Бисеринки

* * *

Играет дождь мотивами тоски,
Шумит весь день, бродяга, за стеною,
А серый звук кладет свои мазки
На целый мир, придуманный не мною.
 
Тоска о чём?
                      Не знаю...
                                      в темноту
Оно уходит, становясь интимней,
И отдавая сухостью во рту,
Названья для которой не найти мне.
 
И места здесь, по-видимому, нет
С ушедшей верой и с ненужной мерой
Одетому в свой скромный серый цвет
Средь множества одетых в ярко-серый.

Облик времени

Уходит боль. Мои виденья четки.
Я вижу облик времени в веках:
То жизни дни, как мраморные четки,
Перебирает Бог в своих руках.

* * *

Сезон закрыт. Рабочие натужно
Со сцены снимут маску декораций.
О, сколько ж перемерить масок нужно,
Чтобы в конце концов самим собой остаться!

* * *

Стихи уходят, словно поезда,
Напоминая о себе лишь дрожью
Ведущих их в незримое путей,
По расписанью собственных затей.
А я бреду им вслед по бездорожью,
Чтоб не догнать их больше никогда.

Снов золотое руно

               I
 
Ты опять мне приснилась,
          и я не хочу просыпаться.
Как Всевышнего милость
          коснулась бесплодной страны.
Но спустя полчаса
          нужно снова о мелком трепаться
и катать да тесать
          надоевших проблем валуны,
 
День в заботах короче,
           в безделье – на сутки длиннее
в ожидании ночи,
           где – снов золотое руно.
В темноте ж время мчит,
           от своих скоростей сатанея, 
и торопит лучи, 
           что засветят ночное кино.
 
В этих зыбких мирах,
            оживающих в радужных красках,
все рассыплется в прах
            от неловких движений моих.
Ты красива, близка
            и... далёка, ведь сон - это сказка.
И не сделать мазка,
            что разделит ее на двоих. 
  

               II 

Пеплом сыплются сны
            Что меня посещали недавно.
Рамки сказок тесны
            Для того, что в себе мы таим
От всесильной ночи.
            И рожок удивленного фавна
Опустело молчит
            Над пророчеством ложным своим.
 
Что мне он напророчил,
            А что после выдумал сам я
Среди глупостей прочих,
                        Пуская круги по воде,
Не желая постичь
            Лишь реальный процесс ускользанья,
Незаметный почти,
            Твоего ускользания в день?
 
И обманутый миф,
            Разукрашенный мною любовно,
Все собою затмив
             В миг прощанья (прощенья?), потом
Станет слабым калекой.
            А фавн, бросив дудочку, словно
Погремушкой нелепой,
            Листвой зашуршит о пустом…
 

Апокалипсис

Как хорошо пить чай на теплой кухне,
Когда за стенкой дождь, как из дыры.
Но там, снаружи, мир пускай хоть рухнет
В руины, в пыль, в аид, в тартарары.
 
Там ветер треплет старую афишу
И бьет прохожих лапой по спине,
А я сижу и времени не слышу
В своей уютной, вязкой тишине.
 
Там, за окном, – цунами и торнадо,
Там «черная дыра» глотает свет.
Я здесь – один. Со мною – всё, что надо:
Горячий чай и мягкий, теплый плед...
 
Упала ложка. Отдав дань поверью,
Завязывают парки в узел нить.
И Апокалипсис в твоем лице за дверью
Стоит и собирается звонить...

Сюжет

Ты скажешь: «Это невозможно», –
И ошибешься в сотый раз.
И будет снова гул тревожный,
Гора, безумье тысяч глаз,
 
Крик солдатни и конский топот,
Полоска соли над губой,
Сухой азарт жестоких хлопот,
Кровавый шелковый подбой,
 
Тяжелый крест чужого сына,
Над головою воронье,
Полузасохшая осина,
Петля и шея для нее...

Больше-Меньше

                                    Моим друзьям
 
Чем больше знаешь друга, меньше тем
Для праздной болтовни, домашних сплетен
Подыскиваешь поводов и тем.
Чем больше спрос, тем меньше ты в ответе.
 
Чем больше знаешь друга, меньше тем
Слов для приветствий. С этой точки зренья,
Отсутствие непроходимых стен –
В словах прощанья и благодаренья.
 
Быстрее время – медленнее темп.
Глядишь вокруг, и не сдержать зевоты...
Чем больше знаешь друга, меньше тем
Уверенности в том, что знал его ты.

* * *

Я не знаю, отчего так долго
Облетает этот старый клен,
Осенью перед весной оболган
И зеленым цветом обделен.
 
Так к лицу ему расцветка лисья,
Но земля забрать свое спешит.
Все поблекнет, даже поделись я
С кленом этим соками души.
 
И стихи мои, его касаясь кожи,
Кружат, различимые едва.
Только я не знаю, отчего же
Листья так похожи на слова.

* * *

Когда на сердце теплый шум дождя,
Хоть за спиной растет громада прошлых дней,
Всё кажется, что стала жизнь длинней
И не уходишь, даже уходя.
 
Тяжелых мыслей призрачный Грааль
За миг до этого осушен был до дна.
Теперь на нем отчетливо видна
Морщин былого тонкая вуаль.
 
Минорная задумчивость стволов,
Глухой октябрь дождем стучится в ткань зонта.
Замедленный полет усталого листа
Дает освобождение от слов,
 
Которые не произнесены,
Но с каждым днем которые трудней
Сказать...
               и удержать,
                                  И тяжесть дней
Потоками дождя смывает в сны.

Прощальный блеф

Прощальный блеф последних двух минут.
Я делал вид, что мне совсем не больно:
Дорог ни прямоезжих, ни окольных,
Которые меня назад вернут.
 
А Вы всё понимали, сделав вид,
Что верите в фальшивую бесстрастность.
Мы оба пили горькую напрасность
Взаимных недоверий и обид.
 
Свеча погасла, так и не сгорев,
Но я Вам бесконечно благодарен 
За тот обман, что Вами был подарен,
За тот единственный, 
          что был меж нами,
                                       блеф

* * *

Приходит ночь, и милый сердцу хлам
пульсирует в мозгу, что твой ожог.
И вечер делит сердце пополам,
как линия на инь и янь кружок.
 
Среди листа слова сведя в каре,
радистка-ночь налаживает связь
меж мною и тобою, как тире,
из плюса знаком «минус» становясь.
 
И я, за жизнь устав от слов и цифр
и всё убить сомнением грозя,
твоей души разгадываю шифр,
чтоб то понять, чего понять нельзя,
 
и, как слепой, бредущий наугад,
участвуя в детсадовской игре,
пишу, пишу, пишу всю ночь подряд,
чтобы за точкой провести тире.

Круговорот времени

Возвращается время на круги своя,
Возвращается тихо, но верно,
Одолев за века циферблат бытия
В нашем старом пространстве трехмерном,
 
Ничего не решив, возвращается к нам
Шумом желтой листвы и огнями реклам,
Легким взмахом крыла и свинцовостью пуль.
Стук дождя по стеклу превращается в пульс.
 
Жизнь доходит волной до трехмерных границ,
Но, плеснув по пространствам истертым,
Бьет прибоем строки в побережье страниц
И шумит измереньем четвертым.

Эпилог

Покинув замок нашего зонта,
ты побрела сквозь дождевую рощу.
Под строчками дождя все стало проще,
как в эпилоге книги.
                               Пустота,
 
которую мы, как финала, ждем,
иль просто – возбужденная усталость,
пришла.
И то, что за тебя осталось,
я заполнял сентябрьским дождем.

На грани

Когда спускается на город тишина
И бродит ночь, гадая всем на звездах
И заполняя весь окрестный воздух,
Моя душа покоя лишена
 
И из конца в конец вселенской темноты
Летучей мышью мечется. И рвется
Со дна замшелой памяти-колодца
Тот детский страх, что с душами на «ты».
 
Но в темноте, как ни страшна она,
Как бы в ларце неяркая лампадка,
Загадка бытия заключена.
До всяких тайн душа-ребенок падка.
 
И снята крышка, и свободен джинн.
Так больно помнить все до слова, взгляда, жеста,
Когда уже ни времени, ни места
Не отыскать в подкорковой глуши!
 
Знакомки давнишней непрошеный визит
Под кожу вводит мне чернила теми,
И пыткой всенощной виденьями не теми,
Что могут боль унять, бессонница грозит.
 
Лицо свое в чужих увидеть снах
И мыслей собственных мерцающие тени,
Причудливый обряд хитросплетений
Тесьмы судеб, как петель в письменах,
 
Мне предстоит под аккомпанемент
Ноктюрна грез, под шум фантомов свиты,
Чьи тоги завитушками увиты
Воспоминаний серпантинных лент.
 
Те ленты оборвать не мне дано
На роковой, неведомой минуте,
Где «быть или не быть» во мне, по сути, –
«Любить иль не любить» уже давно.
 
Отточен, маятник качается «Тик – так»,
И вкачивает этот такт мне в жилы.
«Жить» - «будем жить» - «живем» - «уже прожили»:
Вот в этом – суть, все остальное – шлак.
 
Как лабиринт, петляет линия судьбы,
Связав ладони. Все решенья спорны.
Мелеет жизнь, и исчезают формы,
И колокол звонит устало: « Был-л-л-л», –
 
Волнуя воздух душный отзвуком «вчера».
(Не утонуть бы в этом гулком звоне.)
И ночь рвет ткань полночных какофоний,
Вплетая в звуки ленту серебра.
 
Как гланды, смотрит душу разум мой.
Ах, дилетант! Диагноз твой неточен.
И вечный страх из смерти многоточий
Вытягивает линию прямой,
 
Груз мысли нацепив, бросает мне блесну
Предутреннего тусклого сиянья
И, наконец, меня в порыве обаянья
Усталости сдает кузену-сну.

* * *

Рой фонарей полночного проспекта,
Тарельчатой галактики огни...
Отступит в тень неуловимый некто,
И хлынет ночь, лишь пальцы разомкни.
 
И поплывут всецветные планеты,
Как в злой предновогодней суете
Полночный бой. И ни мгновенья нету
Догнать того, кто отступает в тень.
 
И первый лист календаря Григорий
Вот-вот сорвет, но пусто на горе.
И лишь звезда пленительного горя –
Твоя звезда в двуликом январе.

* * *

Мне для жизни не хватает смерти.
Извини, что, твой приблудный сын,
я о ней как Гамлет о Лаэрте,
вспоминаю в трудные часы.
 
Мне для боли не хватает боли:
душу вывернул наружу, и «зер гут».
Вряд ли сыщешь экзотичней доли
той, где ищут то, чего бегут.
 
Мне для горя не хватает счастья.
Что ж, наверно, жребий мой таков,
что не удостоиться причастья
племени счастливых дураков.
 
А для счастья б отыскать страданья
(муки как лекарства хороши!),
отыскав на лике мирозданья
родинку своей больной души.

«Опять тоска, подбитая навзрыд...»

                            Моим друзьям
 
Опять тоска, подбитая навзрыд,
пикирует с пустых высот на землю.
И я стою над ней и тихо внемлю
ее букету болей и обид.
 
И снова обретаю немоту,
что посильней порой иного слова.
Так, иногда не веришь в красоту,
поскольку не дано тебе иного.
 
А здесь, над облетевшею тоской,
чуть пахнущей таинственным кануном,
отчетлив жест ладони немирской,
прижавшейся к осиротевшим струнам.
 
И что тебе минутный переплет
кромешной жизни вечного скитальца,
когда вот-вот раскроют лотос пальцы
на волнах струн и возвестят полет?

* * *

Тщетно вечер приникает к устью
без остатка выпитого дня,
вкус глотка восходного храня.
Даже ты, зовущаяся Грустью,
даже ты оставила меня.
 
Под небесной пропастью – ни звука.
Время, что неслось во весь опор,
замерло. Подписан приговор.
Только ты, зовущаяся Скукой,
только ты верна мне до сих пор.

* * *

Над крышей дома новогодний снег
Кружится нежной песней Лорелеи,
И мир бредет, не открывая век,
Почувствовав себя на миг теплее.
 
Моя любовь беспомощно груба
В сравнении со снеговою песней,
Но все же пилит ночь ее труба.
Да так, что хоть возьми да и воскресни
 
И думай невпопад, наперебой,
Как оседает неземная вата
На то, что было некогда тобой, –
На целый мир, потерянный когда-то.