Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

Поезд часто останавливался на каких-то пустынных, и как казалось Алексею, никому не нужных станциях. Никто не садился, не выходил. Сердце вроде и не болело никогда, но после отъезда Зои всё изменилось, сердце болит, и невозможно жить с этой болью, которой на самом деле нет, это он точно знает, но он знает наверняка и то, что эта боль есть и его выматывает. Ночи в полузабытье.

Он лежал, так и не переодевшись в новую пижаму, которую перед отъездом впихнула ему в сумку Наташа.

– Натопили до одури, – проворчали снизу, заворочались.

Заплакала девчушка, мать дала ей пить. Алексей посмотрел на ребёнка, вспомнил Иришу, отвернулся.

Поехать на перемирие его убедила мать. Она не могла вынести разлуку с внучкой. Сам Алексей не желал никуда ехать. Но и жить в одиночестве, без семьи, тоже не мог. Он был в растерянности. Не знал, что делать, как быть, куда идти, да и зачем. Смысл идти куда-то будто исчез, всё исчезло вместе с отъездом Зои. И такое состояние неопределённости, ожидание того, что само собой вдруг чудом разрешится, могло продолжаться долго, уж мать знала его характер.

Для Людмилы эта неопределённость была мучительна. Она металась по дому, томилась ночами, ей вспоминались детские шалости внучки, её переливчатый смех, её родной запах. Ждать неизвестно чего и неизвестно сколько, так, как делал её сын, она была не в состоянии.

Она решилась – «терпение лопнуло!» – и приехала к нему с намерением отругать, заставить отправился в путь, она ему скажет: никаких «но», хватит тянуть, бери билет, езжай, забирай жену с дочерью! Ишь, чего надумали, семью рушить! Но когда вошла в комнату, увидела его, ничком, в одежде на неразобранной кровати, бледного, худого, мрачного, с пустым взглядом. В квартире не убрано, под кроватью забытая беглецами кукла с открывающимися глазами, эту куклу купила для внучки Людмила. Пыль на мебели.

Её гнев исчез, она зарыдала. Этим всё и решилось.

Алексей не признавался себе, что боится встречи с родителями жены, не признавался, что не желает переступить через гордость, не желает сделать первый шаг к перемирию, и тем самым, как ему казалось, показать слабость, но он как бы ничего этого о себе не знал. При этом он говорил, что не желает ехать, не желает забирать жену, а на самом деле он хотел и ехать, и забирать жену, но ему удобнее было ничего не знать о себе, и он не знал, но вот печаль матери… И он согласился с ней, да, надо ехать, но это не моё решение. Он радовался, что увидит жену, дочь, но как бы не знал, что радуется. Он чувствовал, гора упала с плеч, и всё вновь приобретает смысл, но как бы не знал, что это чувствует. Он проснулся, но как бы спал дальше. Всё туманное, неясное, смутное по-прежнему, как и раньше, преобладало над ним, но то, что жило внутри, это было ясное, светлое, и это давало силы жить дальше, хотя он и прятался от того, что жило внутри него.

Вопреки его ожиданиям, встреча с Коровиными оказалась не страшной. Никто из них не показывал удивления. Так, будто все знали, что эта встреча будет. Сидели за столом вокруг огромного блестящего самовара, пили обжигающий чай с домашними вареньями, перебрасывались фразами. Обсуждали ненужные, но зато спокойные темы. Родители спрашивали, какая там, на юге у них, погода. Дочь сидела на руках отца и рассказывала своё.

Зоя не скрывала чувств, Алексей видел в её глазах подтверждение того, что он знал и в чём был уверен: она любит его, она тосковала, и вот эта её открытость, неумение актёрствовать, эта её детская простота больше всего радовали его. Он любил в ней искренность. И мириться с ней после ссор всегда было легко. Она с готовностью шла на уступки, не умела держать зла. Её покладистость его обезоруживала.

Когда Зоя увидела неожиданно приехавшего за ней Алексея, она тут же как бы забыла о всех тех мрачных мыслях, что мучили её, обвинения в адрес мужа, копившиеся в душе, исчезли, и она уже жалела о всех злых словах в его адрес, которые так опрометчиво высказала перед родителями и тем ещё больше огорчила их. Ей претило всё, что связано с осуждением других людей, и если ей случалось когда-то в жизни сказать нехорошее слово в адрес другого человека, а тем более за его спиной, это оставляло в её душе осадок.

О настоящей причине их ссоры родители не знали, она не открыла им эту семейную тайну, он был благодарен ей.

Причина же была такова. Она не желала идти на аборт. А он желал. Он боялся, что снова родится девочка. Но не признавался себе в этом. Он говорил себе и жене, второго ребёнка им пока не надо, не прокормить, тут и втроём еле концы с концами. Потом как-нибудь. Её удивляло, он так – о ребёнке. Как можно, это не в магазин за молоком. Он отмалчивался, сжимал губы, эти сжатые губы больше всего возбуждали в ней внутренний, тайный гнев. Он распоряжается моим здоровьем, моим ребёнком, той новой жизнью, что во мне начала зарождаться, думала она и не хотела знать таких мыслей в себе и не знала их.

В нём нарастало недовольство её поведением. Его раздражало, что она упрямится, но больше всего его раздражало понимание того, что она страдает. Она нарочно делает так, чтобы я замечал её страдания, она хочет показать мне, что я бессердечный, думал он и отгонял от себя эти мысли, не желал знать этих мыслей, не желал знать этого своего раздражения, но всё равно знал и наслаждался знанием всего того, что кипело в нём и мучило его.

Он упивается своей властью надо мной, думала она, глядя на его сжатые губы, на его чужое лицо с холодным взглядом. Что-то поднималось в ней порою так сильно, что она уже не могла не знать в себе этой силы, возмущающей её, этих мыслей, и тогда она вопреки своему нежеланию говорить – говорила, и открывала ему свои мысли, и говорила о том, что не может убить во чреве живое, родное…

Он перестал с ней разговаривать, перешёл спать на пол. Потом заболела Ириша. Простуда, высокая температура, бессонные ночи, это вымотало Зою. У неё снова шёл сильный токсикоз. Не было аппетита. Её тошнило. Она исхудала. Муж отворачивался. Его отчуждённость приводила её в отчаяние. Когда дочка стала выздоравливать, Зоя отдала Иришу свекрови и ушла на аборт.

Алексей остался доволен тем, что жена ему уступила, и к её возвращению из больницы неожиданно даже для самого себя купил цветы. В душе он чувствовал себя виноватым, но как бы не знал этого. Зачем знать то, что делает тебя несчастным, как бы думал он, но не знал, что он так думает. Эта жизнь в незнании, как бы в полусне, иногда останавливалась, туман словно исчезал, душа прояснялась, и в эти минуты Алексей видел, что всё не так, как ему хочется, и жизнь далеко не та, и он себе как бы не нравится, но эти тревоги потом рассеивались, он снова как бы не знал того, чего не хотел знать. Так случилось и с возвращением Зои из больницы. Когда он увидел её белое осунувшееся лицо, запавшие с синими кругами глаза, он будто очнулся. Он взял её за руки, прижал к себе, она отстранилась, взглянула на него и сказала:

– Мальчик.

– Какой мальчик? – сказал он, притворяясь, что не понимает, но он понял, но понимать не хотел.

– Мы с тобой убили нашего сына, – сказала она.

Он смотрел на неё и молчал, он по-прежнему не хотел понимать.

Когда она заявила, что навсегда уезжает и больше они не семья, он не поверил.

Когда же она уехала, он остался наедине с мыслями, и эти мысли разрывали его на части. Он казнил себя за смерть не рождённого сына, его терзала мысль, что у него мог быть сын, и он самолично приказал от него избавиться, и он снова страшно казнил себя, но не знал, что он казнит себя. Ему было очень плохо от того, что заставил жену сделать аборт, но он как бы не знал, почему именно ему плохо. Он как бы не знал настоящей причины своих мучений. Он снова то ли спал, то ли жил, в привычном состоянии незнания того, внутреннего, что есть в человеке, и что человек не желает видеть.