Cocotau

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Позавчера из больницы вернулась Бабаля. Дед от радости суетился как сам не свой. Всплакнул даже разок. Так что Бабаля вчера ему с Бразэ даже разрешила «принять на грудь». Ага, давно они не принимали!

А сегодня она с утра отправила их обоих в банк, а сама пришла ко мне почитать что-то вроде слова пастыря.

Я, признаться, как-то не очень понимаю этой возни вокруг происшедшего. Мало их было на нашем веку, антитеррористических спецопераций. До, вовремя и после Олимпиады – какая разница!

Бразэ, по его словам, «приперся» поутру с Хеннеси и с порога заявил:

– Вот уже и ковид кажется детской ветрянкой.

Дед настрогал сала, отварил пельменей – «их едят все, от местных олигархов до местных синяков», открыл лечо, потом еще тверезый заплакал и, утершись голой ладонью, крикнул в глубину квартиры:

– Третьей будешь?

Мама появилась тоже заплаканная. Да что же это у них, нахмурился я! Как назло нынешнюю ночь я провел в гостиной и остался без радионовостей.

Бразэ разлил, и они подняли стопки.

– Ну, – сказал Бразэ, – всё висит буквально на сопле.

Мама поморщилась:

– Дядя…

– В общем, – сказал Дед, – если что, мы, пограничники, – против.

Мама и я вопросительно посмотрели на него.

– Тоже мне бином Ньютона, – хмыкнул Бразэ, – акушер и патологоанатом, те еще пограничники.

– Если что, я против, – кивнула мама, – в топку парад внутренних единорогов, я выхожу.

– Смеешь выйти на площадь? – уставились они на нее.

Мама кивнула.

Все трое выпили.

– Варварская закуска, – с набитым ртом одобрил Бразэ.

– С кем я никогда не хотела бы увидеться, это с Пичугиным, – опять навела туману Мама.

Услышав птичью фамилию, я насторожился.

Дед кивнул:

– Ему было так херово, когда всем было так кайфово.

– Это, – продолжила Мама, – как увидеться с внезапно воскресшим, которого убили давным-давно, и ты знаешь, что имеешь к этому отношение. И чем больше ты в душе отрицаешь это, тем неотвратимей возмездие.

Бразэ снова разлил.

Я потихоньку подбирал с поддона разлетевшиеся семена и орешки.

– Домолчались, – процедила, скривя губы, Мама.

– Так, вроде, не молчали мы, – растерянно сказал Дед.

– На кухне! По совковой привычке, – вскинулась Мама. – А потом тешились самовнушенным самоуважением.

Бразэ поднял стопку:

– Роевая жизнь: убивать без жалости и умирать без ропота.

– Вот почему, дядя, мне всегда кажется, что у тебя лапша в бороде?

Бразэ с удивлением погладил свободной рукой свой гладковыбритый подбородок.

– Ну, чо молчишь? – внезапно вскинулся на него Дед. – Скажи ей, она забыла, как ты за самиздат из института вылетел и на вечернем потом доучивался. Яйца курицу учат. Не мы, вы всё просрали. Либерте, эгалите, фратерните!

– Мы тоже у Белого дома ночевали! – закричала Мама.

– А вот быстро она вам досталась, победа! – тоже заорал Бразэ. – Три дня побздели – и ваша взяла! Успокоились!

– А в девяносто третьем в кого стреляли?

– Да ты тогда в сводный детский хор ходила! Стреляли в них! Вы щас все по ячейкам, как китайские пулеметчики, сидите, каждый нишу свою целеполагает, общежитием брезгует! Вы ни петь хором, ни субботник всем миром – ничего не можете. Только деньги со счета на счет кидаете! Откупаетесь друг от друга!

– Брат, ты не прав, – попробовал обуздать его Дед.

– Да я сам знаю, что не прав! Дай мне проораться!

Они снова выпили.

– Алле – ни слова, – приказал Дед.

– Все равно узнает, – возразил было Бразэ, но от Дедова взгляда вздрогнул и кивнул:

– Да понял я, понял!

А меня снова начало распирать от любопытства и негодования. Конспирологи!

– Ну, и как это будет? – после третьей рюмки спросил Дед. – Ди эрстэ колоннэ марширт, ди цвайтэ колоннэ марширт?

– Унзэрэ зольдатен унд ди оффицирэн! – невесело и тихо запел Бразэ и тут же бросил. – Это туда, а обратно: в Афганистане, в черном тюльпане..! И в Моздок я больше не ездок!..

А Мама вдруг тряхнула головой и чуть слышно пропела:

– По улице ходила

Большая крокодила!

Она, Она

Зеленая была!

Братья переглянулись: «Набралась уже!» – а потом неожиданно подтянули:

– Во рту она держала

Кусочек одеяла!

Она, она

Зеленая была!

– Он хотел в очередной раз блефануть, а стал заложником созданной ситуации, – кончив петь, сказал Дед.

– Фигня, – отмахнулся Бразэ, – он сам ее и создал.

– «Да будет двор его пуст, и да не будет живущего в нем», – подытожила Мама.

О, вот это я знаю – «Деяния апостолов». Я читал.

– Я всегда знала, что он филистер.

– Так и напиши об этом, – посоветовал Бразэ, – возьми соавтора, вдвоем тужиться веселее.

И недвусмысленно посмотрел на меня. Он что-то подозревает о моей исповеди?

– Ну, – сказал он, – и кто тут у нас обделался?

Я чуть не расплакался.

– Щас для многих развеется бриллиантовый дым, – сказал Дед.

– И чо делать? – спросил Бразэ.

– Как всегда: терпеть, но не смиряться.

– Пока мы тут наливаемся, там, поди, уж побежали расписаться в патриотизме, – заметил Дед.

– Это уж, как Бог свят, – подтвердил Бразэ, – обгоняя взрывную волну.

У меня едва нервический припадок не сделался от таких обиняков и загадок.

Они закурили и, спохватившись, вынесли мою клетку в гостиную.

Я думал, думал, думал, но так ничего и не придумал. Оставалось – ждать. В голове же ни к селу ни к городу толкалось:

– Что вы так боязливы, маловерные?

И:

– Люди же, удивляясь, говорили: кто этот, что и ветры и море повинуются Ему?

В общем, оптика у меня была в ох**нном минусе. Я задумался. А из Бабалиной комнаты доносилось:

– «Что делают христиане, когда происходит война? Молятся Богу. О вразумлении тех, кто ведет войну, чтобы они отвратились от агрессии, и о сохранении тех невинных, кто всегда является жертвой войны».

Это, думаю, она под впечатлением вчерашнего праздника так настроена, но слушаю дальше, деваться некуда.

– «После окончания войны христиане молятся о том, чтобы Бог помог восстановить оставшееся, то, что удалось уберечь от разрушения воинственными вандалами, более-менее целым. И еще – хоронят и оплакивают погибших, собирают их имена и помещают, поелику возможно, к Богу в вечную память. Все это я – приблизительно – считаю единственно значимым предметом молитвы (о тех, кто одержим военной паранойей и отравлен – под любыми лозунгами и флагами – пропагандой войны и силы, я не говорю, таковые, думается, пока еще лишены просвещения разумом и духом Христа)».

Что-то не понравилась мне эта повестка Бабалина. Я в душе привык думать о войне совсем под другим углом зрения. А тут какая-то упадническая поповщина. Но, делать нечего.

– «Да, мы – слабы, немощны, зависим от всякой земной силы и всякой земной необходимости и так же вхожи в общую расстрельную яму с миллионами убитых задешево, как и те, кто не декларировал при жизни своей веры, общности с Церковью, принадлежности к Царству… Но у нас с вами есть Христос, собравший нас в Церковь и желающий, по слову апостола Павла, не только жить Самому, но чтобы и мы жили, свободно и осознанно, и Он – в нас и через нас. Ситуация беды всякий раз дает Церкви благой пинок и напоминает: то, что явил, сделал, говорил вочеловечившийся Сын Божий – актуальная, живая, единственная правда как руководство к действию для христиан в сей привременной жизни».

Вот словечко это – «привременной» – мне глянулось. Есть в нем оппозиция к «вечности»и и «вечному». Ну, ничего, сижу, слушаю дальше – чем-то сердце успокоится. Странные они все какие-то сегодня. Опрокинутые… Чокнутые.

– «Потому для христианина – важно, особенно во время войны: еще и еще раз напоминать себе и ближним о том, что война, чем там ее ни оправдывай – квинтэссенция греховных страстей и всякого зла. Что война начинается на почве гордыни в сердце человеческом, что первый шаг на путик истреблению войны – шаг к покаянию, метанойе своей собственной и обращение ко Христу Спасителю, возрастание в собственном христианстве. И, конечно, молитва, неустанная и упорная, несмотря на обескураживающие помыслы, и – дела милосердия, прощения, любви, посильная, тем, кому днесь еще тяжелее, чем тебе».

Ну, вот, дочитала и заплакала. Зачем? Почему? Это, конечно, последствия болезни, нервное истощение. Нужен витамин В в промышленных масштабах. Шучу.

Пока Бабаля прилегла отдохнуть, подумаю о своем.

А Дед собрался куда-то идти. «We shall never surrender!» – торжественно заявил он перед выходом из дома еще и кулаком потряс.

– Сначала все было хаосом, сначала все было хаосом, – в ответ ему проворчал Бразэ. – Хаосом было, хаосом и осталось. Пойдем уже, Уинстон! И смотри под ноги. Тем паче от стыда голова не поднимается.

Сплошные загадки. А день как день, казалось бы…

В таких случаях я по старой привычке всегда обращаюсь к народным и традициям и обрядам, привязанным конкретно к каждому дню года. Это очень помогает психологически. Ты чувствуешь себя частью круга добра и памяти.

Вот сегодня в народе отмечают Власьев день. По приметам, на сегодня выпадали последние морозы, так как на смену шла весна. Да уж, зима уходи!

Главным символом этого дня была корова, оттого он еще назывался Коровьим праздником. Это потому, что, по церковному календарю и по поверьям, святой Власий защищает животных и дом от бед и несчастий.

Я слышал, что в представлении древних славян существовал бог Велес , и считался он покровителем скота, был богом цикличности и непрерывного движения, точно так, как добро и зло постоянно сменяют друг друга.

В руке у Велеса волшебный посох, которым он, старик с длинной седой бородой и черными глазами, защищал или наказывал. А еще он мог превращаться в медведя и заставлять двигаться любые предметы и происходить всяческие события. Во избежание неприятностей предки щедро задабривали его: подносили шерсть, монеты и мех.

Мне вот как-то трудно это представить, но к храмам водили и коров. Их окропляли святой водой, чтобы избежать болезней. С бока их срезали клок шерсти и плели из нее обереги, чаще всего пояса. А еще в этот день освящали сливочное масло: «У Власия борода в масле». Запасы еды к весне заканчивались, а животина помогала пережить скудные времена.

Хозяюшки на Власия пекли караваи из ржи и кормили ими коров. А для родных затевали блины, пышки и пироги, все круглое, как солнце, ну, чтобы приманить на землю свет и тепло. С угощеньями обходили и соседей, желая всем счастья и приглашая всех к себе в дом.

Ну, что еще?! Был в февральский этот день и обычай трижды выставлять семена на мороз, для закалки. Потом такое зерно смешивали с обычным, так начиналась подготовка к посеву.

На мороз выносили и пряжу. Верьте не верьте, но старожилы настаивали, что она после этого становилась ровной, тонкой, а главное – прочной.

Любая сделка в это время считалась удачной, а торговля обещала быть бойкой.

В общем, очень содержательный – насыщенный, мирный, миролюбивый день. Из запретов только помню, что не разрешалось стучать по столу, чтобы не призвать беду в дом, да оставлять нож на столе, чтобы не вызвать сильной ссоры.

По приметам на этот день и погоду предсказывали. Обычно в это время начинались Власьевские морозы, хотя старики и приговаривали: «Пришел Прохор да Влас – скоро весна у нас» да «Пролил Влас масла на дороги – пора зиме убирать ноги». Зима, уходи!

Про приметы я наслушался однажды сполна, когда в эвакуацию в Казань ехал. Подсел к нам в вагон молоденький солдатик, после ранения домой в Сибирь на побывку ехал. И так он своим везением был восхищен, что весь день, не переставая, только об этом и рассказывал.

– На фронт я попал, – говорит, – шестого декабря. Наша линия обороны через деревню Липки пролегала. И правда, там липки прежде росли, а за несколько недель обстрела с обеих сторон от них одни пеньки остались. Я хозяйке дома, куда мы поначалу на обогрев ползали, так и сказал: «Переименовывать вас будут после войны, бабуся! Пеньково ваша деревня будет. Или Пеньки!»

Она руками замахала. Поосерчала даже сначала: думай, дескать, милок, что говоришь. Липкинские мы испокон веку и во веки веков.

Потом выглянула в окно и говорит:

– Пасмурно, теперь, почитай, на неделю хмарью затянет.

– Откуда, – говорю, – бабушка, предсказание такое? Радио у тебя не работает. Разве весточку какую сверху получила?

Это я смеюсь, конечно. Очень мы в окопах прозябли, а тут тепло, вся деревня липовыми дровами да щепой печки топит.

– Весточки никакой нет, – говорит, – а Митрофанов день сегодня, и вся погода на неделю вперед как на ладоши известная.

– Праздничный день, говоришь? – ухватился я за ее слова.

Очень мне поболтать тогда хотелось. Нервное это у меня было с непривычки к фронту. Прямо недержание какое-то. Тарахтел, как пулемет.

Но бабулька тоже оказалась словоохотливая. А память у нее как сейф безразмерный с разными ячейками.

– В этот день в бывалошное-то время санный путь устанавливался, – а сама так и штопает, так и штопает, целая гора штопки перед ней. – Вот мы на санях да санках и катались, кто с горы, кто по деревне. Бабы пироги пекли, мужики пиво варили, а девки с пауком гадали на суженого, когда жених со службы вернется.

– Как с пауком?

– Поймают в избе паука, посадят в банку и ждут. Ежели через шесть дней паук жив останется, то и солдат домой целым и невредимым возвернется.

А друг мой взводный, Юрка, очень пиво до войны уважал. Это я его попробовать не успел, а Юрка в нем разбирался.

– Вкусное, – говорит, – баб Нюр, мужики пиво варили?

– Говорят, вкусное, – отвечала бабуля.

– Так вы что же, сами и не пробовали?– это я спрашиваю.

– «Сами вы не пробовали, сами вы не пробовали», – в тон мне передразнила бабушка, – верующие мы сами, Рождественский пост идет.

– Вона как, – говорю я и встаю, чтобы размяться, по избе пройтись. – А давайте, бабушка, я вам поделаю чего-нибудь, устал я что-то просто так сидеть.

– А делать ты мне сегодня, милок, ничего не станешь, не положено. Ты уж так походи.

– Кем не положено? – не понял я.

– В Митрофанов день помощь от чужих не принимают, – разъяснила мне бабуля и губки прямо в куриную гузку поджала, ей-ей.

– Так завтра меня здесь может и не быть! – смеюсь я.

– Вот и сиди, силы набирайся. Или ляжь – поспи. Наработаешься еще.

В этом, конечно, она была права – работы у нас вскоре оказалось невпроворот. Мы эту деревню с фрицами друг у друга шесть раз отбивали. Под конец, само собой, от нее не только пеньков, а печных труб не осталось. И мы тогда бабе Нюре с соседкой ее по знакомству под жилье землянку наладили. Из бочки печурку сообразили. Из ящиков снарядных мебелишку. Ничо. Дозимовать можно.

Кстати, про штопанье-то ее. Баба Нюра в тот день почти с места не вставала. Ушивала, заплатки ставила да штопала. А оказалось – всё наше добро, солдатское, постояльцев ее.

– Баб Нюр, – вечером говорит ей Юрка, – что ты при лучине глаза портишь, не видно уже ничего. Завтра на рассвете закончишь.

– Нельзя, – сказала, как отрезала, – завтрашний день Великомученица Екатерина, Катерина Санница.

– Опять праздник?

– Опять катались, – усмехнулась. – На жениха гадали, ждали пророчества во сне. Ну, и молились о муже верном, в родах чтобы разрешиться легко, о ребеночке здоровом.

– Так ты гадать завтра будешь? – дурканул Юрка.

– Сроду не гадала. Верущая я. А и рукодельничать рукомесла разные на Катерину тоже нельзя. И работать тяжело нельзя. Вы там тоже завтра, храни Господь, не надрывайтесь больно-то.

– Не-е, бабусь, не переживай, – засмеялся Юрка, – мы его так, слегка только фрица нашего пощупаем.

– Пош-ш-шупаем, – повторила за ним баба Нюра и чему-то нахмурилась.

День Катерины этой у нас на передке выдался тихий. Как и предсказала баба Нюра, было пасмурно, поздно и еле-еле рассвело и быстро стемнело, так что и снайперы фашистские нас не тревожили. Батареи ихние, те так, слегка попёрдывали, а вообще, тишина.

На меня с утра и вовсе какая-то меланхолия нашла, и я по совету старушки нашей предавался безделью. А Юрка, тот наоборот, все места себе не находил, точно рвался куда-то, предсказанье проверить, не иначе. Под конец вызвался еще с двумя такими непоседами вне очереди новую траншею копать. Тут его и ранило. Слава богу, легко, в мякоть, почти не задело, но клок из шинели на самом плече выдрало. Вообще, конечно, так, царапина, но урок этот он надолго запомнил.

И вот, сколько мы там, в Липках этих, были, всё у нее так. То Аггеев день, и она нас с утра компотом из мороженых яблок-паданцев угощает. Дескать, заповедано так разные вкусности сладкие в этот день подавать. И ведь характер выдержала – весь сахар, которым мы ее угощали, на этот день сберегла.

Но мы уже обучены были. Всякий раз без наводки вопрос задавали – что сегодня за день да чего добрым людям делать можно, а чего нельзя?

– В Аггеев-то день? А деньги из рук в руки передавать нельзя.

Тут мы после слов ее все вместе рассмеялись. А она чуть ли не веселее всех. И вправду, на войне это самое легкое – с деньгами дела не иметь.

Слушатели в вагоне тоже заулыбались: так они противоестественны на передовой – под обстрелом, бомбежками – деньги-то эти всем показались. Сама мысль о них представлялась верхом нелепости и несуразности.

– Гвозди еще забивать нельзя, – добавила баба Нюра.

– Это почему же? – не утерпел Юрка.

– Ну, вроде как гвоздь к гвоздю, чтобы, выходит, в крышку домовины заколачивать не пришлось.

Мы понятливо промолчали.

– Обувь чинить нельзя.

Тут мы на валенки свои посмотрели – крепкие, нерушимые, слава те…

– Пол подметать нельзя.

– Утерпишь, баб Нюр? – подковырнул ее Юрка.

Она глянула на устланный трухлявой соломой земляной пол, на колченогую рыжую свою кошку Зоську и неожиданно молодо так подмигнула Юрке: «А утерплю!»

И все в вагоне снова грустно заулыбались.

– Странное все-таки в народе нашем обыкновение – верить во все подряд, – заговорил мужичок из угла напротив. – Тут тебе и Бог, и сказания-почитания святых, и суеверия с непременным заговариванием да задабриванием домовых и всего пантеона.

– Так что ж, – миролюбиво возразил ему старичок, сидящий на узлах так, что ноги его в женских ботиках болтались высоко над полом, – народ наш жизнью ученый. Одна линия обороны хорошо, а две куда как лучше.

И некоторые в купе снова грустно улыбнулись.

А я от себя отсюда, из двадцать первого века, добавил бы: это вы еще про астрологию не знаете. У нас сейчас и вовсе царствует триединство: вера – суеверие – гороскопомания. Неужто и впрямь мы хуже жить стали, что так на рубежах наших окопались?

Кстати, о вере, чтобы уже договорить об этом до конца. По приезде в Казань нас поселили кого куда, по всему городу. Я оказался в каком-то Ноевом ковчеге. Представьте себе длинный коридор со множеством выходящих в него дверей. И за каждой из них была своя семья, а то и не одна, велись разговоры, кипели споры, разгорались страсти нешуточные. Все сновали на кухню и обратно. Дети выползали, выбегали для игр в коридор.

Я покидал комнату с приходом новообретенной компаньонки своей Веры. С неизменно благодушного разрешения Семена Семеныча она забирала меня к себе погостить прямо с клеткой, иначе дети разнесли бы меня в пух и прах на сувениры.

Верина комната наискосок от нашей была последней в коридоре. Туалет располагался в противоположном конце, и потому здесь всегда стояла относительная тишина. Изредка только, раз-другой в неделю, к ней наведывались два попика, из бывших, непримиримые и несгибаемые и оттого еще больше смешные в своей послелагерной худобе, нищете и материальной обреченности.

Вера поила их жиденьким чаем с ломтиками вяленой свеклы и самолично насушенными подсоленными гренками. Скудость угощения не удивляла никого из них: по раз и навсегда заведенному в этой стране обычаю все не жили, а выживали. Но оба гостя с лихвой компенсировали убогость убранства на столе роскошным пиршеством застольной беседы. Минут десять они, все трое, политесно обменивались светскими тыловыми новостями, а потом начиналось традиционное аввакумовское неистовство. Старички схватывались не на жизнь, а на смерть.

Поначалу я вообще ничего не понимал, а только вертел головой влево вправо да ловил совершенно непривычное уху, как-то: соглашательство церкви с Советской Россией, поиск новой «симфонии» с ней, стремление к огосударствлению Церкви, активное сотрудничество с ГПУ, ОГПУ, НКВД, марионеточные церковные управления в центре и на местах, поголовная замена старых Тихоновских архиереев и видных попов своими сторонниками, смысл обновленческого движения в освобождении духовенства от мертвящего гнета монашества, меморандум трех, все эти ваши три обновленческие группы, как их ни зови: Живая церковь, Союз церковного возрождения, Союз общин древлеапостольской церкви – просто-напросто, на все-про все начали борьбу за власть, прибегая при этом к помощи ГПУ, которое дирижировало всеми лидерами…

Уф!..

Сначала оба они, и Тихоновец и Обновленец, назову их так, всегда шли ноздря в ноздрю, но кончалось тем, что патриарший заступник визави своего побивал.

– Скажите, пожалуйста, какая поэзия, какая высокая поэзия! Устав Союза церковного возрождения обещал своим последователям «самую широкую демократизацию Неба, самый широкий доступ к лону Отца Небесного»! Футуристы! А?! Чистой воды футуристы! Будетляне!

А на поверку – прохвосты, «ассенизационная бочка православной церкви»! Честолюбивые искатели, заблудшие овцы, и начальством теснимые и народом своим не признанные! Серые ваши батюшки, требоисправители, и голос ведь не дрогнул: «…о извержении из сана и лишении монашества «бывшего патриарха Тихона»! Патриаршество упразднили как «монархический и контрреволюционный способ руководства Церковью»!

Тихоновец явно передразнивал кого-то, стараясь воспроизвести чью-то мимику и интонации, но я видел только его обтянутые серой морщинистой кожей небритые впалые щеки, лоб в гармошке напряженных складок, глубокие борозды по обе стороны от губ.

Таким же «красивым», впрочем, был и Обновленец. Сейчас я сравнил бы их со старым шарманщиком папой Карло и собутыльником его столяром-пьяницей Джузеппе, оба в заношенных свитерах, фуфайках, в немыслимого цвета и фасона брюках, и оба доживают свои безрадостные дни, унося с собой напрасную надежду на встречу с чудесным длинноносым мальчишкой из волшебного полена.

– Ладно, – продолжал свою ковровую бомбардировку Тихоновец, – равнозначность женатого и безбрачного епископата и второбрачие клириков оставьте себе. Но какую же уступку вы нам сделали, когда сохранили «культ мощей» и идею «личного спасения».

А вот монастыри, монастыри никогда вам не простим! Испоганили их трудовыми своими коммунами.

А за какие такие заслуги вы понаделали дивизию белоклобучных митрополитов?! Всем, всем, вплоть до простых иереев, протоиерейские митры раздавали как костюмы на бразильский карнавал! Пошляков и пьяниц враз производили во второй чин архиепископа. Из гугнявых дьячков да на архиерейские кафедры.

Анафема! Анафема! Всему вашему незаконному сборищу, учреждению антихристову! Запрет, запрет в священнослужении, не иметь молитвенного общения с вами!

Оболгать патриарха! Обвинить местоблюстителя в дружбе с белогвардейцами, с политическим их центром! А ведь вам поверили! У людей надежды рухнули на единение и мир в Церкви!

Романтики захотелось, бури и натиска, а закончилось предсказуемо – шестерками стали при власти вашей, дешевым исполкомом!

В разгар этого крещендо Вера обычно вставала, зябко куталась в когда-то жемчужную, а теперь просто серую шаль и начинала мерить от двери к окну по-девичьи легкими шагами десятиметровую свою комнату. Потом она останавливалась, выпрастывала из-под шали руку и двумя пальцами отбрасывала падающую на серо-зеленые глаза седую волнистую челку.

– Брейк, – тихо, но твердо говорила она, – во имя всех воркутинцев, кому посчастливилось меньше нашего.

Когда же она произносила: «Мальчики, вам пора! Мне нужно заниматься!» – только что непримиримые собеседники одним махом обращались в растерянных, застигнутых за шалостью учеников. Они галантно благодарили ее, Вера просила их заходить почаще, и мы наконец оставались наедине.

Наскоро прибрав на столе, она заворачивала клеенку, подвигала поближе к нему стул и принималась «играть», а я во все глаза рассматривал нарисованные на самодельной фанерной столешнице черные и белые клавиши, узловатые, в артритных шишках длинные ее пальцы, углы скорбно опущенных губ, острые худые плечи, прямую спину. Видел я и уголок Царскосельского сада, весь заросший жасмином, акацией и сиренью, кисейную крылатую занавеску на французском окне, ведущем в обсаженную куртинами цветов аллею, забытое кем-то из детей серсо, темные влажные дорожки, оставленные подтекающим носиком садовничьей лейки, золотую фольгу полуденного пруда, мраморную зелень древнегреческого фонтана, тонкие станы юных сестер, смешливых и насмешливых как все бессмертные.

Я ведь узнал ее сразу, а она меня – нет. В первую встречу она промолчала, а в другой раз сказала:

– У нас был такой же, как ты. Дивная белая молька, палево-розовая веселая моль. Но теперь, должно быть, такой же пыльный, серый…

Не договорив, она замолчала, но выразительно посмотрела на дотлевающий в руках окурок.

Это обо мне-то, в расцвете моих сил, в мою только что исполнившуюся четверть века?!

– То ли выбраковка, то ли вправду порода такая, – и она прикурила новую папиросу.

Прищурила глаза, втягивая в себя вонючий дым, потом заговорила снова.

– Хочешь знать, что было со мной в эмиграции?! Так слушай.

Из Стамбула я перебралась во Францию, в Париж. Жила там возле Сите. И потому, конечно, каждый день – он, Нотр-Дам-де-Пари. Notre-Dame de Paris! – еще раз, но отчетливо грассируя, произнесла она.

Портал Святой Анны, портал Страшного суда, портал Богоматери… Старинные витражи, нервюрные своды. Когда много молчишь, всё больше разговариваешь с камнем, то есть с самой историей, а это для обездоленного человека и утешительно и чревато – я намечтала себе возвращение.

Нет, там, в Париже, мне как раз повезло – я попала в секретарши к одному литератору. Поняв мою женскую неуступчивость, он не стал преследовать меня, принял всё как данность и позволил мне спокойно существовать на мое небольшое жалованье.

А потом я достоверно узнала о гибели Виктора и разговаривать с русскойэмиграцией мне и вовсе стало не о чем. Слухи же из России приходили всё более утешительные. Страна возрождалась.

Богослужения меня не интересовали, я приходила в Собор за другим – за красотой. За Красотой. На свидание с Музыкой. Но и тишина никогда не была для меня немотой. В ней ведь всё средоточие смыслов шумной живой жизни. И хорошо, когда храмы стоят возле больших дорог и многолюдных улиц, чтобы только шаг, один-единственный шаг отделял тебя от прохлады обнимающей вечности и неискательной любви.

Я приняла даже его химер. Они не казались мне ни дурным знаком, ни источником опасности, ни насылательницами заблуждений. Горгульи его были для меня ключом к пониманию происходящего. И миф о святом Романе, укротившем чудовище Ла-Гаргуль в низовьях Сены, казался мне оптимистичным, поскольку так рифмовался в моем сознании с современностью.

Я приходила к Собору, к центральному входу и подолгу смотрела на изображение Страшного суда, на статуи, что поддерживают арки, на Христоса-Судию в середине их, на мертвецов: короля, папу, воинов и женщин – всё человечество, вставшее из могил, на нижней перемычке, на разбудивших их ангелов с трубами, на двери в кованых рельефах.

А Эммануэль? В Рождество, Пасху, Вознесение и в дни большого траура оглашающий весь город сдержанным рыданием в тоне фа-диез?! Этот колокол во французской столице и звал и толкал меня: «По-мни! Помни!»

И я – вернулась.

Вера нервно передернула плечами. Слабо, криво улыбнулась и продолжила.

– Я стояла на Невском, жадно вглядывалась в дома, в перспективу улицы, в лица прохожих и – не узнавала ничего. Ни-че-го.

Два дня я еще помыкалась по углам у напуганным моим воскресеним родственников, а на третий меня взяли.

Там я узнала, что Надю и Любу забрали вскоре после ареста мужей, что их приговор тоже – десять лет без права переписки, и как-то враз успокоилась и смирилась со своей участью.

А ты меня разбередил. Это ведь ты, Коко?

Теперь дернулся я.

– Я так и думала. Надо же, последний свидетель. Во сне бы не приснилось! Когда ты видел их? Скажи что-нибудь!

Еще чего. Не дождешься. Я поднял и опустил хохол на голове. Я не злопамятный, я записываю. Ты бросила меня, ты пустилась в бега, спасая свою шкуру, а теперь ищешь во мне утешения? А вспоминала ли ты обо мне в твоих солнечных парижах? Мучила ли, грызла ли тебя твоя совесть под звуки воскресной мессы в этом твоем соборе Пречистой Девы Марии? Опомнилась!

Вот и сейчас. Тебе ведь и дела до меня нет, ты не меня – себя жалеешь. А мне жалки твоя седина, искалеченные лесоповалом руки, одинокая собачья старость впереди.

А я – я молод, силен, удачлив. Война, она не навсегда. Я не упущу свой шанс. Вернусь в столицу. Налажу прежние связи. Займусь самообразованием. Я еду на ярмарку. А вы, Вера, хотите вы этого или нет, тащитесь к унылому, блеклому закату. Колеса несмазанной телеги вашей подпрыгивают на горбылях мерзлой колеи, и оттого вы скорбны, напуганы и все сильнее кутаетесь в заношенную до дыр линялую вашу шаль.

Разумеется, я ничего этого вслух не сказал – она умудрялась у кого-то из своих учеников раздобывать такие дефицитные в ту зиму семена и была так счастлива, воображая, что спасает меня от голодной смерти, авитаминоза и депрессии. А хоть бы и так! Я вернул ей смысл жизни, вызвал из небытия сонмы дорогих ее сердцу воспоминаний. Ну и пусть, пусть потешит свое эго, неприкаянную свою душу, но распахиваться перед ней я не обязан. Я мог бы стать и утешением твоих парижских буден, но ты предпочла бежать налегке.

И не будем больше об этом. Точка.

Как видите, в самообладании мне не откажешь. Как и в чувстве собственного достоинства. Бог-то бог, да и сам будь не плох! Sic!

Я вот тут совсем недавно узнал о новой теории биологов по поводу того, есть ли чувства у животных. Да, сказали ученые из Лейденского и Утрехтского университета. Ну, не зря я так нежен ко всему, что связано с Нидерландами. Так вот, учеными этими выдвинута гипотеза, суть которой сводится к простой мысли – животные обладают способностью не только испытывать эмоции, но и иметь чувства. Разумеется, некоторые ученые-бихевиористы тут же заявили о своем несогласии с этой теории, а когнитивный психолог Мариска Крет и биологи-бихевиористы Йорг Массен и Франс де Ваал опровергают их сомнения и приводят результаты своих наблюдений.

Перво-наперво, говорят они, нужно понимать разницу между эмоциями и чувствами. Эмоция состоит из трех компонентов: физиологического, поведенческого и когнитивного. Физиологическая составляющая определяет, как тело реагирует на стимул. Поведенческая заставляет выражать эмоции. А когнитивная принуждает организм делать определенный выбор. По мнению ученых, результаты наблюдений свидетельствуют, что у животных есть эмоции.

Чувства же следует рассматривать как субъективную интерпретацию ваших собственных эмоций. Отрицательные эмоции могут заставить вас чувствовать себя несчастными. Способность испытывать чувства дает вам возможность сопереживать эмоциям другого существа и пытаться придумать, как же ему помочь. Для этого необходим важный когнитивный принцип: способность поставить себя на место другого, то есть способность к эмпатии.

Опыты по экспериментальному изучению эмоций и чувств у животных проводились с приматами, птицами и, вы не поверите, с пчелами. Никакой фантастики: раз эмоция предполагает физиологическую реакцию, ее нетрудно поймать прибором, например, тепловизором.

Некоторый затык возникал оттого, что животным, в отличие от человека, не подсунешь ни вопросник, ни анкету. Здесь, конечно, им стоит пособолезновать – не на ту птицу они напали. Ха-ха. Однако авторы гипотезы утверждают, что располагают множеством доказательств интерпретации животными эмоций и копирования их. Значит, можно говорить о склонности нашего брата к эмпатии. Шимпанзе, настаивают они, понимают желания собратьев.

Пока не доказано обратное, считают ученые, людям стоит верить, что животные способны чувствовать. В конце концов от этого выиграют все обитатели планеты.

В пандан этой теории подоспели исследования, проведенные учеными из Испании, Бразилии и Великобритании, посвященные деятельности двух подвидов обезьян-ревунов: мексиканского ревуна (Alouatta palliate Mexicana) и колумбийского ревуна (Alouatta palliatta palliate). Опыты показали, что взрослые обезьяны-ревуны знают, как избежать конфликта со своими сородичами, а именно: чтобы снизить групповую напряженность, они используют игру. Ну, подурачиться я тоже не дурак. С возрастом все чаще жмешь на этот выключатель.

Режим игр, по наблюдениям ученых, разный у молодых и старых обезьян. Игра – энергозатратное занятие для ревунов, чья диета основана на листьях. Хочешь не хочешь, а будешь дозировать звуковые сигналы, висение на хвосте и использование мимики.

Исследователи заметили, что количество игр у взрослых обезьян связано с размером группы. Причем старшие приматы играют чаще с особями своего возраста, чем с молодняком. Ну, и количество игр увеличивалось в связи со временем, которое они тратили на поиск фруктов, особого лакомства, понуждающего их к конкуренции.

Таким образом, именно игра помогает обезьянам-ревунам регулировать отношения внутри своей социальной группы и избегать конфликтов. Вот и говори после этого о неспособности животных к эмпатии.

Доктор Джейкоб Данн, адъюнкт-профессор эволюционной биологии, сказал, цитирую: «несмотря на наше собственное восприятие того, что означает игра, она не всегда является чем-то легкомысленным. Мы считаем, что она выполняет важную функцию в обществе обезьян-ревунов, снижая напряженность, когда возникает конкуренция за редкие ресурсы».

Как говорится, хозяйке на заметку! Человек, чтобы всегда оставаться человеком, играй в обезьяну-ревуна!

Это я к чему? А к тому, что я, попугай, еще до всех этих опытов знал о своей эмпатии, но пуще всего о чувстве собственного достоинства. Так что меня, Вера, на слезки не возьмешь. Охота вам возиться со мной, ностальгировать в духе мелодии отцвели уж давно хризантемы в саду, ну и на здоровье. А душу, душу свою я вам не открою. Помучайтесь теперь и вы. Ариведерчи.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: