Фасеточное зрение. Пять рассказов о живых

 

Человеку свойственно не только стареть, а и мечтать, радоваться, печалиться, любить и ненавидеть, проявлять силу и слабость характера и множество других эмоций.

 

Писаревский «Лепка головы человека»

 

 

 

 

Юриваныч одну половину отпущенного ему здесь времени жил с людьми на земной поверхности, другую половину – под землей, в своем разноцветном царстве.

То есть я не знаю, как это было по его внутренним часам. Может, для себя он жил под землей на все девяносто девять процентов, и только один процент оставался для скучных наземных дел.

 

 

*   *   *

 

Дел между тем хватало: дом, где все, кроме сантехники и мягкой мебели, было сделано и изукрашено его руками, такая же дачка и ювелирно ухоженный сад. И куча – я сбился со счета дружить с ними в разное время – очень разных, но одинаково буйных, рослых и талантливых детей от двух браков.

Чтобы поставить их на ноги, художник Юриваныч всю жизнь проработал в заводском дворце культуры, безропотно рисуя плакаты-стенгазеты-грамоты-эскизы интерьеров и что там еще требуется от художника-оформителя. И попутно фабрикуя изумительные чеканки – и декоративные мечи, палаши, катаны из алюминия, которые с полуметра не отличишь от настоящих и которыми зачем-то так любили украшать стены кабинетов заводские боссы. Вероятно, вся эта рыцарско-самурайская бутафория добавляла им веса в собственных глазах.

Казалось бы, художник-оформитель, сошка мельче некуда, плюнь и разотри. А с Юриванычем считали за честь поручкаться все – от подсобного алкоголика до директора. И не было, наверное, человека на огромном оборонном заводе, который хоть раз не спускался в юриванычев подвальчик.

 

 

*   *   *

 

Вот этот подвальчик и был главным в его жизни. Наверное, когда-то Юриваныч придумал все лучшее, что было в его немудрящей, а все же с неким прекрасным вывихом, душе спрятать от чужих глаз поглубже. Вырыл нору и начал стаскивать по крупицам, и, в конце концов, оказалось, что настоящий Юриваныч весь там.

Подвальчик, к слову, был казенный, и мне до сих пор страшно подумать, что однажды кто-то придет и отберет его у Юриваныча и всех нас. Въехал туда Юриваныч наполовину самовольно, объяснив, что одной мастерской для его нужд недостаточно – и в считанные дни разрисовал стены, пол и потолок всплошную такими акриловыми психоделическими чудесами, что начальство посмотрело, покачало головой, потом рассмеялось и плюнуло, сказав что-то вроде: да нехай, все равно здесь теперь до капитального ремонта ни одна крыса жить не сможет. Однако же, повторюсь, в последующие годы не было у заводских желаннее места для распития принесенных напитков разной крепости, стоимости и благородства вкуса.

Я сейчас вспоминаю сплошной ковер из разноцветных, как бы даже шевелящихся клякс, и, как в первый раз, становится больно глазам.

В подвальчике можно было зависнуть на денек-другой, а то и на недельку. Время здесь выключалось, люди в диковатых этих декорациях и сами порой играли неожиданными цветами, а еще однажды, когда мы приволокли из соседней общаги девок, у меня пропал новенький мобильник, как в воду канул, такие дела.

 

 

*   *   *

 

И картины.

Их идея, видимо, пришла Юриванычу, когда он смешивал краски для очередного плаката. На куске картона, превращенном в палитру, глаз хорошо поддавшего оформителя вдруг разглядел какие-то пылающие города, бесшумно валящиеся вниз громады воды, стремительные драккары, ну и все в таком духе. Оставалось прояснить лишь некоторые детали.

Ценители прекрасного фыркали, называли это махровой самодеятельностью, работягам были больше по душе чеканенные олени да бутафорское оружие. По мере того, как отслаивалась юриванычева сетчатка, цветовая гамма дичала. Викинги, пробирающиеся куда-то сквозь завихрения миров, становились все непреклоннее, красотки, рождающиеся из гибнущих галактик – все грудастее. Иные оплывали, как воск, иные трансформировались в явления нездешней природы, кармические сгустки энергий и прочая, и прочая – в иллюстрациях к любой эзотерической чуши можно найти подобное.

А юриванычева сетчатка отслаивалась все больше.

 

 

*   *   *

 

Он здорово сдал, оставшись не у дел. Заводские боссы за выслугу лет – и памятуя о милых сердцу алюминиевых мечах – постановили выдать ему приличную премию. Юриваныч сам испортил все, обходя в последний день этажи заводоуправления с бегунком. В каждом кабинете ему наливали, так что на проходной он решил, что самое время спеть веселую песню. Премию урезали вдвое, и впервые прогремела угроза отнять волшебный подвальчик.

В те же дни какие-то неустановленные наркоманы, сорвав хлипкий замок, проникли в юривановичев дачный домик, ободрали медные чеканки, чтобы сдать в цветмет, и нагадили на полу.

Юриваныч крепился, выпросил у младшего сына черный берет – художник же! – со значком анархии, отпустил длинные волосы, собирал их в хвостик, рассуждал об искусстве. Все это не отменяло его быстрого превращения в нудного, обидчивого, полуслепого старика.

 

 

*   *   *

 

Последний раз я видел его тихим осенним днем, он в дурацком своем беретике и длинном пальто шел с палочкой по аллее заводоуправления. Кругом ярилось красное и золотое, он шел, удаляясь от меня, как на картинах каких-нибудь старых мастеров, которых он не любил – и еще меньше, чем когда-либо, был склонен видеть, как кругом ярится красное и золотое.