Пианизм

ВСТУПЛЕНИЕ

* * *

Откуда эти звуки у дождя?

Все очень просто. Предположим,
Я в немоте и послевкусье в изголовье света,
В кромешном уголке. На кромке Света. Из прохожих –
Лишь птица воробей и обращенная газета,
Созвучная простуженной воде.
Чудно и сладко высоте
Не спать в безмолвии вельможном,
И пауза на музыку похожа.

Легко. Но стоит руку протянуть
Или, непредумышленно, коснуться взглядом
Дневного, судорога золотая, суть
Причастие и торжество, и мед, и яд
Взъерошит, поцелует, полоснет, и в дуракавалянье
Заворожит беду, и ляльки, и цыгане,
И белый цвет, ресницы не сомкнуть,
И красный цвет, уста не обмокнуть,
И «не бывает ночь»,
Еще затей не счесть, и благ, и проч.

Закрыть глаза. Чужое. Все же нежность
И возраст мой, и мой Рахманинов не могут рассмеяться
Так. Вечерняя душа их – отражение надежды,
В наклоне головы, во вздохе, в вариациях,
В посыльном, растерявшемся в дверях,
В его промокших письмах, в сентябрях…
Каденции души неуловимы и стекают
Не повестью, но памятью в пространство, тая

Как аромат. Как дождь.
Как летних отголосков ложь…

Да. Осень. Ранняя. Витает
Божественного рукоделья дрожь…
С девятой цифры. С сентября. Я начинаю.

Дождь.

СУТКИ БЕЗВРЕМЕНИЯ

* * *

Привет, Сервантес. Серебряный. Болеро.
Пронзивший кошару копьем одиночества.
Таверна за поворотом уснула. Зеро.
Спит поколение без имени-отчества.

Фонтанами голубей не балуют на площади,
Шутят, как будто полощут белье на реке,
Впрочем, белье на реке уж давно не полощут,
Не пьют лимонад, и не тот этикет.

Идальго желтушны и безголовы,
Грибного дождя уже не было тысячу лет.
Высохли губы. Высохли слезы. Высохло слово.
Высохла грудь у кормилицы. Сыпется свет.

Воля привязана запахом лука
К спящей таверне, а потому
На непогоду клинки не гудят, только слуги
Жаждут от страха начистить лицо никому.

Сыпется краска с коней карусели,
Умевшей когда-то занять голытьбу,
Фантик над кладбищем карамели
Дрожит, вызывая разбой как судьбу.

Тихой тревоги исполнена мода
Медленных лет ожиданья Суда.
Колется больно изнанка свободы.
Точится голод идти никуда.

Но, Сервантес ты скор, и танец твой звонок,
В сумерках блеск, чем не жало копья?
Привет! Будет снег. Улыбнемся спросонок.
В притоны-цветы и хрусталь для битья!

* * *

К… звоночком.
Как будто сюжетец мелькнет в декорациях позднего лета
И кода. Прощай, дивный сон, подробности в многоточии.

* * *

Поэт в расцвете лет нуждается в тоске.
Так ветер в сентябре скрывается в деревьях.
Качается тишайшая пора на волоске
Как бледный шарик с ярмарки безделья.

Встречает круглый гул скандалов и друзей
Как неживые поезда без пассажиров,
Без драм и фраз и чертиков везенья,
С годами записавшихся в сатиры.

Он нянчит звук, как ходят за больным
Безропотно и скучно. По ошибке
За день безлюдный платит золотым
Налившимся кровоподтеком слитком.

Украдкой от родных он обнимает ночь
Как осужденную за страстность малолетку,
И на прогулках выдает за дочь,
И учит грамоте по письмам на салфетках.

Он помнит вас. Он не забыл
Как вы его в затылок целовали.
Но он теперь вам не добавит сил.
Он – есть и нет его. Он – шорох в зале.

Он – в голосе, но нем. Он ищет знак в тоске,
Единственный, что в вензелях невидим,
Как ищут смерть, как строят на песке,
Как за любовь любимых ненавидят.

Практика

Как муторно при медном свете лампы
Лечить спросонок матовой водой
Блаженную болезнь с печалью пополам,
И милость первобытную, которая с тобой

Играет до утра и после долго,
До бесконечности крадутся сотни ног,
Разыскивая неожиданно иголку,
Успевшую под пол от недотрог,

От глупости подальше и раздрая,
Что каждый раз незримою тропой,
В обход зеркал, невнятно проникает,
И ну разучивать по нотам разнобой.

Все, как обычно, в неглиже, при детях,
Притихших за стеклянною стеной
Скандально неопрятного столетия,
Исполненного жуткой пустотой

С картинками, где бледные герои
Толкуют, позабыв уже язык
Неведомо о чем. Их пар покроет,
Когда побриться вздумает старик

Беда, дрожащею рукой, опасной бритвой
Напуган лик колючий и седой
С губами из породы «попросить бы»,
Судьба остаться с беспробудной бородой.

Когда же пробуждение? Все – начала.
Еще обмылок от купания скользит.
Одной воды, как видно будет мало,
Безумие провинции грозит.

* * *

Уже в студенчестве, смакуя первый стыд,
Ты понимаешь, краски безвозвратны
И портятся. Так портится, премьере вина подешевле актерам вторых ролей
Придумает ласковый мальчик, кудесник с крапленым карманом.
Пусть все так и будет нескладно, но чуточку повеселее,
Пусть чуточку порумянее будет актрисам второго плана.

Пенители и недотепы, братья в тоске и свободе
Выберут блеск бесшабашный судеб своих королем,
Пусть златовласая слава током по жилам побродит,
Побродит вино молодое, побродит огонь над углем.

Пускай пустоглазые залы, вздрогнув, перевернутся,
Выпустят свет из темницы, пахнущей клеем и сплетней,
По выморочным гримеркам ангелы разбредутся,
И стрекоза застрекочет на голове у кокетки

Жизнь стрекозы по Крылову ветрена и беспросветна,
В последних солнечных каплях погаснет холодны... чернея от обиды
Публично изгнанная праздничная вата.

Слова теряют смысл и запахи греха,
Признанья гаснут как снежок на рынке,
Почтовый ящик превратился в старика
С годами. Так суровеют на снимке

Молодожены. Все доступней и глупее
Волшебноликие девицы.
Под солнцем водка слаще и теплее
И осторожнее желание напиться.

Ревность

Вот, как уста пригрезившегося индуса
Несмелой струйкою рассвет вам на ресницы,
Не пробуждение, приглашение во вкус,
Медлительное как блужданье пальца по странице.

Теперь движения каждого из нас
В еще послушном пухе покрывал
Уже причудливы как мысли в ранний час,
Как сновиденья, черт бы их побрал

С пустыми хлопотами, лепетом, поклажею. . .
Снег за окном, и жизнь, должно быть, там же.

А мы ее совсем не замечаем,
А потому горчит наш чай. . .

Когда вы видите себя на дне остывшей чашки,
Вы смотрите в себя. О, этот взгляд, чужой как брак,
Чужой, как солнечный удар, как одеяние монашки,
Как оперенье птиц, что именуются «Дурак». . .

О, как фальшивы ваши дрессированные руки,
Стремительно опасны пальцы. . . Жизнь прекрасна,
Должно быть. Закурю. Пущу дымок по закоулкам
Иссиню – древнего Мадраса. . .

Зачем прямоугольно все, квартиры, двери, карты?
Как нам горячечные страсти разместить в углах?
Как, не сойдя с ума, дожить, хотя б до марта
В отсутствие Любви, Людей и прочих благ,

Когда истошно шепчет глушь и шепот точит,
И заблудившийся в приметах башмачок
Ложится под ноги и прочее, и прочее. . .
Как целовать ваш ядовитый язычок,

Когда проснетесь вы, иль не проснетесь даже,
Когда не целовать нельзя. . . не спит индус, не важно. . .
В желании – смерть и жизнь, должно быть, там же,

А потому горчит наш чай.
Но мы не замечаем.

Снег за окном.

* * *

Днем комната стерта до дыр и проступков,
Скрип и раскаяние в лике громоздком
Потусторонних шкафов предрассудками
В угол загнавшими хлипкую плоскость.

Предметы, чужие в дневном освещении
Игру затевают, копируя взрослых,
Тяжелые руки, затылки, колени,
Овалы болезней и складки угрозы.

Смертельна похожесть, двоякость безродна,
В провалах зеркал задыхается зрение.
Пыль оживает. Пространство в разводах
Не помнит тепла и имен. Отречение.

Вот так и любовь нас всегда оставляет
На воспитание нечаянным людям,
Вызванным из непогоды и чая,
Что непременно прольется на грудь.

* * *

Душно. Нащупав изнанку подушки,
От рук отвернешься. Не надо. Не надо.
Ночь, облизнув, наваждение нарушив,
Почуешь волнение близкого взгляда.

Душно. Мой милый, мой доктор хороший,
Ангел, попавший под сокращение,
Спрячь молоточек, есть вещи погорче,
Чем смакование прегрешения.

Душно. Ни сухость, ни ревность, ни старость
Не удалят эту опухоль ночи,
В белом души шевелящийся нарост
С мятым кимвалом неразволочной.

Душно. Во внешности спящего сторож.
Молчишь. Милый доктор, что за занятие
Считывать как предсказание сон Божий,
Повестью, пульсом, часами, заклятием.

Душно. Так глина в руках задыхается
С тем, чтобы стать чем-то с нами похожим,
Молча, во сне, хитрым пальцам отдавшись
Или постанывая осторожно.

* * *

Сутки безвремения. Свет моросит.
Пахнет тревогой, гвоздикой, звонками,
Коих не будет. Пространство закрыто
Наглухо медленными облаками.

Вконец перепутаны шахматы чашек,
Жаждет событий записка в помаде.
Грустно. Когда прояснится, не спрашивай,
Жизнь – ожидание в ленивом халате.

Перевернулся тюлень полнолуния
В мутной воде городского причала.
Вот и событие. Сутки задуманы
Эти как сырость в самом начале

Легкой картины без ссор и героев,
С кухонным привкусом теплых ремесел,
С не обозначенной плотью любовью,
С ветхим дождем. За окнами осень.

Сутки безвремения. Полутона.
Замкнутость капельниц, лепет нирваны.
Луна повернулась. Ее голова
Есть бесконечности упоминание.

* * *

Так совершила полуоборот,
Не проронив ни капли, грузная планета.
В картинных далях корабли
Не опрокинули чернильниц капитанов.

Еще как избранный народ
Уже с прохладцей вспоминаем лето.
Еще жива мечта. Но будет ли
Мечта светла там, где неисчислимо званых?

Еще неведом новый век. Спешить?
Своих теряя, поспешать навстречу?
Какие лица? Что за разговор?
Какие звуки там, в тумане?

Нужны ли будут наши вензеля? Их вить
Из жести или из стрекоз не всяк, замечу
Умеет, слушая разбойный хор
Чужих прихожих и диванов,

И звон окна. И дверь в подъезде,
Что каждого старалась обругать,
Мешала таинствам и сталкивала лбами,
А ночью плакала, в бессилии помочь,

Сокрыть от детства с привкусом возмездия,
Спасти от смерти в раже отыграться.
Бывало тошно и смешно бывало. Сами
Смешны мы. И теперь, когда заштопываем ночь,

Что прожита, некрепкой ниткой мулине поспешно.
А будет ли и там потешно?

И будут ли
Так ослепительно красивы корабли

В туманных далях,
Где никогда мы не бывали?

* * *

            А. Прошунину

Предписано. Читать мы не умели
Законченность дворов сквозь снегопад,
Их призрачность, заношенной фланелью
Нас одарившей с головы до пят.

К их сирому родству мы были глухи,
Что не прощается. Мы знали наугад
Предмет, историю Божественной старухи
Судьбы от зодчества, до ломоты оград.

Нас музыка звала из подворотен,
Таких же черных, как халаты их жильцов,
Что и поныне пьют и колобродят,
Целуя пальчики соленых огурцов.

Туда, где все – запрет и все возможно.
Там страшно и, наоборот,
Цветные окна до влюбленности тревожат.
В таких углах музыка и живет.

Так мы бежали, пачкаясь и запинаясь,
Простив удачи и захохотав,
Чужими свадьбами до драки увлекались,
Врываясь в рай нестоящих октав,

Все позабыв. Какого черта горевать
По тем дворам, где неприлично тратить?
Но плачет белый флаг, на дерева
Слетевшая с поминок скатерть.

* * *

Свежесть, трава ледяная в нескучную пору
Взыскательной зрелости стелется, шепчет, целует,
Чудо жемчужное, спрятаться б, как от позора,
В тихую утреннюю твою белизну,

Навзничь упасть, раствориться, не попрощавшись,
В серебряных волнах медлительной седины
Небу оставив пунцовые кузни площадок
И петухастый платок навесной новизны.

Сменить декорации пыла, хлопушек и смеха
На чай черемичный, горчицу в чулках шерстяных,
Свежесть цедить как безгрешный ночлег
Среди огоньков старых книг и предметов простых.

Гармония в стужу светла. Три строки. Три аккорда.
Бирюльки покроются снегом, потухнет камзол.
Прочь от глагола в безмолвие без эскорта,
В карман колокольчик, как под язык валидол.

* * *

Не укрывайтесь поутру,
Попробуйте весну на звук,
Подрагивающий от прохлады.

Пошлите птицам наготу,
Явившись заспанным на стук
Их заоконного парада

В глазах листвы вы не смешны,
И вас полюбит со спины
Еще прозрачная фемина,

Вы юны и чуть-чуть грешны,
В коньячном запахе сосны
Еще побудьте блудным сыном

Мгновение.
И век вам не пропасть.

* * *

Подай же, пластика, на бедность новому языку
Прыгучесть фокуса и жилистость сверчка,
Мерцание клавиатуры, косточки впритык,
Упрямство интуиции и вкрадчивость рожка.

И разомкнутся судьбы крестного и сводни,
Наитие немым укажет путь,
Нерв пробежит по спицам золоченым
Трамвая не умеющего повернуть,

И длинноногий шалопай слетит с велосипеда,
Торговец, не узнав слова, покажет вам язык,
И музыка, завороженная, след в след
Отправится в закуты запятых.

И не построят желторотых в хороводы
Разучивать топтание по кругу,
Как вас молчанию учили в родах,
И голос ставили в беседах со старухой.

New York

            К. Нерсисяну

WALK.
Пестрому на пестром тесно.
Пешеходы пахнут тестом.
Мятой капает жара.
Флаги, пони и невесты.
Жить с игрушками нечестно.
Эх, седая детвора!

WALK.
Ангел, лаковая спинка,
Не завязаны ботинки,
Не забраться в небеса,
С неба не достать кувшинку,
Не забыться под волынку-
Балаболят чудеса.

WALK.
Пешие разнообразны.
Толстяки не безобразны,
Так не тешится никто.
Через рюмку, ежечасно
Новый ангел. Не напрасно
Ожидание Годо.

Под землею волк.
DON T WALK.

Смерть И. Дунаевского

Волен свет.
Свет, до боли в коленях, громадный
Предметов бесполое стадо
Выгнал перила ломать
Подъездам тифозным. И спать.
И усне…

Вызволен глаз.
Сладко. Мел на ресницах,
Только зрачки на засвеченных лицах,
Да блестки пернатого рондо
На мокрых газетах ремонта,
Голодных до глаз.

В светлом сне
Свет усне…

Пусто.

* * *

Упрямство внутреннего быта – вот,
Что заласкает рану сердца,
Что приглушит черты природы
Как совесть жизнью иноверца.

Не чудо, не порок, не спешка,
Но столь знакомый распорядок,
Ковчег ошибок и насмешек,
Как репетиция парада

Принудят уважать неволю,
В реке заигрывать с течением,
Ждать лжепророков на постой
И вдохновляться поколением,

Выпрашивать как милостыню слабость
У сильных, не мечтать на кухне,
Переиначить в кротость краткость,
Изгнать из памяти подруг

Лукавой юности. Причесан архитектор,
Ваятель старца на пуантах,
Загнавший в улочки проспекты,
Выкраивающий из нимбов фанты,

Украсит голод золотом консервов,
Приязнь прикормит как чужую кошку.
Упрямство внутреннего быта – нерв
Смычка, уснувшего в картонном ложе.