Фарфоровый колокольчик

(на чтение потребуется 40 минут)

 

 

 

Чжоу взрослел, и наши вечерние беседы постепенно взрослели вместе с ним.

В один из осенних дней – канун «Золотой недели», когда площади Бейцзина пестрели кумачовыми флагами вперемешку с разноцветными гирляндами, а сам город затих, готовый по команде взорваться праздником, разговор зашёл о традиционных иероглифах и общепринятом на сегодняшний день упрощённом письме.

Бегло читавший к тому времени на каллиграфическом «синшу» и достаточно свободно разбиравший почти все наиболее часто используемые символы «травяного письма», Чжоу напрочь отказывался понимать, зачем была нужна реформа пятидесятых годов прошлого века, опустившая изящную красоту древних знаков до уровня стандартных, лишённых очарования индивидуальности значков. Он считал изменение письменности «надругательством над историей Китая» и, с присущей подростку, намного опережающему сверстников, бескомпромиссностью, возмущался тем, что Дэн Сяопин – при всём историческом значении этой фигуры – почему-то не смог разглядеть с высоты своего председательского поста необходимости возврата обновлённого Китая к традиционному письму, которое могло бы связать тысячелетнюю историю Срединного Царства с современностью.

Я же, нехотя, был вынужден выступать тогда в роли «адвоката дьявола», утверждая, что письменность – это зеркало ментальности нации, но зеркало двустороннее, изменение отражения в котором обязательно скажется на отражаемом объекте самым непосредственным образом. Китаю середины прошлого века был жизненно необходим своеобразный тектонический сдвиг мышления, потому что в изменившемся мире старому укладу уже не было места, а глубинное обновление общества возможно лишь в случае полного форматирования образа мыслей его представителей: и лучше всего это удаётся сделать исподволь – на микроуровне элементарных частиц языка.

К тому же, упрощённое письмо стало в итоге немалым подспорьем вынужденной экспансии Китая на север. В две тысячи восемнадцатом году, благодаря политике Ван Цзыхуэя, была, наконец, принята двусторонняя «Программа Добрососедской Интеграции»: помимо всего прочего (создание совместных предприятий по добыче природных ресурсов, упрощённая процедура трудовой иммиграции и так далее на трёхстах сорока страницах), она предусматривала обязательное изучение китайского языка в сибирских школах – и теперь выпускник мог решать, гнуть ли ему спину на московские нефтегазовые монополии в качестве низкоквалифицированного приискового рабочего, или на льготных условиях продолжить учёбу в учреждениях народного образования КНР и постепенно влиться в китайское общество в качестве полноценного его члена, трудясь, например, в той же совместной компании, но уже инженером... и с китайской стороны.

Принятие «Программы» Россией было отнюдь не проявлением острой умственной недостаточности московского руководства, которое, само собой, отлично понимало все последствия этого шага. Оно было всего лишь наименее травматичным для правящей верхушки вариантом окончательного решения сибирского вопроса. На одной чаше весов лежала Её Величество Прибыль от освоения сибирских недр. На другой – необходимость капиталовложений в безнадёжно устаревшие оборудование и инфраструктуру, и растущая за Уралом социальная напряжённость.

Верша политические дела и решая собственнические делишки, Москва щедро разбрасывалась гражданами, кормить которых не могла, да и не хотела, и землями, которые были ей интересны исключительно с позиций перевода их содержимого на банковские счета.

Спустя каких-то пятьдесят лет после старта «Программы Интеграции» Сибирь и Дальний Восток официально, путём референдума, вошли в состав Поднебесной – на радость китайскоязычных сибиряков, которых к тому времени насчитывалось уже почти восемьдесят процентов, но в форме Автономной Федеративной Республики с собственной Конституцией – на радость двадцати процентам русскоязычных патриотов, заслуженно ненавидящих продавшую их Москву.

Китай решил давно назревший вопрос о расширении жизненного пространства как всегда неторопливо и невозмутимо.

 

Я замолчал, внезапно почувствовав прохладное прикосновение опускавшейся на сад ночи, которая, легко тронув мою щёку, будто бы напомнила, что тоже слушает нас. Притих и Чжоу, видимо, интуитивно уловив то же самое. Мы замерли, ощущая значимость этой минутной паузы, как преддверия того, неожиданно и ненадолго возникающего уровня коммуникации, при котором – возможно, из-за контраста между собеседниками – сама Ночь, сгущаясь до почти осязаемой плотности, выходит к огоньку бумажного фонаря и, материализуясь в слова, выступает в качестве своеобразного переводчика. Мне всегда казалось, что в такие моменты говорим не мы – это она нашими голосами продолжает не имеющий начала и конца диалог с самой собой.

 

– Как ты думаешь, а может быть, каждый иероглиф в книге истории – это чья-то судьба, расположенная таким образом, чтобы текст складывался в повествование? – спросила Ночь голосом Чжоу.

– Я думаю, что каждый из этих иероглифов – чей-то «као»… – отвечала она себе, но теперь уже моим голосом. – Я расскажу тебе, почему.

Видишь ли, внутри каждого из нас живёт странное существо. Оно появляется на свет в момент нашего рождения и вместе с нами обводит удивлённым взглядом только что проявившийся вокруг него мир. Оно делает первые несмелые попытки исследовать окружающее пространство тогда же, когда начинаем это делать мы. Оно, как и мы, учится нехитрым словам младенческого языка и так же, как и мы, постепенно понимает их неожиданную власть над материальным и нематериальным.

Его вселенная увеличивается в размерах с расширением нашей. Оно растёт вместе с нами, как брат-близнец, и, одновременно, растёт внутри нас, жадно впитывая всё, что произвело на нас впечатление, всё, что заставило наше сердце биться быстрее, а дыхание – учащаться. Мы не замечаем это существо: сначала как что-то естественное и привычное (как не замечаем, например, собственного носа), затем, взрослея, наконец, знакомимся с ним, и, конечно, радуемся неожиданной встрече… но тут же о нём забываем – ведь оно-то никуда не денется, а вокруг ещё столько всего интересного.

Но оно не обижается на нас за это – в отличие от нас, оно не умеет обижаться – у него совсем другой характер: мы переменчивы и непостоянны, а оно целеустремлённо и методично, мы не всегда ещё умеем контролировать свои эмоции, а оно сдержано и оптимистично, мы строим и разрушаем, а оно способно только строить, любим и ненавидим, а оно может только любить. Воистину, странное существо! Если не сказать… неполноценное. Ну кому из нас в детстве были интересны правильные, как маленькие пенсионеры, друзья? И оно это понимает, и вновь не обижается. Оно ждёт. Ждёт того единственного момента, который и составляет цель его существования.

Однажды – чаще всего тогда, когда мы к этому не готовы – оно берёт нас за руку, подводит к закрытой двери и говорит нам, что за дверью – путь к нашему предназначению. Да, оно знает об этом куда больше нас, ведь всю свою жизнь оно только тем и занималось, что тщательно анализировало каждый закуток нашей души, копило знания о том, к чему мы неравнодушны, о том, что могло бы увлечь нас навсегда и наполнить нас радостью понимания своей настоящей цели. Жизни без предназначения не бывает, а существо никогда не ошибается. Перед дверью оно задаёт первый из своих вопросов: «Хочешь ли ты войти?» Именно так: «Хочешь?..», а не «Готов ли?..» И в этот момент мы осознаём, что, войдя в дверь, должны будем навсегда захлопнуть её за собой, и что возврата к тому времени, когда мы были свободны от предназначения, уже не будет.

Дальше всё зависит от нас.

Варианта, собственно, два. Мы можем отдёрнуть руку от дверной ручки, испугавшись, или посмеявшись, или сделав недоумённое лицо – и тогда существо, необидчивое и доброжелательное, просто уйдёт по длинному коридору куда-то в дальнюю комнату, чтобы больше не мешать нам жить так, как мы считаем нужным – увлекаясь и остывая, рискуя или осторожничая, сибаритствуя или рефлексируя. Мы обладаем свободой воли по праву рождения, и этот выбор – наш… но существо уже никогда не появится и не заговорит с нами, а мы будет думать о нём каждый раз, когда Ночь станет напоминать о своём существовании, и каждый раз будем чувствовать страх и одиночество – ведь с тех пор мы остались с ней один на один.

Ну а если всё-таки – зажмурившись и набрав полную грудь воздуха – мы шагнём в дверь, то существо радостно примет наш выбор и с этого момента будет сопровождать нас на пути к предназначению в качестве полноценного партнёра и проводника, охранника и советника, друга и старшего брата. Понимание того, что мы теперь не одиноки, да ещё и имеем чёткую и идеальную в своей правильности цель, знаем дорогу к ней и, самое главное, уверенность в том, что дорогу мы способны осилить – всё это наполняет нас ни с чем не сравнимой энергией. И пусть это отнюдь не прогулочный маршрут, а вполне себе марш-бросок по пересечённой местности – сам чёрт нам не брат. Никто и ничто не способно нам помешать, ведь теперь нас ведёт изначальная магия этого мира – магия творчества. Магия, которая подобна волшебству музыканта симфонического оркестра, пропускающего однажды и навсегда направленный композитором вектор луча партитуры через калейдоскоп своей души, и дарящего эту партитуру – оживлённую разноцветными бликами интерпретации и переплетённую с отблесками волшебства коллег по оркестровой яме – неискушённому в музыкальной науке слушателю.

…За нашими спинами скрипнули дверные петли, и Ночь, пряча усмешку, отступила в глубину сада, сделав вид, что на время повинуется напору хлынувшего на террасу электрического света. Мэй Ли звала нас ужинать.