называлось – машина.

Опираясь на фордек, оправляя скомканный френч, Старик негромко засвистел. Палка скользнула из его рук, громыхнула по дверце.

Шофёр поднялся. Высокий, голубоглазый, седой, стоял он, тряпкой перетирал ключи. Автол запачкал его латышские скулы. Военная кожанка поскрипывала в плечах.

Он вынул спички, трубку выколотил. И не успел закурить…

Сощурив глаз, сбив кепку на затылок, Старик помахал рукой. Это означало:

– Яну Казимировичу привет!

Пятый год они ездили вместе. Машина учит молчанию. Они умели давно – разговаривать поднятой бровью, сощуренным глазом, узким движением пальцев.

Но – не всегда. Подняв ключи, шофёр шагнул вперед. Длинные руки его вцепились в рукав Старика, автолом пачкая френч.

– Вам лучше! Вернулись… Вы…

– Мы едем! – сказал Старик, морща бровь, палкой швыряя гравий.

Шофёр взглянул на порванный френч, на руку, сухую, как трость, на палку с резиновым наконечником. И сразу – вспотел… Не смог нащупать карманы. Руки скользили по коженке.

– Доктора, ведь, – негромко сказал он. – И потом, ведь…

Старик не ответил. Выпуклины потемнели на его лбу. Они становились всё резче, круче. Они на глазах вырастали. И рот потяжелел.

– Дифер испорчен ведь, – шофёр смотрел в траву, – карбюратор…

Опираясь на палку, волоча ногу, Старик отвернулся. Сухая рука цеплялась за ручку дверцы. Сгорбившись, сидел он в углу кабины. Наставил воротник. Тёмные губы были слегка раскрыты.

Шофёр шагнул к окну. Потная седина выбилась из-под фуражки.

– Дифер ведь…

– Тридцать вёрст, – ответил Старик, голосом режущим, неприятным. Металл проснулся в его словах, картавость исчезла.

Шофёр вытянулся по-военному. Два пальца приложил к козырьку. Собрал ключи, раскиданные на траве. Пошатываясь, пошёл к машине. Минуту ещё подождал и включил стартёр.

Когда первые клёны перевернулись в стекле, взглянул назад. Ему показалось, может быть… Нет, не показалось. Прищурив глаз, похохатывая, Старик подмигнул ему – хитро, совсем по-прежнему.

Пыль метнулась из-под колёс.

Воздух вошёл в кабину, прострелянный солнцем, согретый движением. Как птица заколотился в стёклах.

 

Осень швыряла ему в лицо горсти сухих цветов, багряных листьев. Руки сунув под мышки, выпрямившись, сидел он в углу кабины. Он уронил блокнот. Он глаз не мог отвести от окон.

Дорога шла под уклон, земля ложилась кругами, просторная, как никогда. Лёгкий дым стоял над землёй – дыхание ранней осени.

Солнце било в лицо, в сталь, в стёкла. Всё стремительно двигалось, перемещалось. Лужица вырастала в озеро и опять становилась точкой. Куча мусора оказалась холмом, шиповник – кирпичной кучей. Деревья, ручьи, верстовые столбы – опрокидываясь, проходили в стекле. И растворялись.

Дорога шла под уклон. В гору, с горы, прямо. Воздух пропах движением. Он убегал в трещину дверцы, прочь из кабины.

Клёны вырастали на каждом шагу, багровые как костры. От них рябило в глазах.

Старик сидел в самом углу кабины, сидел, вытянув ногу, крепко закрыв глаза… Он вытирал лоб платком, закашлялся. Звонком остановил машину.

– Тише поедем. М-мне воз-здуху не хватает… и улыбнулся грустно: – Не сердишься, Казимирыч? Знаю, ты остановок не любишь.

И они поехали медленнее…

– Надо побриться, – пробормотал он. На полу нащупал упавший блокнот.

 

И вот началось – Москва. Площади, перекрёстки, проспекты, как большие ладони, брали автомобиль. Город устроен был из углов, скрещений, улицы входили одна в другую. Камень соприкасался с камнем.

Длинный голос Москвы, как труба, гремел над домами…

Трамвай, зелёный от солнца. Голуби, разлетевшиеся над крышей. Девушка на подоконнике.

Всё это называлось – Москва.

Город ревел с досады. Ему было тесно в автомобильных стёклах.

Руки уже не сходили с руля… город в упор подступал – каменными углами, железным боком автобуса, мальчишкой на мостовой.

Шофёр вспотел, сбросил фуражку, ему не хватало спокойствия, он ругался.

Грохот стоял вокруг.

Фонари, прямые как свечи, готовые к сумеркам, чернели на всех углах. Они не зажглись ещё.

Мысли входили в привычный ритм.

1. Местный транспорт. Перегрузка магистралей. Диспетчер? Разгрузить боковыми? Число вагонов в ремонте? Поговорить с Николаем.

2. Вентиляция в прачечных. Окна задымлены. Грязь. Запросить женотдел, НКТ.

…

Солнечный дождь падал в торцы, в зубчатки из багряного кирпича. Приехали. Ворота скрипнули, расступаясь.

 

Сгорбившись, руки разложив на столе, сидел он и удивлялся.

Низкий сводчатый потолок, прямое окно. Зелёная штора на окне, паркет, облитый чернилами. Плетёные стулья, кресла. Стол большой и удобный…

Вот она, его комната. Работа шла. Каждый день комната изменялась немножко. А теперь?

Два месяца не был он здесь, а всё осталось прежнее. Бумага, очинённые карандаши. Закладка в книге, которую он не кончил… Всё осталось нетронутым. Только пыль вытерта с книг.

Комната очень проста и удобна… Нет, что-то случилось с ней, с комнатой. Что-то ненастоящее было в ней. Она пахла музеем. Именно так. Да, да.

Старик поморщился, чихнул, разозлился сразу.

Отшвырнул палку, хромая, бродил вокруг стола. Штору отдёрнул, качалку толкнул к стене. Разобрал книги, передвинул чернильницу.

И потянулся к столу. Плотные, машинкой написанные листы лежали возле чернильницы. Он поднял их, торопливо прочёл, ботинком постукивая, шевеля губами… И ещё раз прочёл.

В августе послал он письмо в бюро. И вот – готовый проект ждал его на столе.

Старик поднял голову, выпрямился, плечом привалясь к стене. Он подсвистывал, тихонько бормотал. В воздухе рукой начертил – круги, прямые колонки цифр.

И успокоился. Сел в кресло, вытянул ноги.

Разбрызгивая чернила, он писал крупным, размашистым почерком. Ему не хватало полей, и он всё больше и больше залезал в текст.

Он нашёл письмо, надорвал конверт. И спичкой сжёг – ещё не умер в нем конспиратор. Так началась работа.

 

Телефон стоял на столе совсем особенный, его подарили. Вместо звонка зажигалась лампочка, и Бронзовый Пролетарий бил молоточком по наковальне. Телефон молчал. Он снял трубку.

– Монтёрная? У м-меня телефон молчит, испорчен. Да.

Гром голосов услышал Старик в ответ. И заторопился. – Вы меня разве не ждали, нет? Гм.

Так он шутил. Так извещал о своём возвращении. Он не успел положить трубку, как Бронзовый Пролетарий ударил молоточком и лампочка загорелась.

– Слушаю, я… Именно, я, да.

Голос Авеля, густой и восторженный, послышался в трубке.

– Вы, вы! Вернулись… О-о…

– Индейцы, почтенное нацменьшинство, – ответил Старик, пряча улыбку, растягивая слова. – Но тебе сорок восемь. Чего ты кричишь, а? – И добавил негромко: – Ты не обиделся, друг, нет? Гм, гм.

 

Выпуклины потемнели на его лбу. Рыжие брови сдвинулись.

– Да… Здравствуйте… Ну… Ну… Ерундите вы, батенька. Да. Нормы немедленно отменить. Произвести переброску. Нормы, я говорю.

Он опять щурился.

– Да. Читаю сейчас, потолкуем, потолкуем, я говорю… Да, как всегда, заседание в шесть… Вы разве не знаете? Забыли? Гм-гм.

Телефон трещал не переставая. Старик кепкой накрыл Бронзового Пролетария.

Френч распахнув, ладонью трогая лоб, быстрый в движениях, он работал.

В висках слегка покалывало. Пересохли губы. Может быть, это возвращается болезнь? Как от мухи, Старик отмахнулся рукой.

– С непривычки, – проговорил он вслух. – От телефонов.

И попробовал улыбнуться. И прислушался. Шаги грохали в коридоре. Очень знакомые, очень уверенные шаги. Прихрамывая, опираясь на палку, вежливый, как всегда, он встал. Настежь раскрыл дверь.

 

Без четверти шесть пришёл на пленум. Часовой в коридоре обрадовался, руками взмахнул, заговорил в нарушение всех уставов.

Стол, покрытый сукном. Таблицы на досках. Бумага, карандаши… Только люди ещё не собрались.

Голые стулья шеренгой стояли вдоль стен. Люстра светила зря. Тишина, пёстрый сумрак в углах…

Тяжёлые тени зеркал препятствиями вырастали на паркете. Старик обходил их сторонкой. Ботинком пробовал темноту.

Ссутулившись, хлопая палкой, бродил он по комнате. Поглядывал на часы. Он потрогал бумагу, заглянул в уголок для курильщиков.

От окна к окну он шёл, открывая форточки. Болела голова. Ночь проливалась сквозь стёкла. В самом углу Старик остановился, настежь распахивая окно. Он дышал тяжело. Затопал ногами – надо прогнать болезнь, которая ноги заливает свинцом, сушит губы.

Так он стоял, окружённый городом, ночью, квадратами синих окон. Стоял и ждал.

Дверь сзади загремела. Брызнул свет. Сразу сделалось шумно. Вбежали секретари, щёлкая портфелями, переговариваясь.

– Пленум где? Шесть часов! Распусти-ились? – спросил он. Секретари?.. Под арест!

И не успел разозлиться. Очкастые, молодые, весёлые, его окружили секретари.

Они закричали разом. Портфели бросили. Хлопали без конца, поднимая ладони вверх.

– Вы! Вы вернулись!

Они наступали всерьёз. Руки приготовляли, закатывали рукава, собрались качать Старика.

Он отмахивался, в угол загнанный, прижатый к стене. Он сморкался, кашлял. Показывал палку, лысину вытирал платком.

Друзья стояли вокруг… Ну, куда от них убежишь, от хороших друзей?

Вместе с ними он хохотал. Дышал хорошо. Щурился, руки совал в подмышки…

Садясь в кресло, раскладывая бумаги, слышал шёпот:

– Рано работать. Больной ещё…

Это о нём говорили… Нахмурившись, дёргая бровью, обернулся.

…

Поработали. Третий вопрос бесформенный, ещё не отстоявшийся. Надо кончать. Слишком всё ясно.

Поглядывая искоса, Старик шевельнул звонком. Палкой ударив в пол, уже приподнялся.

И вдруг – потерял слова. Те, самые главные, выношенные в тишине.

Платком вытирая лоб, раскашлявшись, он их искал лихорадочно. И потерял другие.

Сибирская песня трещала в его голове, вперемежку с какими-то цифрами.

Болезнь вернулась, накрыла его горечью во рту, сухими губами. Кругами проходила в глазах.

Товарищи зашептались. Должно быть, увидели – как заплясала щека, потемнел лоб, проступил пот.. Сгорбленный, погрузневший разом, он молчал, распахивая френч на груди.

Кровь приливала к лицу, выросли скулы, покосились губы.

Раскрытый блокнот лежал в желтоватых пальцах. Из двери, из окон нахлынула тишина. Становилась всё гуще, от неё тяжелели плечи… Надо было побороть проклятую тишину, покончить с ней…

Глаза его посветлели. Ногтями царапая стол, он встал, превозмогая болезнь, он встал. Платком вытер сухие губы.

 

 

1934 год.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: