Основания для лучшей жизни

Мне всегда нравились дневники путешественников. Но не тех, что отправляются в путь, мечтая открыть для себя и для остального человечества новые страны, что-нибудь этакое новенькое и подробно описать. Лучше, если они выехали или отплыли по каким-нибудь иным соображениям, по торговым делам, например, или вообще против собственной воли очутились… Ничего не желая описывать, не собираясь делиться никакими впечатлениями. И вдруг что-то буквально заставило их отыскать в карманах обломок карандаша, клочок бумаги…, создать какой-то письменный документ, памятник мысли, чувству, действительному событию без всякой преднамеренности. Собственно, тогда получается, что я люблю не дневники, а попутные, даже «вынужденные» записи.

Почему стираются из памяти самые пёстрые, яркие события, а какая-нибудь невзрачная картинка живёт себе поживает и время от времени приходит на ум? Начнёшь всматриваться – ничего особенного: птицы кричали над разбуженной рекой... однажды утром... Что здесь такого...? Даже смешно. Как в песне: «Только слегка взмахнёшь рукой, вспомнив случайно, как над разбуженной рекой птицы кричали...» И я махнул бы рукой, но... птицы вспоминаются и песня поётся от души... А за ней ещё одна про каких-то нарисованных актёров со встревоженными лицами... Её напевали под гитару у костра в другое время и в другом месте... Но обе песни вращаются в памяти на одной орбите, они чем-то сродни друг другу, обе необыкновенно красивы и всегда являются вслед за теми птицами из жизни... А там, в моей жизни... ничего особенного. – Пустяковый эпизод...

Птицы кричали над разбуженной рекой...

Реку и птиц разбудил Вовка Иванов...

Да. Реку и птиц разбудил Вовка Иванов. Он рассёк застывшую водную гладь своим разгорячённым телом, возмутил со дна отстоявшийся за ночь ил. Ранним, розовым летним утром Вовка решил покончить с собою.

– Вылезай, чего тебе не хватает? – кричали ему с берега...

– Нет, – отвечал Вовка, – утоплюсь. Нет смысла в жизни.

Он всегда и всё преувеличивал, актёрствовал, публично грустил и отчаивался... произносил монологи. Он не столько напивался, сколько разыгрывал пьяного... при этом умел каким-то опустошённым взглядом уставиться в одну точку и тут же, будто нечаянно, по рассеянности, задевал и разбивал вдребезги стакан или тарелку. Или наоборот: он веселился... Так и говорил: давайте веселиться, надо жить веселей! И сразу начинал это делать... Но, опять-таки, бил посуду... Тенденция была замечена и даром ему не прошла.

Окружающие перестали разделять его чувства и всерьёз озаботились сохранением хрупких вещей. Они вели себя лицемерно, в лучшем случае только изображая сопереживание. А сами присматривали за тарелками. Это неожиданно возникшее обстоятельство взбесило Вовку. Его раздражала такая мелочность в людях: в самом деле, как можно в страстной задушевной беседе или посреди дружеского веселья думать о посуде? Большинство друзей было испытано, и уличено в мелочности и мещанстве. В конце концов, Вовка стал умышленно истреблять всякую хрупкую мещанскую собственность, разделяющую людей. Он бил и крушил всё направо и налево. И в особенности преуспел в уничтожении обыкновенных стеклянных банок, которыми мы пользовались на уроках акварельной живописи. Мою группу от оформительской, где учился Вовка, отделял тряпичный занавес, и оттуда периодически раздавался грохот опрокидываемых Вовкой стульев и звон битого стекла. Вообще-то я очень хорошо представляю, что его раздражало именно в стеклянных банках...

Урок акварельной живописи – это напряжённая тишина с мерным позвякиванием кисточек о края банок с водой. Дин-дин-динь, дин-ди-лень... Каждый сидит себе и полощет свою кисточку... В перезвонах различимы какие-то индивидуальные нервные процессы. Кто-то поспешно, набирая мазок за мазком, находясь в счастливом, азартном преследовании своей творческой цели, споласкивает остатки краски, как ракета сбрасывает отгоревшие ступени; его перезвоны похожи на дробь барабана в атакующем полку... Завидный полёт и наступление – всё в этом звоне. Другой в полной растерянности тычет кисточкой куда попало и раздражённо смывает следы неудачных попыток... Он полощет кисточку в два раза дольше, взбивает воду в пену, цепенеет в раздумье... и звучит неритмично. Третий, точно вышивает, уверенно и однообразно проделывает все операции, постукивая монотонно о края банки... И кажется, все вместе, все рядом, но каждый сам по себе и так далёк друг от друга... Иной раз слышишь с разных сторон это дин-дин-динь, дин-ди-лень... и чувствуешь невыносимое одиночество творческого существования во вселенной.

Драматические сцены разыгрывались в соседней группе за занавесом. Театр звуков. Напряжённая тишина. Дин-ди-лень... – как перезвоны в музыкальной шкатулке. Внезапно шорох, тревожный шёпот, невнятные голоса... Вполне различимо: «Иванов идёт!» Скрип двери. Самая напряжённая тишина. Дин-ди-лень... – перезвоны не так мелодичны и более нервны, словно кто-то, волнуясь, не очень плавно вращает ручку шарманки. «Бу-бу-бу...», – невнятный голос Иванова. Ещё чей-то голос, ворчание, какая-то возня, скрежет двигающихся стульев и мольбертов... – это Вовка занимает своё место...

– Можно осторожней, – возмущённый девичий голосок. Позже другой, тоже женский:

– Проходи, не мешай... Отвяжись! После всё расскажешь... Не до тебя...

Пауза. Тот же голос:

– Не крутись здесь со своим стулом... Я тебя очень прошу... Аккуратней! Ай-ай...! Ой!!!

Грохот битого стекла.

– Иванов, скотина! Ты нарочно! Это моя последняя банка..., ты уже все побил! Что мне делать?

– Офелия, ступай в монастырь...

Однажды Вовка принёс пластинку, с которой Окуджава пел нам:

Давайте восклицать,
Друг другом восхищаться ...

Но, даже слушая эти удивительные слова, каждый сидел сам по себе, шурша карандашом по бумаге или позвякивая кисточкой о края банки. Нельзя сказать, что процветало абсолютное безучастие... Как-то все общались, советовались, изредка вполне доброжелательно критиковали друг друга и искренне хвалили... Ну, возможно, именно восклицаний и восхищений было действительно маловато...? – Не знаю... – Голос с пластинки призывал к чему-то большему...

Ещё на заре нашей студенческой юности, в лагере труда и отдыха с Вовкой произошло первое символическое событие на эту тему. С какого-то очередного отчаяния искусство переживания увлекло его на деревенское кладбище. Он прихватил с собой альбом для набросков и там с натуры углём нарисовал могильный холм с покосившимся крестом и с сидящею на кресте большой чёрной вороной или галкой. На фоне догорающего заката.

Перепачканный углем, со сверкающими, как у шахтёра, белками глаз Вовка вернулся к полуночи, разбудил, кого смог, и показал набросок. Его переполняли эмоции, он говорил, что не всё удалось отразить..., но главное, кажется, вышло... – Кто-то его обругал, кто-то махнул рукой..., одним словом, желающих говорить об искусстве тогда не нашлось. Улеглись спать...

И вот сейчас, в конце нашей учёбы, в преддверии четвёртого курса у всех на глазах Вовка топился в реке. Насчёт смысла жизни он, конечно, плескаясь в реке, загибал. Безусловно, отчасти он был чем-то расстроен, но, скорее всего, хотел окончательно испытать нас на отзывчивость...

Он шёл в одежде, по пояс в воде вдоль берега и постепенно заходил в глубину. Параллельным курсом по суше тянулась наша компания, возвращаясь после ночного пикника к лагерю. Спасать Вовку насильно никто не хотел. Это было бы унизительно для него. Начали с убеждений. Дескать, всё не так уж плохо, жить можно и т. д. Но он никому не верил – сильно, с каким-то вдохновением возражал и глубже заходил в воду. Он погрузился по плечи, а доводы с берега в пользу необходимости жизни звучали всё слабее и реже...

– Нет, даже если и есть смысл в чьей-нибудь жизни, это не значит, что он есть в моей... Я не замечаю никакого смысла в своей жизни!.. Да и вообще, ни в чём никакого смысла не замечаю... Или... я не способен его разглядеть...

– Ты просто не способен..., – брякнул кто-то.

Все хотели спать и еле передвигали ноги, а Вовка, напротив, взбодрился от холодного купания...

– Да!!! – отвечала его голова из воды, и за ней, как рыбий пузырь раздувалась, удерживая под собой воздух, белая рубаха. – Да, я не способен... Я вообще ни на что не гожусь..., я бездарен..., я пуст, как консервная банка...

Всё смешалось в Вовкиной голове. Это у костра он насмотрелся пустых консервных банок и под конец выкинул такую метафору... Пришлось вытаскивать его из воды. Против консервной банки мы не знали, как возражать, а Вовка, видя нашу растерянность и неубедительную любовь к жизни, нам показалось, окончательно выбрал омут... Его долго ловили на мелководье, и вплавь, затем вывели на берег и велели жить дальше.

А птицы...?

Ну да! Своим барахтаньем в реке мы перебудили всех птиц на близлежащих островах. Раньше положенного времени. Вот они и кричали...

В самом деле, ничего особенного в этой истории нет.

Почему мне втемяшились в голову эти птицы...?! И если бы только мне одному...?

Следующей за тем летом осенью и позже, зимой среди прочих звучащих песен одна особенно наэлектризовывала и сгущала пространство. Все подпевали магнитофону и напевали сами себе...

Только слегка взмахнёшь рукой,
Вспомнив случайно,
Как над разбуженной рекой...

Я видел... на глазах у некоторых сентиментальных девиц блестели слёзы... лица друзей освещались каким-то общим чувством... Не уверен, что моим сокурсникам много раз в жизни доводилось слышать птичий переполох над разбуженной рекой... Впрочем, я без всяких оснований до сих пор уверен: они вспоминали именно тех птиц...

Что-то важное случилось там? У реки? Или это какая-нибудь бестолковая романтика, с жалостью к себе, с печалью об уходящей юности...? – Трудно говорить за всех, легче вспомнить о своих ощущениях. Что случилось лично со мной тогда? Итак...

Птицы кричали над рекой...

Чуть раньше я сидел на бревне у самой воды, с барышней... Меня слегка касалось тёплое и ласковое облако, но больше давал о себе знать сырой предрассветный туман. От его прохладных объятий пробегали мурашки по всему телу. Пора было закругляться и топать в лагерь...

– Когда я буду старой, одинокой и больной женщиной, ты меня вспоминай..., – говорила сидящая рядом юная, полнокровная и совершенно не мёрзнущая в моём пиджаке девушка.

– Конечно, о чём речь, я тебя никогда не забуду, – ответил я и ... наконец убил ненасытную крылатую сволочь, сидевшую на щиколотке. Озверевшие речные комары совершенно не давали настроиться на романтический лад. Этих неудобств я никак не предполагал. Мало того, что окружающее пространство не наполнялось никакой романтической музыкой, как ожидалось вообще... – здесь ещё сырое бревно и скотские комары... Я выговаривал какие-то бессмысленные слова, стараясь не стучать зубами, и щурился на превосходное, указанное девушкой розовое облако..., но в глубине души проклинал всё это романтическое мероприятие.

И хорошо, что вскоре недалеко от нас решил утопиться Вовка Иванов.

– Вылезай из воды, хватит валять дурака! – кричали ему с берега...

От погасшего костра все возвращались к своим кроватям и подушкам. Кто-то нёс в руках проигрыватель с крутящейся виниловой пластинкой – вроде патефона, только на батарейках – и над Волгой пел Джо Дассен на своём французском языке про свой люксембургский сад... Мы немного раньше ушли от костра и дожидались компанию, сидя на брёвнышке.

Ещё там, у костра Вовка был не в духе. Кажется, от какой-то неразделённой любви. Он выдвигал самые сумрачные идеи, делал поспешные выводы насчёт жизни вообще, размахивал руками и неподвижным взором глядел на огонь. Я больше всех ему противоречил... Мы праздновали день рождения одного замечательного человека, нашего сокурсника, отвлекались на тосты и прочее, но, между тем, проспорили всю ночь. Секундами казалось, что Вовка нуждается именно в моих возражениях..., но под конец я не выдержал, бросил спор и отправился гулять вдоль берега. Я ушёл со своим оптимизмом и с девушкой, а Вовку оставил с его какой-то неразделённой любовью и с мрачными идеями...

И вот он, должно быть, в качестве последнего довода в споре и чтобы испортить моё позитивное настроение, демонстративно топился в реке, поравнявшись с нашим романтическим бревном. Я, в свою очередь, сидя на бревне, немного рисовался, делая вид, что мне действительно хорошо жить на свете... На самом деле, тогда он не очень хотел тонуть, а мне надоело прикидываться счастливым. Это была актёрская игра. Вскоре вместе с другими я уговаривал Вовку выйти на берег... Потом «самоубийца» и его спасители выжимали из одежды воду, смеялись... Птицы проснулись на островах, эхо разнесло вороний переполох и разбудило всю округу, весь свет...

Нет, нет... То, что происходило со мной, имеет значение только для меня... какие-то трепетные прикосновения, взгляд в темноте темнее ночи... И что творилось с Вовкой, важно, по большому счёту, лишь для него. Разве это могло стать причиной общего настроения, которое спустя полгода и позже переживали все, вспоминая о птицах над рекой? Ни о чём не договариваясь, ничего не в силах объяснить друг другу, мы смотрели в чужие лица, как в свои отражения, и одновременно вдыхали невесть откуда являвшееся воздушное течение, похожее на тот утренний воздух от реки... Отчего произошло это общее чувство? Что нас объединяло тогда? Молодость? Свежесть восприятия...? «Всё было впервые и вновь...» Без особой причины мир вдруг переворачивался, в душе не находилось ни одного спокойного и уютного уголка. От дуновения ветерка всё содрогалось, как от землетрясения... Мы сидели у костра глаза в глаза, сквозь огонь говорили, и слова были горячи, будто поджаривались язычками пламени... мы горячо о чём-то спорили... Лица красивые, молодые...

Это было последнее лето нашей студенческой жизни и последняя летняя практика. Мы жили в спортивном лагере, в лесу у реки, целыми днями рисовали разные наброски, этюды... Так случилось, что где-то недалеко от нас, из колонии сбежали несколько малолетних преступников, и было решено ночами сторожить лагерь. У ворот разжигали костёр. Составили график дежурства: по два человека, со сменой каждые два часа..., но почти всегда у костра собирались все, кому не спалось, и просиживали до утра. Так что, кроме того пикника, было много ночных посиделок... И почти каждую ночь у огня разгорались споры... Да! Конечно! Как же я сразу не вспомнил?! – Всё дело в спорах!

Словно магнитом всех тянуло к ночным огням в эти последние дни. Тянуло на разговоры. Будто хотели, спешили напоследок разрешить какие-то важные вопросы. И не рассказывали анекдотов, не пели песен, а именно спорили.

О чём? – О жизни, конечно.

Все предполагали как-то жить, но ещё сомневались, не были до конца уверены в правильности собственного выбора. Проверяли в спорах. Каждый доставал на свет свою сокровенную идейку и пробовал устоять на ней, хотя бы на словах. Да! Здесь разворачивались планы, открывались перспективы и желанные роли.

– Для счастья нужно быть богатым! – заявлял кто-то. Находились противники этого дела. – Турнир! Хруст копий, звон сабель... Отстоял свой нехитрый и скромный план насчёт богатства – молодец! И если к тому же заметил благосклонный дамский взгляд из зрительской ложи – всё! Решено. Сомненья прочь, твой флаг тебе в руки, жизнь открывается широкой и ясной дорогой...! А проиграл – не обессудь: слаб в коленках, не твёрдо стоишь на своём, отвлекаешься на посторонние предметы. Значит, и в жизни тебя будет легко сбить с толку разными пустяками. Или это не пустяки для тебя...?

Другой затевал следующее представление: он выезжал на хромом ослёнке, с пальмовой веточкой, говорил, что ему не нужны деньги, что не стоит думать о хлебе насущном... – Получал своё тут же. Впрочем, он и не надеялся на великодушие публики, желая всего лишь проверить, возможно ли под градом камней и насмешек сохранять человеческое достоинство и бодрое выражение лица...

Третий, хорошенько всё взвесив, на многом не настаивал: элементарный достаток, крепкая семья, верная жена, послушные дети, ещё... квартирка в городе, домик в деревне, конечно, хорошая машина..., ну и разные мелочи: работа по душе, здоровье, поменьше врагов, побольше друзей и т.д. Выступавший с такой программой объявлялся самым несчастным фантазёром. Простое человеческое счастье оказывалось недостижимым.

– Надо жить одним днём... в своё удовольствие, даже картины писать для себя..., – утверждал четвёртый. – Пятый возражал:

– Счастье в том, чтобы хоть кто-нибудь разделял твои чувства...

– Жить стоит исключительно ради других!

И далее знамёна за знамёнами...

– Жить нужно ярко!

– Лучше скромно, но со вкусом.

– Человеку необходимо признание, успех...

– Нужно незаметно, без надежды на признание творить добрые дела...

– Надо быть циником.

Это сказал Вовка. Я помню. Почему-то ему захотелось быть циником...? – Непонятно.

Но, главное, он всех тогда убедил... Он называл это прагматизмом..., здоровым цинизмом, умением трезво оценивать обстановку, «реально» смотреть на вещи и т.д.

– Всё, чем вы увлекаетесь, что любите – давно имеет свою цену, стоимость в мире, и часто это даже очень дёшево стоит... – приблизительно так он говорил. И ещё..., что «реальность» сурова, ценности известны, всё старо, как мир, и ничего нового выдумать нельзя. Надо спокойно оценить, вычислить и занять «свою нишу». Как-то ловко у него это выходило! С цитатами от великих людей. Он отличался начитанностью. Все были раздавлены холодной и скучной шкалой ценностей, безысходным круговращением жизни в подлунном мире... Не хотелось верить Экклисиасту... Но стали перебирать – и в самом деле: всё уже было до нас. Остаётся чуть хуже или чуть лучше, повторяться... Лица помрачнели. Я почувствовал настоящее удушье и ради спасения своего самочувствия буквально выдохнул какой-то протест. Я сказал, что хочу создать бродячий театр...

– Было! Сколько угодно было! – засмеялся Вовка. – Низкий жанр. Площадные шутки ниже пояса... И как это сейчас может выглядеть… технически, организационно?

Но здесь почему-то многие стали говорить, не только я, что бродячий театр – не обязательно низкий жанр, и, «как это может выглядеть технически, организационно».

– Бесполезно, не выгодно и старо, как мир... – продолжал Вовка...

– Ну и пусть! Зато весело! – отвечал я.

– Не всё же время весело?

– Но интересно...! И почему это я не смогу придумать ничего нового?!

Странно, что до того момента, я никогда не думал ни о каком бродячем театре. Вообще в те минуты мне казалось, что говорю не совсем я. С языка сами собою срывались непривычные обороты речи... Я говорил, что было время, когда не существовало никаких современных ценностей, и даже никаких ценностей вообще. Они образовались. Всё когда-нибудь было впервые. И сейчас нет никакой ограниченной шкалы... Лучшие открытия быть может впереди...? Я говорил, что Шекспир и Мольер, если уж мы говорим о театре, не подавляют меня своими достижениями, также не угнетают и не ужасают разные исторические неудачи... Что вещи, неоценённые в одно время по достоинству, однажды станут необходимы и оценятся лучше. Ценности – самое непредсказуемое явление. Малое когда-нибудь станет большим, «кто был ничем, тот станет всем», «и последние станут первыми...» И выходило, что бродячий театр, просто таки краеугольный камень, отринутый прежними нерадивыми строителями...

Сидящие у костра принялись рассуждать о бродячем театре, о покупке грузовиков, раздвижных сцен... Как можно переезжать из города в город, какие устраивать представления на любой улице, в любом дворе…, что сейчас именно такого театра и не хватает... Говорили про живое общение со зрителем…. Под конец вспомнили про репертуар, но решили, что это дело наживное. Подумали немного о материальных затруднениях, об устройстве быта..., но пустяковые личные неудобства все согласны были терпеть ради успешности проекта вцелом. Не знаю, кем каждый себя представлял при том театре? Кажется, они забыли о своей почти определившейся профессии, о красках и кисточках и мысленно, должно быть, уже выступали на раздвижных подмостках... Помню даже, я испугался всеобщей готовности следовать за моей малообдуманной инициативой... Вряд ли сейчас кто-то из них помнит о ночном коллективном сумасшествии…. Однако, тогда тучи прагматизма рассеялись. Один лишь Вовка не хотел подаваться в бродячие артисты, молчал, сохраняя трезвость рассудка.

Но в последнюю ночь он своё наверстал: напился с горя от неразделённой любви... Как-то ему не удалось хорошо известным прагматическим способом спокойно вычислить и занять свою нишу... Он топился в речке и из воды выдавал такие монологи, что хоть сейчас в любую пьесу..., и когда его вытащили, очень театрально размахивал руками, что-то бубнил себе под нос... Всех озадачил, потом рассмешил...

Разбудил даже ворон.

Сначала было неловко перед природой за этот ранний переполох…, но неудобство и беспокойство сменилось необъяснимой радостью: захотелось кричать... орать, свистеть и улюлюкать на всю округу...

И тут я оглянулся в сторону погасшего костра.

Сонной вереницей по берегу тянулся весь наш самопровозглашённый бродячий театр. Брели, спотыкаясь, самовызвавшиеся актёры, претенденты на разные амплуа в жизни и на сцене, будущие Ромео и Джульетты, Арлекины и Пьеро, беспечные Труффальдино и скупые рыцари... Мне захотелось всех разглядеть...

Вдруг процессия замедлила шаг... или совсем остановилась? Смех и разговоры оборвались разом, проигрыватель дрогнул в руках пьяного именинника, игла соскочила с пластинки, и чёрный диск крутился беззвучно... На мгновенье мне показалось, что лица осветила какая-то яркая вспышка, будто всех разом коснулась одна и та же мимолётная мысль... В ней и страх, и нерешительность, и бездна сомнений... Мы стояли, как вкопанные, оглянувшись на реку...

Над разбуженной рекой кричали птицы.