Основания для лучшей жизни

 

 

 

Мне всегда нравились дневники путешественников. Но не тех, что отправляются в путь, мечтая открыть для себя и для остального человечества новые страны, что-нибудь этакое новенькое и подробно описать. Лучше, если они выехали или отплыли по каким-нибудь иным соображениям, по торговым делам, например, или вообще против собственной воли очутились… Ничего не желая описывать, не собираясь делиться никакими впечатлениями. И вдруг что-то буквально заставило их отыскать в карманах обломок карандаша, клочок бумаги…, создать какой-то письменный документ, памятник мысли, чувству, действительному событию без всякой преднамеренности. Собственно, тогда получается, что я люблю не дневники, а попутные, даже «вынужденные» записи.

 

 

 

 

 

 

– Санька, ты на учёбу свою каждый день ездишь...? Город хорошо знаешь? Будет свободный день, отвезём мои гармонии в починку? Обе разломались. У меня есть адрес мастера... Может, наладит хоть одну? – С такой просьбой обратился однажды ко мне мой дед. Он был совершенно слепым уже лет десять. Я помню, как его зрение медленно угасало, и момент, когда он сказал, что совсем ничего не видит. Дед целыми днями вязал сетки-авоськи, заменявшие тогда нынешние пластиковые пакеты для продуктов, слушал радио и телевизор, особенно футбольные и хоккейные матчи, а по праздникам, на всех застольях играл на саратовской гармошке. Это такой скомороший музыкальный инструмент, украшенный перламутром, с красными мехами и с колокольцами.

Вся родня любила приходить в гости к дедушке и бабушке. Шестеро детей с мужьями, жёнами и потомством, разные двоюродные и троюродные дяди, тёти, братья и сёстры, племянники и племянницы, а также друзья, соседи и знакомые собирались полным составом, кажется, не реже одного раза в неделю. По выходным и праздничным дням. Было весело. Сначала все ели, пили, с удивительным аппетитом, всегда, будто с мороза, с лесоповала: самогон четвертями, холодец и пироги квадратными метрами, пельмени и вареники бессчётно... Бабушка готовила одна. Как из рога изобилия, нескончаемо всё подавалось на стол горячее и душистое, румяное и вкусное, солёное и сладкое... Гости ели, шумно и охотно делились новостями, сплетнями, радостями и нерадостями. Оттаивали, млели... Наконец, душа просила песни... Здесь и вступал дед со своей гармошкой.

Он, как на троне, воцарялся на узенькой высокой табуреточке и, глядя неподвижными глазами в никуда, почти не меняя выражения лица, аккомпанировал протяжным и грустным хохлятским пеням и огнедышащим пляскам с частушками. Гости любили петь, но ещё больше, как мне казалось, они любили танцевать. Все, без исключения, бросались в эту стихию, по очереди солировали и соревновались, кто кого перепляшет, выкрикивали частушки, визжали, свистели, молотили ногами в пол так, что дом, наверное, и снаружи трясся, и дед уже высекал искры вместо звуков. Я, с той поры, как себя помню, плясал без меры и отдыха, лет в пять был самым азартным плясуном среди гостей и заказывал деду по своей прихоти то «синюю», то «красную», то «зелёную барыню». Когда кончались обычные цвета, я выдумывал комбинированное сочетание и заказывал новую импровизацию: «синюю в жёлтый горошек», «жёлтую в красную полоску»... На секунду задумавшись, дед всегда выдавал то, что требовалось. Когда он уставал от моих заявок, лицо его расплывалось в улыбке... В принципе, игра ему нравилась.

– А можешь такую?..

– Всё, хватит, – говорили мне родители, – замучил деда...

Взрослые садились за стол немного отдышаться, выпить рюмку-другую. И снова наступало время песен. Больше всех их знала бабушка. Её просили спеть. Она начинала высоким и чистым голосом. Теперь на гармони молчали колокольцы, меха выдыхали густые стоны. Долго никто не решался подпевать. Слушали. Но позже запевали все, со слухом и без, и песня становилась похожей на шум моря с приливами и отливами... Ох, какая это была необъяснимая тоска! Какая бывает на свете тоска и кручина! Она когда-то навечно поселилась в этих песнях. Должно быть, раньше на той древней, ныне украинской земле жили люди, открывшие в своём сердце это несказанное чувство. И только затем, чтобы передать его, они сотворили свой чудесный песенный язык. Их потомки разлетелись по свету, говорят на иных наречиях, а песни поют на первородном. Поют, мало понимая значения отдельных слов, но всякий раз неизменно переживают ту же самую необъяснимую тоску.

Вот они. Сидят за столом, как водится, немного пьяные и, подперев свои буйные головы, поют... о соколиных крыльях, которых им Бог почему-то не дал. Между тем, как выясняется, имея подобные крылья, каждый из них немедленно бы покинул землю, чтобы познать какое-то заоблачное счастье. Я представляю, сколько лет, быть может столетий они вот так сидят и поют: «Дивлюсь я на нэбо, тай думку гадаю...» «Дивлюсь»? – это – гляжу, обыкновенно равнодушно смотрю или удивляюсь, любуюсь...? А «думку гадаю»? – думаю или разгадываю что-то, хочу понять или просто пою в самое небо: «чому-у я ни сокил...?»

Дальше «гадают» другую «думку». Про чудесную бандуру, на которой можно сыграть, что не скажешь словами. Жаль, только этой бандуры вечно нет под рукою, или, кажется, такой бандуры вообще нет на свете...? А без неё... без неё не объяснить, допустим, своих чувств чернобровой дивчине... Каких-то чувств… нельзя объяснить… без чудесной бандуры. К ряду поётся «думка» о том, как та же чернобровая и кареокая дивчина не выходит в самую ясную, лунную ночь к украинскому парубку, когда его сердце как раз переполнено любовью. И она никогда к нему не выходит. Вечно не выходит. И чудесной бандуры вечно нет под рукой. А ночь всегда ясная, ясное небо... И улететь бы с досады подальше от места обидных и вечных несовпадений туда, в ясное небо..., но, опять-таки, не дал Бог соколиных крыльев. И странное дело, реки горилки и самогона множество лет заливают эту тоску, и залить не могут. Нет от неё спасенья.

Танец! Отчаянный и горячий! – Только он выручает на время... В детстве я слабо понимал, о чём тосковали эти полупьяные люди, и с нетерпением ждал, когда звонкий аккорд дедовой гармони разрывал мутную пелену самогонных раздумий. Кто-то с грохотом опрокидывал стул, вырываясь из-за стола, и снова воспламенялась стихийная общая радость, она разрасталась, доводила всех до изнеможения и снова трезвила. И самогон, и песенную тоску, и житейские страдания выбивал из голов танец. Танцоры не чувствовали себя и ног под собой. А дед не давал им покоя. Он играл всё задорней и звонче, так, что никто не мог остановиться... И вот, казалось, уже финальные аккорды, агония танца и последние взбрыкивания уставших плясунов, дед сворачивает гармонь, последним, решительным жестом укрощает раскалённые меха..., но, хитро прищурив слепой глаз, он запрокидывает голову вверх и после секунды молчания добывает откуда-то новую вариацию: «А как вы против этого устоите?!» – говорит весь его торжествующий вид..., меха красные, как плащ тореадора, раскрываются... И снова все пляшут... Меня последнего утаскивают из круга, когда я ещё требую какого-то невероятного цвета «барыню»... – Хватит, хватит..., замучил деда...

 

Я повзрослел, стал студентом, реже являлся к семейным праздникам и плясать «барыню» стеснялся. Но дедушку с бабушкой всё же навещал. И вот однажды зашёл разговор о ремонте гармоней. Дед редко обращался с просьбами к детям, тем более к внукам, был ненавязчив, и, раз обмолвившись, никогда своей просьбы не повторял. Почему для этого дела он выбрал именно меня, а не более зрелого, опытного сопроводителя? Таковые имелись в избытке, даже с редким по тем временам собственным четырёхколёсным транспортом. И поездка намечалась дальняя: пересадки с автобуса на троллейбус, потом на трамвай и ещё пешим ходом... Однако выбор пал на меня. На меня, студента первокурсника – страшно занятого человека. Дела, одно важнее другого, каждый день обрушивались на мою голову, и я всё откладывал поездку. Дед терпеливо молчал. Только улыбался при встрече. – Ты замучил деда, – ворчали родители, – найди, в конце концов, время...

И я нашёл.

День был весенний, сумасшедший. Солнце плавило снег и испаряло влагу, ручьи и реки бурлили под ногами. С крыш лились водопады, сползали снежные шапки, и осыпались сосульки. Люди суетились, птицы пели без умолку. Слепой дед шёл со мной под руку размеренно и спокойно. В свободной руке он с одной стороны, я с другой несли по разломанной гармони под мышкой. Издалека, наши тесно прижавшиеся друг к другу фигуры с гармонями по бокам, должно быть, напоминали симметричную букву «ф». Выгрузившись из трамвая, мы сразу свернули с парадной, хорошо асфальтированной городской улицы в непролазную грязь, в узкие проулки старого, деревянного зафасадного самостроя. Путь преграждали траншеи, залитые водой и огороженные красными ленточками; горы земли и разбросанные ржавые трубы... Всё носило следы минувшей судорожной осенне-зимней борьбы людей за тепло и воду. То, что было кое-как приварено, привалено, вмёрзло, пристыло на морозе, сейчас снова расклеилось и потекло. Реки, моря, океаны, мутные селевые потоки, паровые гейзеры и запахи канализации вырвались из ледяного плена... Коммунальные стихии бушевали в созвучье с природными. Но день был хорош. Мы шли по перекидным досточкам, по мосткам и кирпичикам, по скользким тропинкам, вброд через жидкую грязь. Я просил деда идти то медленно, то быстро, шагать широко или коротко... Как он воображал себе эту местность? – Не знаю. Он улыбался.

После длинного изнурительного подъёма в гору мы добрались до небольшого деревянного домика, где жил гармонных дел мастер. Отдышались. Позвонили. Хозяин открыл калитку, предложил войти в дом. Ослепительный солнечный свет сменился сумраком низенькой комнаты, бывшей одновременно, судя по всему, прихожей и мастерской. Здесь нам предложили раздеться и немного подождать. Мы уселись на самодельную деревянную скамью, которая определённо назначалась для посетителей. Было тепло и тихо, пахло столярным клеем и щами. Мастер, не суетясь, где-то в глубине дома доел свой ароматный обед и вышел к нам в хорошем расположении духа.

– Ну, дед, показывай свою гармонь. Чем больна...?

Дед замялся, стал объяснять, что принёс с собой две: одна хорошая, но старая, много раз ремонтированная им самим, и разорванная сейчас надвое, а другая похуже, зато новее и только чуть-чуть сломана... Я доставал, разворачивал инструменты и подавал их гармонному доктору. Он слушал деда и разглядывал гармони...

– Дрова..., – сказал он, прервав сложные дедовские пояснения.

Дед не понял. Подумал. Улыбнулся.

– Что, починить нельзя...?

– Можно, да незачем. Легче выбросить. Плохие гармони у тебя.

Они были ровесники, старые, доживающие свой век люди, говорили между собой без лишней деликатности, просто и прямо. Дед всё понял, но свою старую, разорванную надвое гармонь, попытался немного оправдать.

– Да, эта будет чуть получше, – согласился мастер.

– Просто старая, а раньше хорошей была..., – улыбаясь невидимому собеседнику, пояснял дед.

– Да нет..., не была... Эх, дед..., – тяжело вздохнул и выдохнул собеседник. – Нынче в любом магазине можно лучше выбрать, да и те – дрянь...

Возникла пауза. Улыбка застыла на лице деда и долго не могла смениться ничем другим. Гармонных дел мастер, о чём-то задумавшись, смотрел в окно. Я дрожал мелкой дрожью, я не мог перенести этой напряжённой тишины. Она набухала и становилась нестерпимо тяжёлой... Старики были выносливей и молчали. Дед не знал, о чём говорить дальше, мастер не знал, чем его утешить. Тема была исчерпана.

– Ладно, сейчас..., – выдавил из себя хозяин. – Я покажу тебе настоящую гармонь.

Он исчез, и, немного спустя, возник, как в театре, из-за тряпичного занавеса в проёме дверей, держа в руках нечто неописуемое, сияющее, излучающее свет... Как он вошёл! Торжественно! Он нёс своё сокровище, свою драгоценность, свойства и цену которой хорошо знал.

Это была саратовская гармошка, небольшая, как положено, но, будто сказочный ларец, украшенная резьбой по дереву, перламутром и позолотой. Так можно было украсить только любимое создание. Такие украшения не скрывают изъянов, не обманывают. Они подчёркивают особую ценность внутреннего вклада.

Мастер не спеша сел, бережно положил гармонь на колени, бесшумно расстегнул меха и, не произведя сам ни единого звука, вручил инструмент деду. Дед не видел ни торжественного представления, ни блеска и украшений гармошки, но руки его ощутили доверенное сокровище: они трепетали, едва касаясь поверхности предмета, как бы ощупывали и вместе с тем грелись его внутренним теплом.

– Да-а..., – сделал он для себя какое-то заключение.

– Сыграй, не бойся, – предложил мастер.

Привычным движением, которое я запомнил с детства, дед просунул пальцы в ремешки, нащупал золочёные кнопочки. Гармонь вздохнула. Веером, павлиньим хвостом раскрылись меха и... Что это были за звуки! Орган! Настоящий орган! Никак не верилось, что этот маленький, смешно и наивно украшенный инструмент, хранит в себе такую глубину низких, как притяжение земли, звуков и тончайшие, дрожащие скрипичные оттенки высоких нот. Хор поднебесный! Какие тайны металлических вибраций, какие законы древесных резонансов были открыты вдохновеньем создателя этого внешне лубочного, шутовского, лишённого всякой классической строгости инструмента...? Каким серебряным звоном рассыпались звуки колокольцев! Чистым, самым чистым серебром. Каждый звоночек не угасал, а утончался, улетал куда-то в тонкие хрустальные сферы, бесконечно отражался в гранях небесного хрусталя... Переливы гармони плескались чуть ниже, как волны, но разбиваясь в брызги, тоже взлетали к самому солнцу и искрились в лучах... Земное притяжение и волны, колокола и хор поднебесный... Всё неожиданно оказывалось рядом, оживало в одних руках и служило неизменно, радостью отзываясь в сердце... Что же до перламутровых кнопочек и золочёных украшений, у нас и храмы так обряжают, наивно по-детски, словно ёлку к празднику. Такой стиль. В этом ли дело...?

Вдохновение мастера, хор поднебесный, искрящиеся в солнечных лучах звуки… Справедливости ради надо сказать, что саратовская гармонь –инструмент примитивный… Какие скрипичные оттенки!? Но тогда они мне слышались, и мастер казался сказочным персонажем…

Дед закончил играть и, взяв аккорд, ещё раз растянул и медленно сжал меха. Будто хотел запомнить звучание. Воздух ещё был полон эхом колокольцев. Возмущённые стихии приходили в спокойствие. Старики молчали опять нестерпимо долго, дожидаясь полной тишины.

– Ты неплохо играешь..., – заметил мастер.

– Это, конечно, – гармонь...!

– Сейчас я тебе другую покажу.

Он показал другую, потом ещё одну... Гармони не уступали первой, но были неожиданно разными, непохожими... Всё повторялось: и хор поднебесный, и колокола, но по-другому, бесконечно по-другому...

Мастер разговорился.

– Я ремонтирую только хороший инструмент. К плохому душа не лежит. А свои гармони на заказ делаю. Это дорого...

Он говорил о ценах.

– А как ты думал…, всё ведь вручную: кнопки точу, колокольцы. Металл ищу, дерево подбираю... Знаешь, сколько пород дерева в этой гармошке? Клён, липа, груша... А сколько я сушу его...? А клей...

Дед слушал, кивал головой, ощупывал гармони, гладил их, снова кивал...

Потом мы, завернув свои «дрова», попрощались с хозяином и вышли опять на весеннюю солнечную улицу. Мы шли против ослепительного послеполуденного солнца. Сиял и блестел золотом весь наш путь. Золото дрожало в лужах, осыпалось с крыш, стекало расплавленными потоками и остывало в грязи у наших ног. Золотым от солнца и неподвижным было лицо деда. Глаза не щурились от света. Он молчал.

– Не переживай, купим мы тебе новую гармонь! Вот также вместе поедем, выберем в магазине самую лучшую, и купим..., – утешал его я. – На заказ, конечно, дорого..., надо поговорить с родственниками... А в магазине уж точно самую лучшую...

– Не надо... Я на своей доиграю... Склею как-нибудь... починю и...

– Новую лучше, дед ...! – взялся я возражать и посмотрел на него... Мои утешения висели на волоске... Он снова молчал... Вместе с ним я заглянул в какую-то тихую бездну. Я не мог выдержать этой тишины. От солнца, клонившегося к закату, его лицо стало бронзовым, застыло, омертвело... Я не сводил с него глаз... И вдруг... заметил улыбку. – Что это...!? Почему он улыбается? Он смеётся надо мной? – Нет, кажется, нет... Хотя, не без этого ...

Тогда я плохо разбирался в улыбках.

Когда дед умер, семья перестала собираться в полном составе. Разобщились, рассорились. Бабушка редко соглашалась за столом петь свои песни, другие же просто не помнили слов. А гармони с колокольцами молчаливо лежали на полке и пылились...

Чердаки и подвалы... Сколько раз я копался в вещах, переживших своих владельцев. Сколько было приобретено, с трудом добыто, облюбовано зорким глазом для долгого пользования... И до многого едва ли больше нескольких раз дотронулась рука владельца. После моего слепого деда почти не осталось вещей. Разве что эти две разломанные вдребезги гармони...