Волчица

Однажды дети погнались за Машей, крича и улюлюкая, и бросая ей вдогонку мелкие камушки. Ей тогда было пять. Не смотря на такое отношение, Маша не стала запуганным зверенышем – ее большая душа всегда была готова оправдать и понять. Огромная мудрость и великодушие подкреплялись родительскими наставлениями. Но старики не могли держать ее при себе всегда. Они ведь не вечны, а там, за пределами их деревушки совсем другой и чужой для девочки мир. Оставаясь на островке их ценностей, таких не популярных теперь, Маша не выживет в современном обществе. Не просто было приучить ее к адекватному поведению среди людей, к принятым мыслям и взглядам. Как-то она спросила:

– Почему нельзя никому говорить, что папа зажигает свечки, и мы молимся?

– Понимаешь, доченька, не все люди думают так, как мы. Они считают, что молиться – это зло и пытаются оградить нас от этого.

– И они никогда, никогда не молятся Боженьке? – удивленно подняла бровки Маша.

– Думаю, что молятся, – сказала Авдотья Федоровна, – только они себе в этом не хотят признаться.

Люди странные, думала Маша, и что Боженька им плохого сделал? И почему они не разрешают отцу править службы в большой церкви? Зачем они сделали там клуб? Она наивно, добродушно и по-детски думала, что взрослые просто ошибаются и скоро поймут это.

Привыкнув к чувству осторожности, внушаемому ей родителями, к семи годам Маша была вполне готова выйти в мир, и вместе с остальными детьми в сентябре пошла в школу. На торжественной линейке директор школы что-то долго и громко говорил, затем выступил глава колхоза, затем дяденька из райцентра. Потом кто-то стал играть на баяне, и все вместе стали петь торжественную песню, старшие ребята с красными повязками на шеях, подняли правую руку над головой. А когда все закончилось, молодая, красивая учительница с добрыми серыми глазами, повела новичков в класс. Учительница долго рассказывала о Родине, и Маше почувствовала, что в сердце этой женщины живет любовь. Ей понравились красивые картинки в учебнике, изображавшие животных в лесу, рабочих на фабриках, школьников в нарядных формах на уроке. Когда Маше было пять лет, отец Павел научил ее читать и писать, поэтому она быстрее всех смогла прочесть знаменитую фразу: «мама мыла раму», ловила все на лету и ни в какую не соглашалась пропускать занятия, даже когда болела. Она быстро поняла, что не все дети злы, и еще она поняла, что, судя по всему, у остальных людей тоже есть бог, и что зовут его Ленин. Это его портреты люди любовно украшали зелеными веточками и цветами, про него пели песни, его любили. Значит, он был добрым, и так писали в книжках, так рассказывала Вера Дмитриевна, молоденькая учительница, только что закончившая пединститут. Она очень нравилась Маше, у которой не было друзей в классе, потому что родители запрещали своим детям водится с ней. К ней она и принесла полуживого волчонка, неизвестно как очутившегося на проселочной дороге.

– Вера Дмитриевна! Скорее! – кричала девочка, прижимая к груди звереныша.

– Что случилось, Маша? Господи, где ты его нашла?

– Вы должны спасти его! Вы должны спасти моего братика!

– Успокойся, успокойся, девочка. Ты не в себе, что ты такое говоришь?

– Я – очень в себе, Вера Дмитриевна, вы ведь ничего не знаете. Его мама спасла меня, когда я родилась. Она принесла меня к моим родителям, потому что я осталась в лесу…

– Ничего не могу понять. – Вера Дмитриевна взяла из ее рук волчонка. – Бедняга, у него лапы сломаны. Кто же тебя так? – Она положила его на стол, и зверек заскулил. – Тихо, тихо, малыш. Я забинтую ему лапы, а ты, Маша, беги, найди молоко – его надо накормить.

Найти молоко было тогда совсем не просто. Колхозное хозяйство после войны и вовсе обеднело: то, что не угнали фашисты – забрали свои. Своим, оно конечно не так жалко, но вид больных и голодных, своих же детей от этого не становился менее печальным. Осталось лишь несколько еле дышащих коров, из которых выжимались последние соки. В коровнике работала Авдотья Федоровна, и Маша побежала к ней.

– Не могу я тебе дать, доченька, – сокрушаясь, сказала Авдотья Федоровна, – не положено, Машенька.

– Матушка, родненькая, – из черных глаз Маши текли слезы, – это для братика моего, для волчонка больного, я его на дороге нашла!

– Бог с тобой! – Матушка Авдотья набожно перекрестила Машу. – Что ты лопочешь, дитятко!

– Матушка, он ведь живой, он ведь кушать хочет! – Видя колебания Авдотьи Федоровны, Маша пустила в ход последнее оружие. – Помнишь, про доброго семеритянина?

– Самаритянина? – Матушка Авдотья, подумав, потянулась за глиняной миской и налила в нее молоко из большого бидона.

Маша кормила волчонка из ложечки. Кроме него в доме священника Павла Ивановича насчитывалось уже несколько галок и ворон, с разной степенью увечий, кошка и пятеро ее новорожденных котят, слепой кролик и черепаха. Непонятно как, но всю эту хромую и косую живность Маша находила буквально под каждым кустом. Отец Павел дивился, как все живое чувствовало ее приближение, выказывая радость посредством гоготанья, мычания, кряканья, или лая, и как ее заботливые руки вылечивали даже самых безнадежных пациентов. Маша не могла поступать иначе: она видела, как родители приютили гонимого всеми юродивого Алексея, пока его не увезли в больницу для умалишенных (ей было непонятно, почему люди поступали с ним так, ведь он говорил им правду). Она видела, как, рискуя жизнью и свободой, отец Павел крестил приносимых ему детей, радуясь, что не все овцы разбрелись и пропали.

В школе Машу недолюбливали. Не только из-за страха перед ее «волчьим» происхождением, но еще и потому, что она успевала лучше всех. Ведь это общепризнанный факт, что зависть – одна из причин злобы, так незаметно овладевающей человеческими сердцами.

Наступила зима. Зима старинная, не то, что нынче, – с вьюгами суровыми, морозами трескучими, да высокими сугробами. Как и раньше лепили дети снежных баб, отмораживая пальчики, как и раньше, катались на салазках и играли в снежки. Но не звенели больше в морозном, хрустальном воздухе колокола (колокольня вместе с маковкой и крестом не украшала больше церковь), не пелись рождественские гимны, не зажигались свечи перед алтарем, чей редкий иконостас был заменен портретами вождей. Отец Павел понимал, что все это лишь замечательные обряды, к которым так привыкли люди за несколько сотен лет, и что отсутствие маковки и алтаря не смогло бы причинить такого зла, если бы души человеческие не были выжжены ненавистью, подлостью, братоубийством, неверием. По всей Руси души людские стремительно летели в бездну, золотыми маковками и крестами с вершин храмов, взамен которым так быстро возводились новые. Пришедшие взамен старым, новые ценности не имели смысла, ведь страх, царивший в сердцах людей, так легко толкал на подлость и измену, что, упав однажды, слабый человек не мог уже встать, а лишь все больше и больше засыпался тяжелой черной землей.

Из старого, съеденного молью тулупа, Авдотья Федоровна справила Маше крохотный тулупчик, калош не было, и латаные валенки намокали от снега, пока девочка доходила до школы. Как маленькие воробушки на замерзших телеграфных проводах, сидели дети в нетопленом классе, потирая руки. Они не оставались дома, а наперекор метели и ветру, со слезящимися глазами и коченеющими конечностями, каждое утро шли в школу. Упорство, такое непонятное для моего поколения! Но дети, живущие в тяжелейших условиях, тянулись к знаниям, как тянутся цветы к солнцу. Этот свет знаний, должно быть, маячил в их сознании, как далекий и недостижимый свет коммунизма в мечтах всех людей.

– Вера Дмитриевна, если дождь – это слезы неба, то снежинки – это его замерзшие слезы? – Спросила однажды Маша на уроке, и все засмеялись.

– Вот глупая!

– В небе летают самолеты!

– У него нету глаз!

– Тише, тише! – Пыталась восстановить порядок Вера Дмитриевна. – Я сейчас все объясню. Дождь – это конечно не слезы, Маша, и у неба нет глаз, но снежинки – это действительно замерзшие высоко в небе капли.

– А мне, а мне мама рассказывала, – сказала одна девочка, – что когда идет снег, это значит, бабка-зима взбивает свои перины! – опять раздался веселый хохот.

– Скажите, что дед мороз не взаправду! – кричал какой-то мальчуган, с ним спорили девчонки и всем было жутко весело.

А у Маши внутри сидело множество вопросов: «почему же капли падают, почему зимой холодно, почему замерзает пруд, как находят дорогу домой птицы, когда возвращаются из теплых краев, почему наступает ночь, почему?»

После Крещения Маша слегла с воспалением легких. Медленно тускнели ее яркие глаза, и худело, и без того тщедушное, тело. Она бредила и почти не приходила в себя. Даже окрепший волчонок, тычущийся мокрым носом в Машину теплую ладонь, не мог вернуть ее к жизни. Молодой сельский врач, в аккуратных круглых очках, боялся посмотреть старикам в глаза – у него не хватало лекарств, а состояние девочки было критическим: нельзя было и думать о перевозке ее в райцентр – это могло только навредить.

В это время тысячи ослабевших детей и взрослых, в маленьких и больших деревянных гробах, так и не совладав с болезнью, отправлялись на кладбище. Почти в каждый дом заходила смерть под руку с отчаянием.

Машина маленькая ручка покоилась в большой руке Авдотьи Федоровны, грудь с тяжелым хрипом вздымалась и опускалась, черные, рассыпавшиеся по подушке кудри, оттеняли бледные впалые щеки, вокруг глаз пролегли глубокие тени. Маше виделась большая серая волчица, она схватила ее и понесла куда-то. Вокруг них вздымались языки пламени и больно жгли ее грудь и голову. Волчица скакала через горы и леса, и вокруг был холод и не просветная тьма, потому что на небе не было ни луны, ни звезд, ни солнца, а безжалостное пламя не переставало жечь ее сердце, ее руки, ноги и голову. Маше было спокойно лететь так – она знала, что волчица не принесет ей вреда, что еще немного, и ей не будет больше больно, не будут мучить красные языки пламени – ей станет легко. Все быстрее и быстрее скакала волчица, и, наконец, оттолкнувшись от самой высокой горы, полетела. Вдруг, Маша увидела далеко-далеко внизу свою деревеньку, спустившись пониже, – свой дом, а в доме горели ласковые свечи и отец Павел правил службу, за ним, стоя на коленях, плакала матушка Авдотья, а рядом с ней – Вера Дмитриевна. Маше стало их жаль.

– Не плачьте! – Сказала она, улыбаясь, сидя на кровати. – Вера Дмитриевна, я так рада вас видеть у нас в гостях!

– А я как рада, девочка. – Прошептала учительница и посмотрела на Авдотью Федоровну. Лицо матушки светилось счастьем, и она все время повторяла: «Чудо, Господи, чудо!», а отец Павел молча плакал, и слезы его терялись в белой бороде.

Доктор боялся последствий, но очень скоро Маша выздоровела и все стало как прежде. Даже лучше, чем было, потому что теперь Вера Дмитриевна приходила к ним и, затворив ставни, они молились вчетвером. Вера Дмитриевна происходила из семьи священника, репрессированного еще в конце тридцатых за «оказание сопротивления при изъятии государственного имущества», то бишь церковной утвари. О нем больше ничего неизвестно, как и о многих других.