Адамгерчиликтуу болойлу

На чтение потребуется 1 час 50 минут | Аннотация | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы

 

 

 

Стучат. В окно стучат. Как в окно, третий этаж. Татьяна вскочила с постели и подбежала к окну, откидывая плотные шторы. За лёгким тюлем она увидела птичку. Маленькая, с воробья, неизвестная пташка, держа в клюве небольшую палочку, настойчиво стучалась в оконное стекло. Тук-тук, тук-тук-тук, покрутила головкой, попрыгала несколько раз по внешнему подоконнику на своих ножках-спичках и улетела.

Подъём, Таня, с добрым утром! Сколько сейчас? Почти восемь, проспала всё на свете, через час автобус, бегом! Душ, кофе, одежда, скорей! Что ж будильник-то не завела, рукодельница?

В 9-07 автобус тронулся. В добрый путь, Таня. Не до добра, лишь бы всё получилось. Место сзади, грохот от двигателя жуткий. «Икарус» старый, выхлоп ядовито-чёрный, в салоне удушающая вонь от непроработанной солярки. На соседнем сиденье невозможно толстый мужик, занявший своими габаритами половину Татьяниного места, а автобус битком, даже стоят трое. Есть варианты? Никаких, в Саратов!

Дорога долгая и нудная. Плетущийся, останавливающийся на полчаса в каждой деревне автобус. Зато, проехав лишь половину маршрута, необъятный сосед добрался до дома и освободил место. К солярке за полдня все уже принюхались и привыкли. Татьяна даже вздремнула, укачиваемая неспешно передвигающимся автобусом. Ближе к вечеру пожевала печенье. Голова после заполошной ночи и от тягомотной дороги как чумная. Ни мыслей, ни чувств, ну и к лучшему.

 

Приехали смеркающимся вечером, в девятом часу. Такси, адрес, совсем рядом, оплата. Встречай, Валерка, на тебя вся надежда!

Серьёзное жилище, въезд со шлагбаумом и охраной, в подъезде фикусы и консьержка у лифта.

– Здравствуйте, вы к кому?

– Здравствуйте, мне в тридцать шестую, к Пахомову Валерию Николаевичу, это на какой этаж?

– К кому?

– К Пахомову, в тридцать шестую.

– Вы что, ничего не знаете?

– А что я должна знать?

– Он же погиб, не слышали?

– Что, как погиб?! Когда?

– Да вот сороковины недавно были, разбился он на машине, говорят, пьяный был. А вы ему кто? Женщина, что с вами, милочка, вам плохо? Вы куда?

Вот и весь Саратов, вместе с ФСБ и Валеркой! Татьяне опять было душно, нечем дышать, пошатнувшись, она схватилась за лестничные перила и стала выходить из подъезда. На воздух, нечем дышать!

Нас не ждали, а мы припёрлись, называется. Валерка, дурень, ну зачем же ты надрался и погиб? Сорок лет, жить и жить ещё. Бестолочь, зачем ты погиб, ведь ты сейчас так нужен! Ну, и сама хороша, села, поехала, себе на уме. Нет бы к родителям, к его матери, тёте Вере, сначала. Умница, гордящаяся своим вариативным, на два шага вперёд, мышлением. Дура безмозглая! Это тебе не завод, это жизнь, вернее, смерть, она твоего «чуткого» руководства и «умных» алгоритмов не слушается. Нет больше Валерки, выкручивайся как хочешь в теперь уже ненужном и чужом Саратове. Что делать-то? Куда?

 

Татьяна бесцельно шла по улице, в голове сумбур. Злобная досада на себя, жалость к Валерке, ведь целовались в юности. Мысли отчаянно метались, пытаясь уцепиться за план «Б», которого не было. Как-то даже сомнений не возникало, что всё получится в Саратове. Лучше бы у себя дома фэсэбэшников нашла, Константиныч ведь знает, помог бы. О-о-ох, хоть вой, что же делать? Церковь, зайти? Говорят, если свечку поставить, помогает для доброго дела. Дело доброе, зайдём.

Довольно большой храм, никого, полумрак, иконы кругом, несколько лампадок чуть тлеют. Где тут свечки-то продают? В самом далеке священник перед одной из икон, перекрестился, поцеловал образ, поклонился, опять перекрестился, заметил Татьяну и направился к ней.

– Вы что-то хотели? Служба закончилась давно, приходите завтра к восьми утра.

– Да я только свечку хотела поставить и уйду, можно?

– Вы впервые в храме?

– Ну-у, в общем, да.

– Находясь в православном храме, женщина должна быть с покрытой головой, у вас есть платок?

– Ой, я забыла, да, конечно, извините. Только платок долго доставать.

– Тогда давайте всё же выйдем, нельзя нарушать порядки и осквернять святое место.

– Ну, мне бы спросить.

– Выйдите на улицу, там и поговорим.

 

Татьяна послушно вышла, через минуту вышел и священник, закрывая за собой тяжёлые двери-ворота. Пожилой, сухощавый батюшка в рясе и с большим крестом на крупной цепочке навесил амбарный замок на затвор, провернул ключ и, трижды перекрестившись на расположенную над дверями икону, также трижды в пояс поклонился. Пригладил свою узкую, но длинную, совсем седую бороду и подошёл к Татьяне. Они стояли на ярко освещённой площадке перед крыльцом храма.

– Спрашивайте, у вас, я вижу, много вопросов.

– Вопросов, да как вам сказать… – Татьяна замялась, не зная, о чём говорить. Что-то у него надо узнать, в голове крутится, а слов нет. Но ведь надо, ноги сами привели сюда. А, чего тут межеваться?

– У меня с сыном беда, я не знаю, что делать.

– Что ж за беда, голубушка, поведайте, не таитесь, легче станет.

Татьяна взглянула в глаза священника. Серые, умные, внимательные, поможет. Чем, словом? Зачем ей болтовня, даже свечку не дал поставить, как хотела.

– Слово, голубушка, мысли меняет и горы сдвигает, а в душе свечу зажигает, говорите.

Он что, телепат?

– Мой сын в плену, у чеченцев. Он жив, я это чувствую, я это точно знаю, но… но он написал письмо и просит туда приехать и между строк предупреждает, что всё не так и… и я не знаю, что делать. И приехала сюда за помощью, а этого человека нет… – Татьяна совсем запуталась. Все мысли и слова потерялись, и осталось лишь одно, искреннее:

– Помогите! – И слёзы, безудержные и честные, опять, как при первом прочтении записки плененного сына. Заревела, в голос, не стесняясь.

 

Он лишь прикоснулся кончиками пальцев к её рукам, закрывающим плачущее лицо, и ей вдруг стало легче. Словно комок из горла вынули. Татьяна сильно и шумно выдохнула. Ф-у-ух, что это было?

– Извините, я …

– Слезами душа очищается, а прощения у Господа просите, за грехи свои. Вы ведь крещены?

– Да, только это давно было, я почти не помню.

– Зато Господь помнит и заботу за душу вашу крещёную проявляет. Даёт время покаяться, сына вашего вернут, если к вере обратитесь. Он жив, но теперь всё от вас зависит. Молитесь, кайтесь за грехи свои и опять молитесь. И только в том спасение обретёте и сыну, и себе.

– Да какие ж у меня грехи? Я не убила никого, не воровала никогда, не предавала. За что?

– За то, что рождены на этой Земле, за то, что любой человек греховен по природе своей. За то, что не можете, как и я, как и любой из нас, не пускать злобы в сердце своё. За то, что не можете вместить в себя всю Любовь Божию. Не можем мы так же любить Господа, как и Он нас, а потому и греховны. За то вам испытания, что судите людей часто, судите, а не любите. А ведь все мы дети Его и лишь рабы в этом мире. Рабы оттого, что Любовь, свободу дающую, в своём сердце не храним, а всё больше злобой, в рабство ввергающей, полнимся. Оттого вы греховны, что о Матери-Церкви забыли, а ведь это лучший путь Любовью Божией питаться и от грехов освободиться.

– Но, как же жить-то? Ведь сожрут, если не огрызаться, только молиться и каяться? В церкви поселиться, и сына освободят? Что делать-то реально, по существу?

– Делать что должно, по обстоятельствам. Верить в Бога и не судить чад Его. «Огрызаться» без злобы, самой никого не «жрать». Покаяться, причаститься. Каноны мирские блюсти, это не сложно вовсе. У Господа прощения просите, по-честному, ведь для себя. Молитесь, голубушка, Богородицу за сына просите. Она Мать Пречистая, Она все мольбы материнские слышит. Её просите горячо, и поможет, ибо знает Она горе материнское, когда Сына Божьего, словно агнца, на заклание отпустила, дабы искупил Он грехи наши и Путь в Царство Божие указал. Молитесь искренне, и услышит Пречистая. Молитвослова-то у вас нет?

– Да, и-и …

– Вот, а говорите: «за что?», сейчас, подождите.

 

Батюшка прошёл по дворику, скрылся в каком-то пристрое-подсобке, включил там свет, что-то двигал, наконец, вышел, держа в руках совсем небольшую книжицу в чёрной обложке.

– Возьмите для начала, там всё необходимое есть.

Татьяна взяла молитвослов, спрятала в сумку.

– Эк вы упрямая, кто ж святыню подальше прячет? Вы Слово к Богу у сердца держите, ведь как раз поместится.

Точно телепат, откуда он знает, что под наглухо застёгнутым плащом пиджак, в котором на левой стороне внутренний карманчик, где Сашкино письмо лежит? Рентген-аппарат, а не священник.

– Да я по незнанию, простите.

– У Господа прощения просите, а не у меня, грешника.

Татьяна стала прятать молитвослов «к сердцу», рядом с родным, омытым слезами, письмом.

– Батюшка, но всё ж боюсь я, что сволочи эти мучить сына будут, ведь нелюди они.

– Опять упрямитесь, в Бога не верите. По вере всё нам даётся, верить надо, что спасётся, крепко верить, непреклонно. Молитвой сердечной и чистой укреплять веру свою, и спасётся. А на врагов не надо злиться, на том силы теряются. Жалеть их надо, за то, что веры истинной не ведают. Молиться за души врагов своих следует, размягчая сердца их и тем ослабляя злобу, от них идущую. Ведь Господь наш, на Кресте страдая, за врагов, Его распявших, молился, в том и Сила Его Божья. Креститься-то умеем? А ну, пальцы вот так, в Троицу. Ко лбу, оттуда все беды наши, потом справа, ведь вера у нас православная, теперь влево и вниз. Нет ниже, пуповину, через которую в этот мир греховный пришли, закрываем. Вот и славно. Через Крест Спаситель смертию смерть попрал, в Кресте, да молитве и наше спасение. Как зовут? А сына, крещёный?

– Татьяна. Александр, да, крещёный.

 

Священник достал из кармана рясы очки, блокнотик и карандаш, записал. Спрятал всё обратно. Поднял правую руку и положил на голову Татьяне, что-то быстро и тихо шепча. Словно тёплая волна пошла из его ладони, прошла по позвоночнику и слегка расправила плечи. Тепло и спокойно, что-то неуловимое, но важное изменилось. Где-то там, в центре груди стало не так больно и тревожно. Убрал руку.

– Беседа наша ещё долго в голове этой разворачиваться будет, испытания у тебя тяжкие впереди и только любовь твоя материнская спасет тебя и сына твоего. Молись и веруй, Татьяна, он спасётся. Всё будет хорошо, у тебя получится. Молись молитвою, что на сердце сама ляжет, Богородицу проси, Она тебя выведет. Храни тебя Бог, женщина.

Батюшка говорил это, глядя неотрывно и не моргая, куда-то в переносицу Татьяне, и вдруг из его умных серых глаз выкатилось по маленькой слезинке, но он продолжал смотреть и говорить. Священник перешел на ты, но от этого слова его стали ещё сильней, будто и не от себя говорил. Всё. Как-то однозначно стало понятно, что пора прощаться.

– Спасибо, батюшка.

– Господа благодарите.

– Спасибо, Господи.

Татьяна трижды перекрестилась и также трижды поклонилась образу Богородицы с Младенцем, что над дверью храма.

– До свидания.

– До свидания.

Татьяна пошла на выход с прихрамового двора, а к священнику направились двое дюжих молодцев-охранников, тактично и смиренно ожидавших поодаль, когда батюшка освободится.

 

Спокойно и уверенно стало. Всё по-прежнему, в голове никакого плана, никаких идей, ничего нового, что делать, всё также не ясно, но спокойно. Уверенность, твёрдая и непоколебимая, что, как сказал батюшка, «Всё будет хорошо». Словно второе дыхание открылось и сил стало вдвое больше.

Поздний вечер, незнакомый большой город готовится ко сну. Машин и людей всё меньше. Ноги сами идут и идут, а куда идут? Пока не важно, охота просто пройтись. Просто так. Есть захотелось, неудивительно, за целый день всего несколько печений. Война войной, а тело таскать надо, вот, кстати, забегаловка какая-то.

Татьяна зашла в небольшое бистро, взяла два бутерброда, стаканчик непонятного напитка с гордым названием «кофе». Села за стол.

За соседним столиком сидели трое солдат-срочников. Что они тут делают почти ночью? Татьяна бездумно жевала и смотрела на парней, делящих два хот-дога на троих. Запивать им было нечем, они давились и обсуждали, кому и как сейчас откусить. Ясно было, что голодные, а денег на большее нет. Мальчишки, да что ж вам, таким здоровым, эти два кусочка, ни о чём. Татьяна вспомнила, как её Сашка, прибегая с вечерней тренировки, мог съесть полную сковороду жареной картошки, а потом «догнаться» стаканом сметаны с сахаром. Мужика кормить надо, особенно такого молодого, ещё растущего.

– Ребята, давайте я вас покормлю, пойдёмте, купим что-нибудь.

Солдаты недоверчиво посмотрели на странную женщину.

– У меня сын тоже служит, пойдёмте.

Голод не тетка, и парни дружно пошли за тёткой. Подойдя к витрине, она спрашивала их, что купить. Ребята засмущались, тогда Татьяна купила им по три бутерброда и большой шоколадке на каждого, двухлитровую бутылку лимонада и по двойной порции дорогого, облитого сиропом мороженного.

– А вас как зовут?

– Татьяна Александровна.

– Тёть Тань, спасибо вам, вы не подумайте, мы не попрошайки и не голодранцы какие, просто…

– Просто ешьте, мальчишки, ешьте и ничего не говорите. Это мне надо вас покормить. Кушайте. – Татьяна погладила по плечу самого разговорчивого и вернулась за свой столик.

Парни начали уплетать подаренные калории, а Татьяна смотрела на их пиршество. Они так похожи, эти мальчишки. Рослые, вечно голодные, бестолковые. Они даже не представляют, какое это счастье, кормить человека. Им бы сейчас горячего, домашнего, материнского. Сашка, терпи, ещё будут твои любимые пельмени и слойки, терпи, сынок.

Татьяна глубоко вздохнула, встала, подошла к солдатам, сунула каждому по десятитысячной, провела рукой по одной из жующих, прыщавых щёк и ушла.

– Спасибо, спасибо, тёть Тань, – услышала она вдогонку. Глупенькие, вам спасибо.

Всё та же улица, ой, так ведь это вон там вокзал опять. Всё правильно, надо ехать. Куда? Как куда, к сыну. «Делай, что должно, по обстоятельствам», – вспомнился священник. Наговорил с три короба, уже и забылось половина, всё только кайся и молись, помнится. «Беседа наша ещё долго в этой голове разворачиваться будет». Гипнотизёр? На Хоттабыча похож, все попы такие? Вряд ли, но ведь реально легче стало, как-то уверенней, спокойней, хотя по-прежнему никакого прояснения. Вот и вокзал.