Тихий час

Балкон был длинным и почти пустым. На нём стоял только один полуразвалившийся ящик, накрытый грубым старым покрывалом. Видно, он служил и кладовкой, и табуреткой. Людей на этом балконе никогда не было, и мне даже казалось, что он выполнял примерно тоже назначение, что и ржавые пожарные лестницы, карабкающиеся по кирпичным стенам таких же уродливых и неуютных домов. Во всю длину балкона тянулась глухая желтоватая стена, и в дождливую погоду кирпичи намокали и становились темнее. Справа виднелась узкая дверь – всегда наглухо закрытая.

За домом, которому принадлежал балкон, виднелись холмистые распаханные поля. И когда я слышала слово «нива», то всегда вспоминала именно эти поля. На вершине ближнего холма громоздилась вереница гаражей. Их скрепляла общая бетонная крыша. Из ржавых тёмно-бордовых ворот иногда скатывались вниз неуклюжие машины. Но всё это было видно, если подойти к окну. А, лёжа в кровати, я довольствовалась балконом, который вечно глядел в широкие окна спальни детского сада. Помню, в спальне всегда стоял какой-то особенный кисловатый запах. Я нигде его больше не встречала. Тогда этот запах прочно ассоциировался у меня с какой-то бездонной тоской, которая многократно усиливалась, когда за широкими окнами виднелось тёмно-синее небо – как раз такое, какое все мы рисовали в своих альбомах на занятиях по рисованию.

Целых три часа в спальне было тихо. Напротив меня, через проход, сопел мальчик, который, помню, всё время писался. Поэтому я постоянно ощущала сырой запах мочи. Я так привыкала к нему за эти три часа, что почти не замечала его. Я никогда не спала. С самого детства терпеть не могла спать. Мама мне всегда рассказывала, что уложить меня днём стоило больших усилий.

«Час тебя укладываешь – сорок минут ты спишь», – повторяла она каждый год в мои дни рождения, за чашкой остывающего чая.

А здесь, в этой большой спальне с белеными потолками и круглыми люстрами, я пыталась играть в героя. Это были мои первые уроки героизма: проваляться в кровати под толстым одеялом, за три часа не произнося ни звука. Мне казалось, что я в одиночку сопротивляюсь всем этим бесчисленным стенам, выкрашенным жёлтой масляной краской, в которых я пребывала почти целый день. Перед белой дверью со стеклом, на узкой деревянной табуретке, сидела воспитательница. Обычно она что-нибудь читала или вязала. Мне никогда не удавалось как следует рассмотреть, что она делает: высоко поднимать голову над подушкой было нельзя, иначе воспитательница вставала и решительным шагом направлялась к моей кровати. Это были мгновения, в которые я слепо отдавалась страху и накрывалась одеялом, делая вид, что давно сплю. А она подходила и громким шепотом кричала мне в ухо:

«Если ты сейчас же не заснёшь, то после тихого часа будешь у меня стоять в углу!»

И ещё долго после того, как она возвращалась на своё место, я не решалась пошевелиться. Как будто у меня отключили руки и ноги, а шея заржавела и никак не хотела поворачиваться обратно.

Мне иногда кажется, что всё это происходило не со мной, а с этой худенькой черноглазой девочкой, которая сегодня смотрит с одной из книжных полок в старой маминой квартире. Тёмные, доходящие до плеч, волосы, искусственная улыбка, про которую все обычно говорили:

«Улыбка-то какая трогательная! И, главное, такая искренняя!»

Искренностью там, конечно, и не пахло. Эта девочка вообще почти никогда и ни с кем не бывала искренней. Но мама любила эту фотографию и стирала с неё пыль рваной серой тряпкой, кажется, переделанной из моих детских колготок.

«Мама, это же мои колготки!» – помню, как-то заметила я, когда однажды помогала убираться в квартире.

«Были», – спокойно ответила мама.