Тихий час

 

 

Посвящается Татьяне Матвеевне, моей воспитательнице, которую я буду помнить всю жизнь…

 

 

 

 

Я не люблю август. Вернее, нет, не то чтобы не люблю… Здесь нужно сказать точнее. Это такое состояние, когда совершенно непонятно, где ты живёшь, какое сейчас время года, что будет завтра. Я поняла это потом, через несколько лет, когда давно уже была школьницей и когда мне вдруг оказалось некуда поехать в какой-то из августов. Потом, конечно, я узнала, что август – это тёплое южное море, вид на новое незнакомое место из номера отеля, первый день после отпуска на работе. Но всё равно над этим всем сплошным холстом висела необъятная постоянная грусть. Я специально планировала отпуск на август, как, впрочем, и большинство моих коллег, чтобы побыть в это время подальше от дома. А тогда, в раннем детстве, я была прикована к нашему неказистому посёлку, и в моей жизни были только эти прохладные сонные утра, взволнованный мамин голос и стеклянный взгляд Татьяны Матвеевны. На моём месте кто-нибудь обязательно бы сказал: «Настоящий плен!» Но я не люблю возвышенностей и преувеличений, хотя всё равно от них бывает некуда деться. Я не знала, что мимо меня проходит лето. Оно не приносило никаких перемен. Половина группы всегда разъезжалась по бабушкам или курортам. Мы почти никуда не ездили. У нас были родственники в Забайкалье. По-моему, они есть и сейчас, но я была у них всего один раз, в четырёхлетнем возрасте. А когда мы вернулись оттуда, меня сразу отдали в детский сад.

На прошлой неделе я была у мамы. Обычно, когда я к ней приезжаю, ограничиваюсь лишь встречей с одной из старых подруг, которая живёт в соседнем доме, и часовой прогулкой по парку. Под руку с мамой. А вечером на поезд – и домой. Но на этот раз решила на денёк задержаться. Утром, ближе к полудню, я отправилась по старой забытой дороге, в сторону бывшего детского сада. Его давно уже не было. Ещё при мне туда переехала начальная школа, и так получилось, что я училась в том самом классе, где за пару лет до этого находилась наша игровая. Тогда там ещё сохранились те самые красно-жёлтые шкафчики, и на одной из полок стоял потрёпанный пластмассовый ёж, из-за которого мы однажды подрались с одной из моих одногрупниц.

Я шла широкими поселковыми тропами, которые в детстве исходила не по одной сотне раз. В этом году ещё не косили траву, и она вымахала выше человеческого роста, нелепо обрамляя дорожки и палисадники. Весь посёлок казался мне старым, давно не стриженым дедом. С балконов пятиэтажек свешивалось сырое бельё, где-то скучали одинокие прищепки, на ветру покачиваясь на провисающих верёвках. В форточках торчали сетки, натянутые от комаров. А внизу, перед самыми домами, топорщились грядки, окружённые цветущими кустами шиповника. Около калитки, сделанной из спинки старой кровати, копошился неуклюжий старичок. На нём была серая майка с открытыми плечами и шлёпанцы. Он сидел на корточках и сосредоточенно ковырял рыхлую грядку.

К детскому саду я подошла с тыльной стороны. На широких пыльных дверях висел замок. Когда-то здесь разгружали фургоны, привозившие еду. Шофёром был папа одной из наших одногрупниц.

– Дядя Слава! – кричали мы ему сквозь закрытые окна, всей гурьбой примкнув к прохладному подоконнику, выкрашенному белой масляной краской.

Он махал нам рукой, нелепо улыбаясь в густые мужицкие усы, а потом одёргивал замызганную водительскую куртку, запрыгивал в голубую кабину, хлопал дверцей и уезжал, оставляя на асфальте капельки машинного масла. А мы всё кричали и кричали, стуча детскими ручками по пыльному стеклу. И когда машина выползала из ворот на узкую дворовую дорожку, я отворачивалась и бежала в другой угол комнаты, стараясь не думать о том, что до вечера ещё далеко.

Теперь на заднем дворе бывшего детского сада стояла тишина. В этот час в посёлке вообще мало людей. Все либо спят, либо уехали в город на работу. У дырявого забора шелестела полынь. Сквозь заросли я заметила, что как раз около этой двери, через которую разгружали продукты, стояли женщины с детьми. Они курили, а девочка лет пяти прыгала рядом на скакалке.

«Вы куда, девушка!» – мысленно услышала я и даже заготовила ответ.

Но они оставили меня без внимания, и я прошла дальше, обогнув торец здания. Панельные блоки, облепленные маленькими голубыми плитками, внизу были наспех залатаны цементом. Ещё в наше время эти плитки постоянно отколупливались от стен, и мы уносили их домой в маленьких кармашках наших детских платьиц, ужасно гордые за то, что у нас есть плитка из детского сада.

Игровая площадка заросла травой. За эти годы сильно поднялись кусты, которые когда-то были совсем низенькими и отделяли прогулочные территории разных групп. Давно не было крытой веранды, выстланной длинными деревянными досками, не было полукруглых закутков, окружённых кирпичными стенами. Что уж говорить о домиках с горками и качелях! Всё умерло, осталось в том бушевавшем времени, когда под этими окнами в полдень распространялся солоноватый запах горохового супа и воспитательницы наперебой кричали:

«Старшая группа, заходим!»

«Подготовительная группа, на обед!»

Теперь я не слышала никаких голосов. В заборе зияли огромные дыры, и странно было вспоминать, что раньше я часами простаивала у этой самой решетчатой изгороди, просунув нос в дырочку ржавой железной сетки и наблюдая за тем, как дядя Толя, который у нас чинил ящики и стулья, шёл куда-то по своим делам.

Я дёрнула дверь. Мне хотелось снова увидеть эту лестницу, разрисованную всеми цветами радуги, мокрые следы у самого входа, комья снега, свалившиеся с детских узеньких валенок. Увидеть кухарку, несущую огромную алюминиевую кастрюлю, и крикнуть ей вдогонку:

– Я свободна! Вы не заставите меня есть безвкусную кашу, молча лежать в постели, глядя на кирпичную стену с длинным балконом, стоять у забора! Вас больше нет в моей жизни и, слава богу, не будет никогда!

Но дверь оказалась наглухо запертой.