Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

Беременность принесла не только радость. Зою накрыло волной такой страшной, не отпускающей ни на один день, тошноты, что приходилось лежать в больнице, а после выписки по настоянию врачей вскоре снова идти туда. Учёба и муж остались вроде на тех же местах, но всё равно уже не так близко. Несмотря на недомогание, она с обычным для себя упорством использовала возможности, чтобы не отстать в знаниях. Это давалось огромной ценой, глаза её запали, бледная кожа оттеняла синяки под глазами, а воздух словно просвечивал сквозь её тонкое тело. Когда она шла по улице, то пылинки и мурашки, казалось, могли в любой миг сбить с ног исхудалую, прозрачную и всё равно красивую… Она всегда слишком молодо выглядела, ей уже за двадцать, а её принимают за шестнадцатилетнюю. И чудилось, эта беременная девочка питается воздухом.

Зоя с отвращением смотрела на пищу, и ничто из этой пищи не могло войти в неё. Внутренности отторгали то, что могло укрепить её в этой жизни. Ну, кроме квашеной капусты. Наверное, так желает моё дитя, говорила Зоя, и муж шёл на рынок за квашеной капустой. Его родня с новой яростью восстала на неё за это, по их мнению, безрассудство. Между собой сёстры, племянницы и мать обсуждали то горе, какое принесла Алексею женитьба на интеллигентке. «Профессорша, глянь, и не ест, и не живёт так, как надо в её состоянии, а книги свои грызёт. Уморит Алёшиного сына, ну, уморит». Они были уверены, что Зоя вполне может заставить себя есть, а если и стошнит, то надо бороться и заново есть. Они не желали верить в то, что токсикоз может быть настолько сильным, им не хотелось верить в такое её состояние, они считали это порождением причуд интеллигентного воспитания, всего того, что им претило в ней, чужой для них, не имеющей той земли под ногами, как у них.

Они соглашались с Алексеем: да, конечно, твоя мечта исполнится, у тебя будет мальчик. Этого мальчика они уже как бы отделяли заранее от его матери, считали его своей собственностью. А вот Людмила хотела девочку, хорошенькую, большеглазую, как её папка, добрую, покладистую внучечку. Но Алексею об этой своей мечте, конечно, не говорила, зачем тревожить тем, чего ему совсем не хочется. Родные Алексея теперь, как Зоя забеременела, жили её беременностью, но жили как бы без Зои, как было и раньше. Все говорили о мальчике. Алексей был доволен, что именно так говорит родня. Это его обнадёживало. Он думал о том, что когда все хотят, то так и будет.

Зоя в своей первой беременности вдруг оказалась одинокой. Она это поняла очень быстро. Всё оставалось между ней и Алексеем прежним, но она знала, это «прежнее» стало другим, как будто напряжённое ожидание ребёнка остановило между ними время, превратило их любовь в застывшее, неподвижное нечто, внутри которого стояло ожидание. Этим ожиданием была переполнена душа Алексея. Он ждал сына, и боялся, что будет не сын. Но не о сыне он и думать не хотел. И от того, что может быть не сын, он болел душой, болел ожиданием так сильно, будто завтра наступит смерть. Алексей был рядом с Зоей, но и не рядом. И когда они засыпали ночью в одной постели, она ощущала его внутреннюю отчуждённость. Он ушёл в себя, любимая жена вдруг показалась ему чужой, и он знал, почему: потому что она могла носить не сына. Но этого знания он не хотел знать, а потому как бы не знал, почему любимая жена вдруг стала казаться ему чужой. И да, он не хотел признаваться себе в этом, и да, как бы этого не знал, хотя ненавистное для его любящего сердца ощущение отчуждённости ему было неприятно, он старался этого не видеть, но оно длилось всё время, и он ничего не мог с собой поделать, пока не возникла необходимость ей рожать.

Трое суток длились её муки. Он отпросился с работы, и подолгу ходил по больничному двору, делал круги вокруг двухэтажного здания, шёл к реке, возвращался. Наблюдал, как улыбающиеся отцы несут кружевные свёртки с голубыми бантами к такси. Его сердце надеялось, что и он, вот-вот, и тоже будет нести свой свёрток, и тоже с голубым бантом. Весенний воздух был пронизан солнцем, свежестью, и будто надеждой на близкое счастье. Ему хотелось думать о том, как будет учить сына делать то, или это, но он заставлял себя об этом не думать, он боялся думать о том, что может не сбыться. И заранее пугался этой несбывшейся надежды. Он не думал, или почти не думал о том, что жена страдает в муках, он словно забыл, что и об этом надо думать. Он находился в своих муках, это были страдания от той боли, которую он может испытать, если не сбудется его мечта иметь сына.

И когда медсестра сказала, что Кавун наконец родила, он с тревогой посмотрел на неё. Медсестра стала говорить о тяжёлых родах, собралась рассказать о том, что роженицу подвело сердце, чуть не умерла, пострадал и ребёнок. Медсестра подумала, в этом причина его тревоги. Он перебил её, не выслушав, и нервно спросил, а кого же, кого родила, вот ведь самое главное. Его рассердило, что она не с этого начала. А её рассердило то, что он вместо того, чтобы обрадоваться, рассердился. Она не подала виду, что этот посетитель её раздражил, своё раздражение она заменила на удивление. Как кого, удивилась она, и про себя отметила, что действительно забыла сказать, кого. Так девочку же, сказала многозначительно, как бы намекая ему на его оплошность, на то, что он забыл выказать свою, обязательную в этом случае, отцовскую радость. Обвисшие щёки пожилой медсестры порозовели, и она стала казаться моложе. Она очень любила свою работу. В первую очередь потому, что эта работа была связана с той радостью, которую ей доводилось каждый день видеть при виде счастливых людей. Но сегодня она не увидела радости, это её разочаровало, она не любила тех, кто не хотел радоваться своим детям.

Ему показалось, что в её голосе прозвучало воодушевление. Чему она радуется, подумал он, разве что притворяется, ну, да, она притворяется, это из вежливости. Рухнула мечта его жизни. Алексей посмотрел в сторону медсестры, не увидел её лица, и вообще ничего не увидел, кивнул и ушёл. Он чувствовал себя раздавленным, он шёл по городу и продолжал ничего не видеть, у него было лицо убитого горем, будто у него кто-то умер.

Зое не принесли ребёнка, как другим роженицам. И мать, и девочка пострадали. Девочку тянули щипцами. Мать едва не лишилась жизни.

С рождением дочери Зоя думала, что её одиночество закончилось, Алексей станет прежним, их теперь трое, им будет хорошо втроём. Но он не давал о себе знать. В её огромной палате было много света, много солнца, которое светило в огромные окна, и много счастливых женщин, им приносили на кормление детей, им передавали от мужей букеты цветов, красочные открытки. Зою никто не спрашивал, почему её не поздравляют те, кому положено поздравлять. Она понимала, почему её об этом не спрашивают. Женщины думают, она мать-одиночка, не хотят обижать расспросами. Ну, пусть думают, что хотят, ей было всё равно, это было ощущение обиды, которую она не хотела признавать в себе. Она не хотела признавать, в ней нарастает ощущение именно матери-одиночки. Она лежала с закрытыми глазами.

Алексей – большой ребёнок, думала так она о муже, её сердце страдало от того, что он не хочет разделять с ней её страдания во время родов, и её радость после родов. Но она заставляла себя не обращать внимания на эти, как говорила, свои душевные слабости, она размышляла о том, что надо учиться жить так, как есть, как это ей дано свыше. Она думала об этом «свыше», о том, что кто-то над людьми есть, и руководит этим миром, там, на небе. Бог или нет, она не знала. Но определённо высший разум над людьми присутствует. Разве может сам по себе существовать весь этот мир вокруг, нет, не может. Всё продумано до мелочей.

Она думала о родах, о том, что жизнь её висела на волоске, жизнь дитя тоже висела на волоске, но кому-то на небе захотелось, чтобы волосок не порвался и чтобы их жизнь продолжалась. Врачи говорили, это чудо, мать удалось спасти, ребёнка удалось спасти. А ведь было всё так плохо, и тем не менее… Чудо.

– Ну, скажу тебе, дорогуша, ей в жизни всё будет даваться с трудом, уж поверь на слово, так и будет, – сказала пророческим голосом пожилая акушерка, она держала на руках Зоину девочку и многозначительно посматривала на неё и на Зою.

В пророчествах акушерка, как поняла Зоя, исходила из многолетнего опыта работы. Согласно её акушерской философии получалось, если младенчик с огромными проблемами пробивается в жизнь, это прообраз всей его дальнейшей жизни.

А моя жизнь, подумала Зоя, тоже будет трудной? Но зачем искать ответ, ей давно понятно, с военного голодного детства, а потом голодной нищей юности, а потом непростого замужества, какая именно у неё жизнь. Хорошо, пусть жизнь трудная, но зачем тогда я? Неужели для того, чтобы всю жизнь плакать от того, что эта самая жизнь трудная, думала она. Нет. Я для другого, говорила она себе. Я для того, чтобы быть сильнее этих трудностей, а чтобы быть сильнее, надо держать себя в руках, а если нет сил, то терпеть.

Наконец стали приносить дочку на кормление. Зоя радовалась, есть чем кормить, груди распирает от молока, ребёнок сыт, и всё налаживается. Ей стало легче. Когда на руках родное существо, тут не до одиночества. А то, что Алексей молчит, что же, ведь это Алексей, такой у него характер. Ну, ничего, думала она, и это пройдёт, и всё будет хорошо. Просто ему там без меня трудно, если бы я была рядом, я бы его сумела успокоить, а так он в одиночестве совсем потерялся со своими мучениями. Она знала, он ждал сына, он ей об этом много раз говорил. Она видела, как он сильно хотел сына. Видела, что переживает, если будет не сын, и могла предугадать, что он будет разочарован, правда, не настолько, как оказалось, ну, да ничего не поделаешь. И она снова говорила себе, ведь это мой Алёша, чего тут удивляться, и на её лице появлялась улыбка.

Она соскучилась по нему. Наступил день, когда от него принесли записку. Записку принесли без цветов. На неровном клочке бумаги, выдранной из блокнота, Алёшиным ясным почерком чертёжника полу-печатными буквами от руки одно слово: «Поздравляю». Без её имени, без его подписи. Без «здравствуй», без «как здоровье у тебя и у дочки». Она улыбалась, читая это его единственное слово. Что-то настраивало её на то, чтобы обидеться, наводило на подсказки, что записка сухая дежурная, и это есть невнимание, это равнодушие к её боли, всё это есть жестокость с его стороны, но она улыбалась. Она не желала слушать ту часть сердца, которая обижалась. Зачем верить тому, что ведёт в тупик, хочется верить той части сердца, где находится любовь, и эта любовь к тому человеку, против которого восстаёт сердце. Но как могут в одном сердце жить и любовь, и разочарование? Никак. Значит, надо выбрать то, что важнее. Важнее – любовь. А всё остальное, за ненадобностью, исчезнет. Потому что всё остальное – глупости. А если глупости, то их надо забыть. Надо забыть обиды. Обижаться дело бессмысленное, в семье это приводит к пустому. А пустое – это разногласия. А разногласия – это трещины в отношениях. Чем больше вестись на обиды, тем больше шансов разрушить семью. Раз есть семья, есть муж, есть ребёнок, то теперь речь не об обидах, а об ответственности за сохранение семьи, и сохранить семью можно одним путём – не обижаться, не обижаться… Так она рассуждала. Зачем поддаваться тем чувствам, которые не нужны, потому что эти ненужные чувства несут разлад, они пытаются зачеркнуть любовь. Надо терпеть, ведь это мой Алёша, говорила она. Терпеть...

И когда наступил день выписки, и когда она увидела Алексея в нарядом белом костюме, с огромным букетом белых роз, то в её сердце окончательно наступил мир. В его радостном лице, в его глазах она прочитала, как ей подсказало любящее сердце, просьбу простить его за то, за что могла обижаться на него. Я такой, сама понимаешь, ты не обращай внимания, ведь я люблю тебя, и нашу дочь, это она прочитала в его глазах. Она поверила в то, что не ошибается. Самое лучшее в жизни – верить любви. Всё самое главное в жизни – в любви. Он увидел, что прощён.

Он приехал с Макарием и Борисом. Больше никого. Так он захотел. Мужской компанией. Это подчёркивало, по его мнению, важность события. На белой «Волге» с чёрными шашечками «такси». Получилось торжественно.

На Старопроточной ждали накрытый стол с шампанским, родня, в полном составе, нарядные, с радостными лицами. В эту минуту хотелось забыть прошлое и начать с чистого листа. Когда увидели на руках Алексея новорождённую в белом кружевном конверте с розовым бантом, умилились. Весенний день был тёплый, солнечный, и такой же радостный, как и люди за столом. Фотографировались на память. Смеялись. Говорили тосты.