Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

Немного времени понадобилось Шрамову, чтоб более или менее приспособиться к новому существованию. Поначалу он боялся повести себя как-то неправильно, не так поставить себя, оказаться чужим в кругу новых людей. Он с детства не терпел, с трудом переносил такую вот жизнь – публичную во всем, каждую минуту на виду. Те месяцы, что пришлось ему когда-то в детстве провести в пионерских лагерях и которые должны были, по замыслу организаторов этих лагерей, осчастливить его, не оставили в памяти ничего светлого; только непрерывное тоскливое ожидание – скорее бы домой, на свободу, подальше от заботливых воспитателей и пионервожатых. С тех пор и боялся Шрамов такой вот коллективной жизни. И очень рад был, когда благодаря университету и работе в сельской школе избежал армии. Он и больниц боялся поэтому.

Но здесь все было проще, чем ожидал Шрамов. Те же алкаши, что и на свободе, с простыми, понятными желаниями, заботами, радостями и тревогами. И ты для них такой же.

В принципе, какая разница, где и как жить? Главное, чтоб никто тебя не дергал и не лез в душу. Но очень это непросто – найти такое место, такое положение среди людей, обрести и удерживать в себе такое душевное состояние, когда никто и ничто тебя не дергает и не лезет в душу.

Среди трогательных детских воспоминаний было у него такое. Когда Шрамов учился в начальных классах, ему случалось по дороге в школу проходить мимо крохотной деревянной будки сапожника, сейчас такие уже вывелись. Осенними, зимними утрами, когда было еще темно и холодно, в будке уже горел уютный огонек керосиновой лампы и топилась железная печка. Маленький Шрамов считался примерным учеником, но в школу его не тянуло, он останавливался у низкого мутноватого оконца и подсматривал, как работает старый одинокий сапожник. Его притягивало все: и избушка, и печка, и неяркий, но живой огонек лампы, и очки в железной оправе, и гладкая матовая лысина, и черные, в трещинах, большие руки, неторопливо и аккуратно делавшие свое дело. Шрамов и себя представлял когда-нибудь вот так же сидящим в теплой уютной избушке и спокойно делающим свое дело, впрочем, тогда уже подозревая, что мечты его несбыточны. Гораздо позже, учась в университете, они с приятелем любили по пьяной лавочке потрепаться о том, что хорошо бы уехать куда-нибудь в тайгу, построить избушку и жить робинзонами, без всякой цивилизации. Они завидовали тем, кто находил в себе силы так жить. А теперь уже и мечтать ни о чем таком не приходилось.

А недавно Шрамов случайно наткнулся в какой-то газете на заметку, где рассказывалось о таком беглеце от цивилизации, выловленном где-то в среднерусских лесах. И что ж? Сразу по нескольким статьям притянули его: и тунеядство, и браконьерство, и нарушение паспортного режима, бродяжничество… Куда уж тут бежать.

В каком-то смысле наркология оказалась сродни вожделенной избушке сапожника. Шрамов был несвободен и в то же время свободен как никогда. Теперешнее положение избавляло его от необходимости что-либо предпринимать и даже просто думать. Он мог, наконец, с легкой душой отдаться независимому от него течению жизни. Он и раньше ему не очень-то сопротивлялся, но всегда испытывал тревожащее чувство невыполняемого долга. А теперь долга никакого не было и быть не могло, от Шрамова в общем-то ничего не зависело.

Но, конечно, совсем не думать он не мог и не хотел. Он мог освободить голову от постылых бытовых забот, от мелких, ненужных мыслей по разным случайным поводам, от которых в обычной жизни никуда не деться; но зато открывался простор для неспешных, сосредоточенных размышлений о романе. С темой, сюжетом затруднений у Шрамова не возникало, все приходило само, непроизвольно вырастая из ежедневных впечатлений. Ну а что до идей, то тут он принципиально ничего наперед не загадывал. Он так считал: всякие идеи, направления, точки зрения не автор должен вкладывать в произведение, а читатели, критики извлекают из произведения – независимо от воли автора. Так что нечего беспокоиться. И над эстетическими тонкостями будущего романа он голову не ломал. Красота, художественность – пусть все это тоже ищут другие. А ему надо выразить в словах то, что он хочет выразить. А красота придет, она есть везде, где нужные слова находятся на нужном месте.

А вот в чем была главная сложность для Шрамова – это в необходимости описывать людей. Роман-то о нем, о Шрамове, но что Шрамов без остальных людей? Он знал, что любой человек представляет собой некий сложный результат, производное от жизнедеятельности, да и обыкновенного присутствия в мире остальных людей, и умерших тысячи лет назад, и современников, и будущих тоже. Хоть малая часть этих людей поневоле окажется в романе. Но как их описывать? Всего не скажешь, надо что-то выбирать, но как отделить главное от неглавного, нужное от ненужного?..

Когда-то Шрамов и с интересом, и с опаской присматривался к новым людям: в каждом он настроен был увидеть что-то особое, неповторимое, неожиданное. Но с годами в нем все больше накапливалось разочарование. Он убеждался, что люди отличаются друг от друга лишь внешними, обычно случайными проявлениями единой в принципе и физиологической и духовной сущности. Все одинаково хотят пить, есть, размножаться; все одинаково боятся смерти, стремятся к физическому и душевному комфорту…– каким бы множеством разных слов ни запутывалось все. Так что же в них главное? Выделить это главное, что делает человека человеком, то есть божественное, вечное, для самого человека обычно скрытое за будничной суетой, – Шрамов не мог. И поэтому он скрепя сердце полагался на интуицию, описывал наугад поступки, жесты, слова… А там уж куда вывезет.

Он начал делать кратенькие наброски в блокноте – о Капитане, Мефодии, Коле Ткаченко… Он их не выбирал, не оценивал с точки зрения типичности-нетипичности, или необычности, оригинальности. Они оказались рядом – и поэтому естественно должны были войти в роман об этом периоде жизни Шрамова.