Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

Воскресным утром в квартире Коровиных раздался длинный пронзительный звонок. Клавдия Васильевна только пришла с утренней прогулки и принимала душ. Павел Павлович ещё лежал под одеялом, просыпаться не хотелось. Он слышал, как плещется в ванной вода, а в дверь снова звонят. «Кто же такой настырный с утра, да ещё в выходной. Точно Ермолаев, да, наверняка, он, понятное дело, скучно одному, овдовел, бедняга. Не хотелось бы оказаться на его месте, подумал он, представив, как будет себя чувствовать, если, не приведи Боже, скончается Клавдия. Нет, без неё я долго не протяну. Снова звонок. Придётся вставать. Однако сосед слишком рано сегодня.

– Эй, Ермолаев, ты? – громко сказал он, открывая дверь.

На пороге стояли Зоя с двухлетней дочерью. Рядом чемодан. Павел Павлович перевёл взгляд с внучки на чемодан и всё понял. На душе стало нехорошо.

Клавдия Васильевна и Павел Павлович суетились, много говорили, девочка освоилась и задавала вопросы. Она смотрела на них ясно, умно, им хотелось плакать. Они украдкой поглядывали на Зою, та избегала смотреть в глаза, а когда повела дочь в ванную мыть руки, то заплакала. Родителям было понятно, слёзы вызваны той тяжёлой причиной, которая заставила без предупреждения взять билет на поезд в далёкий край и потащить с собой ребёнка.

– Я насовсем, – сказала Зоя то, чего родителям не хотелось услышать.

– Как так? – сказал Павел Павлович скучным голосом.

За напускным равнодушием отца Зоя угадала ожидаемое ею негодование. Клавдия Васильевна ушла на кухню готовить завтрак, она плакала и не хотела, чтобы это увидели.

Во время завтрака старались говорить о приятном, хвалили Иришу, потом Зоя пересела на диван, прикрылась простынкой и покормила дочь грудью, молока было в избытке.

Родители молчали, по-прежнему сидели за столом, в ожидании её объяснений. Отец постукивал пальцами по пустому блюдцу, блюдце дребезжало. Клавдия Васильевна посмотрела на мужа и принялась убирать посуду.

Но что объяснять, думали они, Зоя ошиблась в выборе супруга, она сильно ошиблась. Понимание того, что дочь ошиблась, тяготило стариков. Они позволяли себе в минуты откровений злословить в адрес зятя и его родни, но после родов Зои наложили на эту тему запрет и искренне желали сохранения её семьи в любой ситуации.

Они давно уже не обсуждали, почему так несчастливо всё случилось у Зои. Оба считали во многом виноватыми себя, не сумевших воспитать в ней то ли чувства осторожности, то ли ещё чего-то. Она слишком порядочна и ответственна, говорил Павел Павлович, под этим он разумел, что дочь до гробовой доски будет терпеть любые тёмные пятна на семейном счастье. Она для спасения семьи скорее собой пожертвует, чем пойдёт на разрыв отношений. Под «жертвованием собой» Павел Павлович подразумевал готовность Зои терпеть унижения, непонимание, отчуждение, всю ту подлость, которую она себе уготовила решением посвятить жизнь змеиному кодлу Кавунов, будь они не ладны.

Не то, что Павел Павлович их презирал, нет, но он видел в Кавунах «типичных представителей прослойки классово чуждых элементов». Он считал этих людей в плохом смысле узколобыми мещанами, для которых своё, личное, важнее общественного, которые не понимают ни государственной идеи патриотизма, ни верности коммунистическим идеалам, и живут в своём кругу шкурнических забот. Примерно такими словами рассуждал Павел Павлович, он любил стиль газет, ему нравился митинговый запал, это грело его сердце. И вот для того мы затевали революцию, чтобы теперь приспособленцы процветали, думал Павел Павлович с душевной болью. Ему казалось, он насквозь видит подобных людей, и был уверен, если антикоммунистические элементы и дальше будут благоденствовать в советском обществе, то страна в конечном итоге пойдёт ко дну.

От таких мыслей он терял сон, и подолгу лежал в темноте с открытыми глазами. В бессонные ночи перед его глазами пробегала вся жизнь, годы молодости, полные смысла благодаря революционной борьбе за будущее народа. Однако этот высокий и дорогой его сердцу смысл словно потускнел с того дня, когда в жизни его младшей любимицы обозначилось «змеиное кодло». Павлу Павловичу думалось о том, что ведь подобных людей, как Кавуны, пожалуй, в стране немало, у них преобладает в сознании, думал он, непонимание сути становления советской государственности, да, они ничего не понимают. Им нужны сытость, достаток, и не более того. Он шёл к Ермолаеву. Старый большевик был ему близок по взглядам на жизнь. Оба одинаково горели общими идеями борьбы за коммунистическое будущее красной Отчизны. В любом случае победит революция, говорили они, как будто утешая друг друга, нас всех ожидают великие свершения, мы станем величайшей мировой державой, и те заблудшие, что сейчас этого не понимают, всё равно рано или поздно проснутся.

Что касается Зои, то, по решению Павла Павловича в связи с новыми обстоятельствами, под этим подразумевалось официальное оформление брака дочери, надо признать положение дел незыблемым и не вмешиваться. С этого дня, что бы у неё ни случилось, она должна любые проблемы решать только с мужем, но не с родителями, постановил на совете с супругой Павел Павлович, о чём два года назад и было сообщено Зое в письме. Так что Зоя была готова к неприятному разговору.

– Но что мне делать, если моё терпение иссякло, – сказала она, и взглянула на отца с матерью.

Отец при этих словах пришёл в сильное раздражение. «А о чём ты раньше думала? Где были твои глаза? Твой ум?» – подумал он в гневе и, сдерживаясь, не желая причинять своими словами боль и без того расстроенной дочери, промолчал.

Малышка уснула, и бабушка перенесла её на широкую дедову кровать.

Отец продолжал молчать.

Сдвинув брови, Павел Павлович смотрел на фотографию вождя в массивной рамке на рабочем столе. Владимир Ильич занимал особое место в его сердце, и в трудные минуты Павел Павлович обращал своё сердце к тому, кого почитал как одну из главных святынь своей жизни.

Не желая затягивать тягостную паузу, Зоя стала рассказывать то, что, собственно, давно не являлось для её родителей новостью. Алексей и его близкие настроены категорически против того, чтобы Зоя продолжала учёбу в аспирантуре, куда её пригласили, запретили делать ей научную карьеру и вступать в партию. По их убеждению, партийный билет открывал дверь для возвышения по службе, а это для замужней женщины недопустимо. Как и научная карьера.

Ты ведь это всё и раньше знала, думал Павел Павлович, мысленно обращаясь к дочери, зачем надо было доводить дело до появления ребёнка, сколько мы твердили тебе, чтобы ушла. Вот когда ты узнала о его отказе оформить супружеские отношения, в ту же минуту надо было, не раздумывая, не философствуя и не слушая никаких его оправданий, навсегда вычеркнуть его из своей жизни, уйти и не возвращаться, а ты… В сердце Павла Павловича кипело. Но он заставлял себя молчать. Дочь, взглянув на красное лицо отца, не дала вылиться его гневу, и сама продолжила разговор.

– Да, – подтвердила она отцовские мысли, – вы можете сказать, я всё знала, и надо было гораздо раньше уйти. Да, я сожалею, что не сделала этого раньше. Я допустила ошибку. Но зачем казнить меня за ошибку? Что произошло, то произошло. А вот сейчас я наконец-таки навсегда ушла от него, потому что больше не могу терпеть ни этого деспотизма, ни этих придирок, да что говорить. Он замучил ревностью, мнительностью, он требует от меня жить так, как хочет он, требует смотреть на жизнь его глазами и забыть о том, как я сама хочу смотреть на жизнь. Он воспитан барином. Что у его матери, что у остальной родни, у всех в доме культ еды. В его глазах жена – это прислуга, обязанная выполнять прихоти хозяина. Его даже не приучили мыть обувь. И я больше не могу и не желаю так жить. Я ради него отказалась от научной карьеры. Ко мне домой дважды приезжали с кафедры, меня умоляли не совершать опрометчивый поступок, не ставить крест на успешном будущем. Но муж поставил ультиматум: или семья, или наука. Он сказал, что разведётся со мной, если выберу научную карьеру. Вот этот ультиматум, это бездушие, этот… деспотизм, да, именно деспотизм, всё это ужасно и больше всего потрясло меня. Как же так, как так можно…

– А чему ты удивляешься, – прервал дочь Павел Павлович, удивляясь про себя внезапной откровенности дочери, тому, что она взбунтовалось, это так не похоже на неё, наболело, подумал он. – Я лично не удивлён. Этого следовало ожидать в змеином кодле.