Фарфоровый колокольчик

(на чтение потребуется 40 минут)

 

 

 

Пять лет назад – и года за два до нобелевской поездки в Копенгаген – в частной беседе, состоявшейся после посещения Председателем Академии Наук, разговор зашёл, в том числе, и о литературе.

Председатель тогда посетовал, что его шестилетний внук чрезмерно увлекается американскими кинокомиксами, которые, конечно, красочны и захватывают дух, но явно не способствуют развитию самостоятельного мышления. Тогда-то я и рассказал ему о маленькой хитрости, которую когда-то использовал, чтобы разбудить у Чжоу – восьмилетнего внука моей жены Мэй Ли, поселившегося в нашем доме после смерти матери во время землетрясения в Тайбэе – любовь к книгам и истории своей страны: я попросту притворился подслеповатым (это звучало для тогдашнего мальчика достаточно достоверно – пусть он, сегодня уже семнадцатилетний студент, простит меня за обман) и ежевечерне просил его читать мне при свете бумажного фонарика, купленного по случаю за пару юаней, по одной новелле из «Шо Фу».

Волшебный розовый свет, на час-полтора арендовавший у сумрака открытой террасы полусферу магического пространства с плетёной скамейкой в центре, жасминовый чай, иероглифы древнего языка, каждый из которых был иллюстрацией к самому себе, истории о зайцах с рогами и черепахах, покрытых шерстью, небесных духах, спускавшихся на землю и людях, путешествовавших по небесной тверди – всё это подействовало тогда на Чжоу самым замечательным образом: на следующий вечер после того, как запас древнего волшебства «Хранилища историй» наконец был исчерпан, он явился ко мне в кабинет с зажжённым фонарём в одной руке и найденным в библиотеке томиком «Чжуан-Цзы» – в другой.

Председатель, в свойственной ему вежливо-закрытой манере, тогда никак не прокомментировал мой рассказ – лишь мягко посмеялся в ответ, а спустя пару лет – на церемонии чествования вернувшихся из Дании лауреатов – с поклоном вручил мне экземпляр «Шо Фу» из библиотеки Запретного Города с пометками самой Цы Си на полях. Тот самый, который я сейчас держу в руках.

К подарку прилагалась открытка с видом Храма Белых Облаков, на обороте которой лёгким почерком Юань Цзяо было выведено: «Пусть фонарик, зажжённый однажды, никогда не погаснет, бережно передаваясь потомками из рук в руки».

 

Что же касается Чжоу, то наши вечерние чтения продолжались ещё несколько лет.

Если тот, первый, экземпляр «Шо Фу» был сокращённой и адаптированной детской версией, напечатанной стандартным упрощённым шрифтом, то изданный в 1938 году в Шанхае «Чжуан-Цзы», представлял из себя репринт ещё более раннего каллиграфического текста «синшу», который был выполнен, само собой, традиционными иероглифами, да к тому же в непривычном «бегущем стиле». Поэтому мы с Чжоу на протяжении нескольких месяцев, плечом к плечу, героически продирались через заросли причудливо переплетённых «шу» и «вань», рассекали волны горизонтальных «хэн» и «ти» и часами блуждали в завихрениях туманной дымки «хэнгоу», «хэнпе» и «хэнчжечже».

Некоторые иероглифы становились для нас настоящим детективом – ведь разгадать, например, состав супа, пробованного однажды, и сварить этот суп самому – да так, чтобы понравилось гостям – вовсе не одно и то же: в идеограмме традиционного китайского письма имеют значение не только ингридиенты-знаки, но и соотношение значений этих знаков, то есть, собственно, само кулинарное мастерство древнего повара слов.

От изящества некоторых старинных иероглифов мы приходили в полный восторг. Забывая на время о своей мнимой слепоте, я склонялся вместе с Чжоу над страницей книги и, вглядываясь в стилизованную даль маленькой модели Поднебесной, с замиранием следил за головокружительными изгибами горных склонов в снегу и дельтой крыш даосских храмов.

Один из иероглифов, изображавший трёх драконов-«лунь», величаво зависших над многоэтажной громадой облаков, настолько захватил воображение Чжоу, что он даже перерисовал его тушью на рифлёный бок нашего розового фонаря, и с тех пор почти каждый вечер клыкастые духи средневекового Китая, усмехаясь в бумажные бороды, вежливо выслушивали наши наивные человеческие суждения о вечности, которая была их домом, и надёжно охраняли размытую полутьму открытой террасы на стыке прошлого и будущего от демонов современного мира.

 

Однажды нам встретился необычный иероглиф, которого не было ни в одном из словарей. Мы решили тогда, что означает он, скорее всего, какое-то редкое имя, принадлежавшее герою исторической хроники или её автору. После тщетных попыток расшифровать его смысл, Чжоу обратился за помощью к школьному учителю истории, который, взглянув на предмет наших затруднений, объяснил, что перед нами знак, именующийся словом «као» и означающий факсимиле известного человека – сановника, учителя или воина.

В средневековых китайских текстах такие знаки встречались редко, поскольку подписью автора, как правило, были стилизованные иероглифы его имени, оформленные в виде печати. Внешний же вид «као», изобретения японских сёгунов, из знаков имени напрямую не вытекал – они были, скорее, отправной точкой или опорой при создании «као» – своеобразной смеси геральдики, автобиографии и жизненного кредо владельца.

Чжоу тут же предложил устроить конкурс на лучший «као» и несколько недель вдумчиво составлял эскиз своей подписи, каждый день интересуясь, как обстоят дела у меня.

Я отнёсся к делу не менее серьёзно, чем он, и вечером того же дня, оставшись один, даже взял бумагу и фломастер... но тут же положил их обратно на стол, а потом долго смотрел на чистый лист, пока, наконец, не написал на нём, по памяти, четверостишие из Ван Вэя:

 

Когда рука пришла к кистям и туши, бывает, что она

Блуждает и играет в забытьи...

И годы, луны вдаль идут и в вечность, –

А кисть сама идёт по контуру неуловимых тайн.

 

Больше попыток создать свой «као» я не предпринимал – может быть, потому что в тот момент понял: правила и цель этой игры зависят от возраста играющих, и, признаться, испугался этого понимания.

Наверное, меня остановил страх не суметь создать «као». Страх того, что являясь уменьшенной и ограниченной в возможностях демо-версией создавших тебя сил, ты можешь – и, наверное, даже обязан – сотворить собственную маленькую вселенную... но при этом попросту не способен вообразить, как должен выглядеть конечный результат.

И я сказал Чжоу чистую правду: что ничего нарисовать не могу, потому что сильно дрожат руки, – и объявил о своём техническом поражении.

Получившийся в итоге у Чжоу замысловатый знак украсил другой бок нашего бумажного фонаря.