Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

Когда второй дочери исполнилось два года, он уговорил Зою уехать на Север. Это ненадолго, говорил он. «Выплатим кооперативную квартиру, ну и вернёмся сразу». Ему казалось, что и правда ненадолго, но он не знал о себе, что в нём есть и иное понимание: ненадолго не получится, они там застрянут на очень долго, они привыкнут к деньгам, к новой работе, к новым людям, отказаться от больших денег потом будет трудно, и они там застрянут, скорее всего до пенсии. Но это были его тайные мысли, тайные предчувствия, о которых он как бы не знал. Он думал о том, что если не ехать на Крайний Север, то это означает, с учётом долга за кооперативную квартиру, что жить придётся так, будто в этой жизни нет никакого счастья, а есть борьба за выживание. Сводить концы с концами – это и есть, как ему казалось, не иметь счастья. Как можно жить, если нет возможности не иметь ничего для души, говорил он ей.

Он не объяснял ей, что значит в его понимании иметь что-то для души. Это и так понятно, думал он как бы небрежно, не желая посвящать её в свои ощущения, мысли, надежды. Он не всегда и даже, может, никогда, не рисковал открывать ей себя, хотя не понимал и не знал, что он не открывает ей себя, внутреннего, он просто жил с ней рядом, но открывать себя, нет, не открывал. Да и как можно открывать кому-то себя, если и самому себе не открываешься.

Он просто как бы жил. Обнимал её, когда ему этого хотелось, ел то, что она ему ставила на стол, играл с детьми, чинил в доме то, что требовало мужских рук… Но это всё обыденное, это как бы простая привычная жизнь. Без того, что для души... Для души – это нечто такое, что греет и ласкает. Он мечтал и радовался мечтам, которые, он был уверен, должны обязательно исполниться… В его представлении жизнь должна была сверкать всеми красками того счастья, которое она обещала, как ему казалось, всегда. Да, ему виделась жизнь яркой, сочной, такой, будто вечный рассвет, вечное солнце, и он под этим солнцем делает то, чего хочет его душа. А хочет душа иметь много того, что успокаивает её, что наполняет светом. Это охота и рыбалка, это отдых на море, это возможность купить холодильник, телевизор, встать на очередь и получить наконец ещё одну мечту, а главная мечта – это машина.

Но ничего этого не будет, если не уехать туда, где большие зарплаты, где выплачивают надбавки, дают большой отпуск, да и пенсию обещают потом большую, а без наличия хорошей зарплаты будет бедная, скудная жизнь, а точнее – прозябание. Нет, он не желал подобного. Жизнь одна. А поэтому нельзя превратить её в прозябание. Он боялся, что его семейная жизнь из-за недостатка средств окажется для него тяжёлой, скучной ношей, эту ношу он будет тащить на себе, не видя просвета, в поисках дополнительных уроков, подработок, репетиторства, он будет до ночи и скорее всего без выходных корпеть на двух или трёх работах, и денег всё равно будет не хватать. Будут подрастать дочери, их надо будет красиво одевать, полноценно кормить, устраивать нормальный летний отдых. И тогда он не сможет ничего увидеть, кроме одного – поиска денег. Так жизнь будет проходить мимо него. Надо быть самодостаточным и сделать так, чтобы жизнь проходила в радости и довольстве, надо иметь во всём достаток, ни в чём себе не отказывать… – снова и снова жужжали в нём одни и те же мысли. Заполярье, вот единственный выход.

Он думал, что найдёт покой и даже блаженство в семейном счастье, и поначалу ему казалось, что нашёл, но это счастье рушилось каждый день из-за таких пустяков, что он и сам удивлялся их несерьёзности, но из этих пустяков, как оказывалось, состояла вся жизнь, и эта жизнь зависела именно от пустяков. И каждое утро грозило новыми мелкими неприятностями, которые представлялись, напротив, не мелкими, а очень крупными, тяжёлыми, из ряда вон. Он понимал, что его спокойствие непостоянно, и это непостоянство во многом перекликается с опасением его утраты. Эти опасения подстерегали на каждом шагу.

Улыбка Зои вдруг ему казалась чужой. Он тревожился, скучнел и думал, что эта улыбка не для него. Он думал, что её улыбка предназначена для другого мужчины, или во всяком случае это может каждый день совершиться, и она свою улыбку будет посвящать другому мужчине. Этот мужчина иногда представлялся ему соседом за каменным забором, отцом трёх детей, имеющим жену, машину, хорошую работу. Иногда ему казалось, что улыбка Зои адресована тому, с кем она когда-то училась. В другой раз эта улыбка, как он думал, была адресована тому, с кем Зоя работает. Эти опасения и тревоги вносили, как бы против воли Алексея, разнообразие в его рутинную жизнь, наполняли какой-то нервной энергией, его сердце словно дрожало и ждало чего-то. И тогда он жил в напряжении. Семейное счастье оказывалось под угрозой. Он боролся за него. Его душа металась. Потом его как бы озаряло, и он понимал, что ошибается, и её улыбка всё-таки предназначена только ему, и наступало успокоение, наваждение уходило, и семейное счастье снова становилось обыденным, неприметным.

А потом, постепенно, это самое семейное счастье изменило для него восприятие жизни, и он понял, что привык и уже не замечает его, это самое семейное счастье. Оно стало обычным, заурядным. И внутри этого счастья мерцали чужие женские глаза. Порою эти глаза принадлежали той или другой, которых он не знал, но случайно встречал на пути. Порою соседке за каменным забором, матери трёх детей, муж которой ездил на дорогой машине и имел хорошую работу. Порою эти глаза смотрели на него во время концерта, когда он сидел на сцене и играл на баяне. А она, та, которая смотрела на него, в обтягивающем длинном платье и с пышной оголённой грудью, пела рядом красивым грудным голосом. Он тоже смотрел на неё. И все в зале смотрели на них. Он не испытывал к ней чувств. Как и к другим женщинам, которые своим видом показывали, что влюбляются в него, глазами давали понять, что ждут чего-то особого от него. Эти женщины будто бы подмигивали, как мигают светофоры на перекрёстках дорог, они манили и влекли, и своими красивыми накрашенными глазами рассказывали ему свои молчаливые сказки. Их, устремлённые на него, как бы влюблённые взгляды обещали новые дороги, обещали разнообразие в той жизни, которая стала скучной, монотонной, обычной, будто поезд, который едет и едет посреди степи, лесов, полей, днями и ночами, едет и едет. И одна и та же проводница подаёт один и тот же остывший чай.

И тогда он думал о том, а как будет хорошо, когда они с женой и правда сядут в поезд, посадят рядом с собой детей, и поедут далеко-далеко. И приедут в незнакомые места, где всё будет внове, где будут новая жизнь, новое солнце, новое счастье, и будут деньги. Те деньги, благодаря которым их семья обретёт новые горизонты. Их жизнь обретёт крылья, появятся новые силы, и они будут словно лететь, лететь к той новой жизни, которая никогда не будет скучной и однообразной. И всё благодаря обилию денег. Да, думал он, только на Север, только туда, в такое место, которое обеспечит их семью деньгами в нужном и обязательно большом количестве. И тогда наступит достижение всех больших и малых целей, и он перестанет зависеть от пустячных неприятностей, и ничто больше не будет нарушать его душевный мир, он станет самодостаточным, сильным, независимым. Да, только это единственный выход.

Она поначалу протестовала: с малыми детьми, из солнечных, южных мест – в полярные края. Ради денег? Да зачем нам эти деньги, проживём и так, другие живут, и мы проживём. Её доводы раздражали его. Он не то, что не любил, а буквально не выносил, когда она перечила, тем более, как он считал, в принятии жизненно важных решений. В её пререканиях он видел угрозу подавления своей воли, и тогда некое презрение рождалось в эти минуты к той, которая, как он считал, обязана быть ему послушной.

Он не вполне знал о существовании в себе этого презрения, не мог различить, что это за такое в нём неприятное чувство, оно угнетало его, и ему в такие минуты всё становилось противным. Это неприятное чувство не хотелось оставлять в себе, оно было ему как бы чуждо, будто не от него рождалось, от этого хотелось избавиться, но перенести неприятное чувство можно было только на жену, больше не на кого, ведь никто не находился каждый день перед его лицом, только она.

Он мрачнел, по квартире ходил насупившись и не глядел на неё, за завтраком плохо ел, и молча уходил на работу, хлопнув дверью. Хлопать дверью во время семейных ссор было для него как бы необходимостью. Он вкладывал в этот толчок ту неприятную силу, что копилась в душе, и ему на мгновение как бы становилось легче. Он на короткое время получал удовлетворение, жена услышала то, что должна была услышать, и тем самым поняла не произнесённую им гневную речь. А должна она была понять, что у него, её мужа, крайне плохое настроение, и она имеет к этому самое прямое отношение. И он шёл на работу с гневом в сердце, и продолжал по дороге гневаться, и в мысленной беседе обвинял жену в том, что она причиняет ему страдания своим поведением.

На работе ему попадалась на глаза молодая преподавательница по классу фортепиано. Елизавета Сергеевна была ещё не замужем, имела приятную внешность, и как бы против своей воли глазами искала в коридорах Алексея Арсентьевича, а если встречала его, то говорила ему что-то пустяковое, и чувствовала в эти минуты приятную слабость под коленками. Он видел, что нравится ей, но не отвечал на её внимание так, как ей хотелось бы. Однако в те дни, когда его семейное счастье, как ему казалось, вновь рушилось, он здоровался с Елизаветой Сергеевной более любезно, чем обычно. Она замедляла шаг с надеждой на что-то внезапное, но он проходил мимо и тут же забывал о Елизавете Сергеевне.

В дни размолвок с мужем Зоя не находила места. Так и в этот день, когда он завёл разговор про отъезд в Заполярье. Он ушёл, хлопнув дверью. А она по привычке пошла к окну и ждала, когда увидит его.

Зоя видела его профиль, его сдвинутые брови, сердито сжатые губы, ей хотелось, чтобы он поднял голову, увидел её и улыбнулся, как это он делал в хорошие дни. Но сегодня был плохой день.

Нюра стояла за спиной, она ждала, какие приказания отдаст напоследок хозяйка. Зоя слышала, как Нюра топчется. Зою дёргали за подол дети и убегали, и уже за стеной был слышен их смех. Зоя оборачивалась, смотрела вслед дочерям, делала над собой усилие и говорила обычным голосом обычные вещи. Она говорила Нюре, чтобы не забывала надевать очки, и делала то, это, и ещё вот то… ну как всегда. Подслеповатость старушки её беспокоила, но что поделать, на небольшие деньги, что предложили Кавуны, из кандидатов в няни согласилась только старенькая Нюра.

Зоя смотрела на часы и наконец уходила на работу. Настроения не было. Она знала, её плохое настроение заметит начальник, она знала, он симпатизирует ей, и она старалась лишний раз не попадаться ему на глаза.

Она ощущала к себе внимание мужчин, она не радовалась этому, чужое внимание ей приносило тревогу, она опасалась, как бы не возник конфликт с мужем. Если случались комплименты, взгляды, или, ещё хуже, цветы, она отворачивалась, не брала подарков.

В это старинное, с массой просторных кабинетов, здание, в этот служебный уют с цветочными горшками на подоконниках, Зоя попала случайно. Она думала, что будет после окончания института ходить по участкам на вызовы к больным детям, и желала этого, ей хотелось быть близко к тем, кто нуждался в её помощи, но ректор мединститута решил, как он говорил, оградить общую любимицу и лучшую за всю институтскую историю выпускницу от хлопот и неприятностей в начале трудового пути. Поначалу её не отпускали. Ректор пригласил в кабинет профессоров, видных учёных, всех тех, кто знал Зою как самую перспективную, кем все гордились и восхищались, и она стояла перед ними, опустив глаза, в скромном суконном платье, сшитом ей отцом. Её уговаривали остаться на кафедре, говорили, кому-кому, но только не ей быть простым практикующим врачом, «с её умом учёного, с её выдающимися талантами».

– Да вы поймите, то, что вы делаете – это огромнейшая ошибка! Вы же гений, – восклицал Никита Михайлович.

Он был человеком большой души, как говорили о нём, и в период борьбы ректора за будущее Зои Павловны Кавун все убеждались в этом. Он не мог примириться с катастрофой, которую, по его убеждению, навлекает Зоя на себя, и на всю мировую науку, своим отречением от науки, а поэтому однажды уже в конце рабочего дня домой к Кавунам прибыла делегация преподавателей вместе с ректором.

Родня Алексея под лаянье рвущегося с цепи Гаруса вышла во двор смотреть на людей в костюмах.

Алексей не пригласил их в дом.

Он глядел исподлобья и очки съезжали с его носа, он слушал речи делегации, ему говорили, его супруга – гений, будущее светило, без её дарований и открытий мировая наука многое потеряет.

– Вы поймите, – снова горячился Никита Михайлович, и смотрел Алексею в глаза, могло показаться одно из двух, или речь идёт о жизни и смерти, или ректор влюблён в ту, о которой говорит, и говорил он, как казалось Алексею, чересчур настойчиво. – Вы поймите, ей не место быть у плиты, на кухне, ей место в науке, она – светило.

Алексей в недоумении смотрел на чужих людей и чувствовал в душе сильное раздражение. Его чувства разделяла родня.

После ухода непрошенных гостей Кавуны обсуждали наглость вшивых интеллигентов, которые желают отлучить бабу от семьи.

Зоя знала, что тишина и мир в доме зависят от настроения мужа, и если это настроение плохое, то семья погружается во мрак. А если стану учёным, рассуждала она, если буду продвигаться по этой лестнице, то мои успехи для Алёши будут означать собственную несостоятельность, он будет ревновать меня к этим успехам, к тому вниманию, которое мне станут оказывать в научной сфере, к тем званиям и наградам, каких могут удостаивать, он будет изводить меня плохим настроением и придирками. Да что говорить, она знала, чем это закончится. И если это будет мука для него, то для неё мука вдвойне, потому что она станет разрываться между любимой работой и жалостью к Алексею, она не вынесет его терзаний. Семейное счастье превратится в несчастье. И всё из-за карьеры. Но зачем мне карьера, если разрушит мир в семье, думала она.

И если Никита Михайлович не мог исправить ситуацию в отношении, как он говорил, порабощения мужем талантливой студентки, то тем более не мог ничего изменить маленький, не такой влиятельный, обычный начальник районной санэпидстанции Иосиф Леонидович, под чьё руководство устроил ректор Зою. «Участковым всегда успеете. Поначалу поработайте там, где вам будет более спокойно, да и зарплата повыше, всё же у вас на руках маленький ребёнок».

Недавний разговор со старшей сестрой у Зои также был на эту тему. Зина, будучи главным санитарным врачом города Н., советовала Зое искать работу по этому профилю и отговаривала идти в педиатрию.

Начальник санэпидстанции Иосиф Леонидович обнаружил в Зое, как он говорил, ясный ум, научные знания, а главное, исполнительность и добросовестное отношение к служебным обязанностям. То, о чём толковал ему ректор, подтвердилось. Иосифа Леонидовича приводило в восхищение, с какой скрупулёзностью и точностью выполняла рабочие поручения эта молодая сотрудница с божественной внешностью.

Иосиф Леонидович любил слово «божественное», этим словом он пользовался, когда что-то сильно потрясало его воображение. Он ставил в пример коллективу её стиль работы, и втайне от всех восхищался её божественной красотой. Она приходила заблаговременно и всегда была в той энергичной рабочей форме, какую Иосиф Леонидович крайне ценил в подчинённых. Скромность, быстрота и качество, честность и порядочность, что ещё надо, говорил он коллегам о Зое Павловне Кавун на утренних совещаниях. Эта женщина похожа на юного ангела, думал он, к тому же она выглядит намного моложе своего и так молодого возраста, будто ей шестнадцать лет! Она представлялась ему божеством, сошедшим с неба. Она чиста, целомудренна, не скажешь, что у неё есть семья, и тем более не подумаешь, что эта девочка уже рожала, и она уже мать. Иосиф Леонидович страдал при мысли, что не сможет обладать «божественной красавицей», и после работы уезжал в ресторан на служебной машине вместе с секретарём Зиной.

О, Зина, безусловно, вполне неплоха, симпатичная, весёлая, ей около тридцати, но до небесной и недоступной Зои ей далеко, признавал пожилой Иосиф Леонидович. После свидания он возвращался домой к полуночи, с сердечной тоской по Зое, к своей дородной супруге, та сквозь сон спрашивала, почему так долго, и тут же засыпала, не слыша ответа.

О тяжёлом характере Зоиного мужа на работе узнали быстро. Однажды, в конце рабочего дня, он явился в санэпидстанцию с каменным лицом, застыл в двери, на него обратились взгляды смеющихся людей, его звали к столу, отмечали день рождения Иосифа Леонидовича. Зоя отодвинула блюдце с надкушенным пирожным, отёрла рот салфеткой, и покраснев, вышла из-за стола. Извинившись, она тут же вместе с мужем ушла. Эту сцену потом какое-то время обсуждали в коллективе. Зое говорили, что не завидуют иметь такого ревнивца.

И вот теперь, когда всё идёт хорошо, и её назначили заместителем заведующего райсанэпидстанции, она пришла на работу в плохом настроении. Начальник вспомнил предупреждения ректора о Зоином муже-деспоте, и что повышение по службе может спровоцировать проблемы в её семье.

– Иосиф Леонидович, кажется, я скоро буду увольняться, – сказала как-то неожиданно даже для самой себя Зоя.

Иосиф Леонидович округлил глаза и приложил руку к сердцу, ему нравились эффектные жесты. На этот раз он вполне искренне не хотел слышать услышанного.

Она не собиралась этого говорить, потому что решения об отъезде на Север принято ею не было, но она сказала это. Потому что сердце её наперёд уже всё решило.

В эти дни, заполненные молчанием мужа, она обдумывала тяжёлый разговор с ним о переезде в Заполярье. Неужели придётся подчиниться, думала она. В тот день, когда она заявила начальнику о намерении уволиться, она вдруг успокоилась. А когда вернулась домой, то узнала, что младшую «скорая» увезла в инфекционную больницу. Старуха Нюра всё же забыла надеть очки и приготовила морс из испорченного варенья. Ириша отказалась от напитка, а вот Оля выпила бурду с личинками, которая чуть не убила её. Супруги вместе ездили в больницу. Алексей как бы забыл про то, что ходил надутый, их мысли были заняты детьми. Когда Олю забрали домой, Кавуны начали готовиться к переезду на Север. Зоя больше не перечила ему. Он обрадовался такой перемене в ней и был полон планов. Из всех, полученных по их запросам, предложений выбрали город М.

Началась новая жизнь. Заполярье. Морозы. Длинные полярные ночи, длинные тёмные дни.