Второе необходимое качество переводчика

 

Имея в виду, что первое – это индивидуальность

 

На чтение потребуется 37 минут | Скачать: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Купить в журнале за март 2015 (doc, pdf):

 

 

 

 

Теперь уже обогащённые пониманием, как важно знание родной литературы, мы вернёмся к пресловутой проблеме непереводимости. Ответ будет прост: переводить надо только то, чего нет в родной литературе, а то напишешь что-нибудь возвышенное, прекрасное:

 

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной предстала ты...

 

и получишь со стороны классика нокаутирующий:

 

– Куда прёшь со своими стишатами? Это уже написано самим Пушкиным.

 

Так что, чтобы не заблудиться в трёх соснах, нужно уже знать, что написано или, правильнее сказать, ориентироваться в родной литературе. Иначе и труд твой будет напрасным, да и просто, какой интерес писать то, что уже написано до тебя?

 

Любой поэт, любой писатель и тот, кто переводит, если он поэт и писатель, а не профессиональный поставщик текстов для журнального и издательского наполнения, ищет собственного языка, собственных тем, образов, неоткрытых для литературы областей. Речь при этом не идёт о романах, рассказах, путевых очерках, где как раз рассказывается о неизвестных странах или обычаях, или которые волнуют сцеплением представленных событий, необычными характерами и судьбами и перевод которых может быть интересен читателю, но не автору. Гораздо в большей степени вопрос касается поэтов и писателей, работающих в жанре эссе, афоризма, анекдота, басни... то есть тех, основной материал которых не action или описание чувств, а поиск удачных выражений или словесных формул.

 

Однажды Есенин собрался да и поехал в Персию. Но туда не доехал, а остановился в Баку. Но и там ему восточного колорита хватило. Он ходил по базарам, улицам, чайханам. Особенно ему нравились состязания поэтов. Он всё приставал к своим знакомым: переведите да переведите. Один из них, Алиага Вахид, с которым наш поэт особенно близок, сказал ему:

 

– Серёга, брось. Ну о чём могут писать поэты: о любви, ревности, разлуке. Как тут переведёшь? Тут только каждый может говорить за себя.

 

Поэтому чаще всего, когда речь о поэтических переводах, дело не в их переводимости или непереводимости, а в их ненужности. Говорить нужно не заимствованным, а своим языком. А вот учиться у других, когда своего языка нет, ещё никому не мешало. Когда перевод – учёба, тогда он имеет смысл. И учиться нужно, понимая, а не сказал ли кто-нибудь что-либо подобное до тебя, а если сказал, то как? И речь здесь идёт не по линии: «сказал кто и сказал в каком произведении», а «сказал или не сказал».

 

Многие пытались и пурхаются до сих пор с гётевским

 

Über allen Gipfeln ist Ruh...

 

До сих пор ничего лучшего, чем

 

Горные вершины спят во мгле ночной

 

не придумано. Действительно, хорошо. Но сказано совсем не то, что сказано в Über allen Gipfeln ist Ruh. А что там сказано, даже сами немцы объяснить не могут. Взялся было объяснить это один их самый умный философ. Вроде бы все просто: ан нет, не сдюжил. Размышляя о связке sein, этот философ пишет:

 

«Über allen Gipfeln / ist Ruh...– на всех вершинах 'находится' покой? 'имеет место'? 'пребывает'? 'царит'? или 'лежит'? – или 'правит'? Здесь никакое иносказательное описание не удастся. И тем не менее, здесь говорит то же самое 'есть' – просто, не поддаваясь однозначной замене, вложенное в эти несколько стихов. Примечательно всё же, что в этом стихотворении мы колеблемся, медлим с прояснением привычного ist, чтобы потом, в конце концов, совсем отказаться от этого намерения и лишь ещё и ещё раз повторять сами слова: Über allen Gipfeln / ist Ruh'. Мы никак не пытаемся прояснить это ist не потому, что понимание оказалось бы слишком сложным и слишком трудным и совершенно безнадёжным, но потому, что 'есть' сказано здесь так просто, ещё проще, чем всякое другое расхожее 'есть', которое у нас бездумно и постоянно вплетается в повседневную речь. Однако эта простота в 'есть' данного стихотворения оказывается очень далека от пустоты и неопределённости, не поддающейся уловлению. В стихотворении звучит простота какого-то редкостного богатства».

 

И то, что не удалось Лермонтову (а оно ему надо было? он сказал то, что хотел сказать), удалось другому русскому поэту, правда, совсем в другом стихотворении, и совсем не в переводе. Удалось передать всеобъемлющесть, космичность выраженного этой строкой:

 

Есть некий час в ночи всемирного молчанья

 

Знать родную литературу при переводе Über allen Gipfeln / ist Ruh – это именно ориентироваться, прежде всего, на «ночь всемирного молчанья», хотя, разумеется, и не повторять один в один. Да, этот классический перевод гётевских строк из той же оперы, как и перевод Пушкиным Байрона. Для такого перевода иностранной литературы с опорой на свою непереводимых вещей не существует.

 

(Заметим мимоходом, что Тютчев так же, как и Пушкин, очень много переводил, не переводя непосредственно, а именно перекладывая на русский язык незнаемые и не существовавшие до того мысли:

 

After it is plunged into finitude, the soul can no longer behold the originary images in their true form, only in a form clouded by matter. Nonetheless, it still sees in them their original nature and recognizes them as universals [Universa] (привёл на английском, потому что подлые немцы не очень-то спешат доверить Интернету своих классиков)

Погружённая в мир конечного, душа не сохраняет более оригинальных образов в их истинной форме (то есть тех, которые она получила там, на небесах, до своего рождения), а только в форме, запачканной Материей. Тем не менее, она всё равно умеет видеть в них их божественные первообразы и распознаёт их, как принадлежащие к Универсуму

 

И вот в каких чудесных словесных формулах выразил эту галиматью наш поэт:

 

Так связан, съединён от века

Союзом кровного родства

Разумный гений человека

С творящей силой естества...

 

Скажи заветное он слово –

И миром новым естество

Всегда откликнуться готово

На голос родственный его)».

 

8. Ориентироваться в своей литературе – это не как попугай переводить одного автора по лекалам другого, а подсовывать к себе под свой умственный нос подходящий образец по месту и обстоятельствам. Что общего между, допустим, Шукшиным и, допустим, Томасом Манном? Да почти ничего. Один такой весь интеллектуальный, умный до того, что чекуху ставить некуда: все уже заставлено восклицательными соплями и слюнями. А от второго портянками пахнет, как выражаются наши напичканные филологической чушью редактрисы и критики. И тем не менее, именно Шукшин может дать прекрасный образец для перевода манновской «Лотты в Веймаре». Не всей, конечно. Писатель сгоношил в одной повести, страниц на 150, столько разных стилей, что никакого единого образца к этой повести не подберёшь.

 

Чего не просекла наша переводчица, и, удачно распутав чрезмерное употребление переводимым автором сложных, запутанных конструкций, где любое предложение отягощено многочисленными уточняющими членами, придаточными, при этом не как у французов, красиво следующих одно за другим, а засунутых одно в другое, так что не понять, где кончается одно главное предложение и начинается другое, а в конце... ну об этих особенностях немецкого наслышан всякий... она не обратила внимания, что Томас Манн зачастую играет этой путаницей, превращая её в художественный приём.

 

Особенно это касается одного из персонажей «Лотты» – гётевского секретаря Римера. Этот человек корчит из себя великого учёного, и в простоте душевной словечка не скажет иначе, чем снабдив его массой оговорок и отсылок. Путая слушателя, читателя и попутно путаясь сам. Эта путаница как раз и является средством характеристики персонажа, особенно секретаря Гёте Римера. Ибо через речь персонажа просвечивают хуже чем через ренген его глюки. А у переводчицы, которая за свой перевод в своё время получила престижную премию... лучше не вникать: немецкий текст у неё становится чопорным и канцелярским.

 

И вот здесь как раз бы и пригодился Шукшин. А вернее, один из его персонажей, Князев. При всей разнице его от Римера, писатели схватили в своих персонажах один и тот же тип: тип «недооценённого» и потому обиженного на судьбу интеллектуала. «Я родился в бедной крестьянской семье девятым по счёту, – излагает свою биографию Князев. – Само собой, ни о каком образовании не могло быть речи. Воспитания тоже никакого. Нас воспитывал труд, a также улица и природа. И если я всё-таки пробил эти пласты жизни над моей головой, то я это сделал сам. Проблески философского сознания наблюдались у меня с самого детства. Бывало, если бригадир наорёт на меня, то я, спустя некоторое время, вдруг задумаюсь: «А почему он на меня орёт?». Мой разум ещё не смог ответить на подобные вопросы, но он упорно толкался в закрытые двери...».

 

В этой сбивчивой речи можно отметить три момента:

 

а) персонаж явно мыслит себя образованным человеком (Ример образован без натяжек, но он в душе считает себя не просто образованным, но ещё и поэтом, гением и старается говорить «умно»: «Я счастлив. Счастлив и горд. Подумайте: ежедневно соприкасаться с таким человеком, общаться с ним. Человеком, неизмеримый гений которого измерить – нужно самому быть поэтом, каковым я и есть в своём роде»).

 

б) его коверканье «образованной» речи создаёт комический эффект, выдавая в нём самоучку и ограниченного провинциальной средой человека (Ример пытается говорить метафорами, образами, аллюзиями, но они скорее выдают его ученость, чем делают речь образной: «ещё раньше, чем открылось для меня моё собственное намерение, я поспешно оделся ('бросился в костюм' warf ich mich in Anzug) и поспешил сюда, чтобы принести вам своё обожание – обожание постороннего и обожание родственника по судьбе (Schiksalverwanden), более того, вашего брата, чьё существование на свой мужской манер одинаковым образом было вплетено в великую жизнь (dessen Existenz auf ihre männliche Art gleichfalls in das große Leben verwoben ist)... )»

 

в) однако Князев высказывает настолько важные и серьёзные мысли, что они хватают читателя за самое вымечко, независимо от нелепости формы, в которую они были облечены: её просто перестаёшь замечать (рассуждения Римера о природе искусства и гения настолько глубоки, что, задумываясь над ними, стиль просто отбрасываешь по боку: «Я отказался от своего призвания [к поэзии] под гнётом обстоятельств... Не каждый рождён для того, чтобы идти собственным путём, жить своей собственной жизнью, быть кузнецом собственного счастья. Более того, иного, который на заре своей юности об этом и не думает и питает собственные планы и надежды, приходит через опыт к тому, что как раз его собственная жизнь и личное счастье покоятся как раз на отказе от подобных планов»; «Писатель мало знает о себе. Гёте случалось, по собственному признанию, приступать к работе, например к 'Майстеру', почти в сомнамбулическом состоянии. Поэтому он с ребячливым удовольствием слушает, когда ему остроумно комментируют его же самого»).

 

Вот примерно так от шукшинской печки и надо было бы переводить фрагменты, относящиеся к Римеру (перевод этих кусочков, выполненный автором статьи, конечно, не хуже существующего, но чисто механический и ученический, как и тот).

 

То есть ещё раз повторим: прежде чем искать что-то в чужой литературе, нужно знать свою собственную.

 

 

 

Купить в журнале за март 2015 (doc, pdf):