Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

«29.5.71. Здравствуйте, дорогие Лёша, Зоя, Ира и Оля! 20-го мая приехал в К. 20-го и 21-го мая ходил по организациям, везде обещали помощь, но сроки таковы, что мне и отпуска не хватит. Решил действовать самостоятельно. 22-го начал устанавливать памятник и вчера, т. е. 28-го мая, закончил, и посадил цветы. И вчера же сфотографировал. Половину работы делал сам, чтобы всё ускорить. Тут местные жители так скоро памятники не устанавливают, а ждут, когда осыплется и просядет земля. Мне же ждать этого было некогда, а поэтому я сделал так: поперёк могилы положил четыре металлических прута-лома с таким расчётом, чтобы они своими концами легли на не вскопанную землю. Под концы ломов, поперёк их, положил железные обломки. Таким образом, если земля будет оседать на могиле, то на памятнике это не отразится, и он останется в том же положении, как и поставлен. Ну, а осыпавшуюся часть придётся заравнивать свежей землёй. Вокруг памятника мы с Иваном Коровиным положили дёрн. Вот и всё.

О мамаше. Мы с вами приняли верное решение насчёт того, что жить ей дальше тут негоже. Мне и соседи сказали, восьмидесятилетнего человека рискованно оставлять в одиночестве. Эти три месяца, что она тут пробыла в четырёх стенах, пошли ей не на пользу. Она удручена, молчит, сильно похудела, плохо ест. Как я увидел по её скудным припасам, она в магазин выходила редко. Дома четверть засохшего хлеба, несколько картошин, пол-кило крупы. В настоящее время она прихворнула, кашляет, а лежать не хочет. Просится жить к вам, в Заполярье. Я сказал ей, такой вариант точно не для неё. Но она всё равно к вам просится. Как-то придётся её убедить, в таком возрасте самое лучшее жить в тёплых краях. Хотя, если честно, то у нас ей будет не очень удобно, у нас, как-никак, находится ещё и моя престарелая мать, а в наличии всего три комнаты. Кстати, мамаша именно за это и уцепилась. Говорит, у Зои больше комнат, поэтому там я никого стеснять не буду, а у вас я буду, сказала, путаться под ногами. Но раз такова судьба, то пока пусть живёт с нами. А дальше будет видно.

Документы по сдаче квартиры государству, наконец, оформлены. И в ночь на 1-е июня в 00.40 мы с мамашей выезжаем. От неё привет всем вам. Макарий.

PS Директор музея Геннадий Игоревич оказывал мне посильную помощь. »

У Кочергиных Клавдию Васильевну поселили в комнате с Анной Серафимовной. Макарий вынес кресло и стол, постоял в задумчивости, глядя в окно. Ушёл искать помощника, чтобы перетащить тахту из зала. Вскоре он вернулся с загорелым, лысоватым соседом, лоджия которого была вплотную к их лоджии. Вдвоём они быстро всё сделали, и над головой Клавдии Васильевны заговорили о рыбалке. Сосед чмокал губами и называл лучшие места, где рыба сама прыгает на крючок. Через открытую форточку доносился шум прибоя, в комнате было свежо. Хорошо, однако, у моря жить, сказал Макарий и спросил, как зовут соседа. Они договорились на следующее воскресенье вместе сходить на рыбалку, и оставили Клавдию Васильевну одну. Было слышно, как они продолжают у дверей разговор.

Проводив соседа, Макарий вернулся к тёще и сказал, что Зина сегодня допоздна, комиссия в понедельник приезжает, надо подготовиться, а Лариса у нас ведь уже три года в санатории лечится от сколиоза, там и живёт, и учится, Зина подняла связи, удалось устроить. Мы вам об этом не писали, не хотели волновать. Макарий помолчал, ожидая, что тёща будет задавать вопросы. Она ничего не говорила. Но мы Ларису домой к себе, конечно, забираем, на воскресенье и на праздники, сказал он. Она тоскует там, интернат есть интернат, хоть и санаторного типа, родительское тепло никто не заменит, но она терпит, Зина к ней строгость проявляет, говорит, без строгости нельзя. Мне, правда, скажу вам, мамаша, дочку жалко, пятнадцать лет, взрослая девочка, а на самом деле дитя, уж как я по ней скучаю, слов нет, но Зина говорит, надо дочке лечиться, иначе проблемы будут со здоровьем. А я так, если честно, скажу вам, мамаша, следующее.

Он наморщил лоб, его глаза сузились. В эту минуту он подумал о том, что тёща плохо слышит, и вряд ли всё поняла из сказанного, да это и к лучшему. Ему хотелось выговориться. Проблемы уже есть, продолжил он свой рассказ, и они не со здоровьем, а с другим, с тем, что ребёнок родителей не видит, а Лариса, вы об этом не знаете, мы скрывали и от вас, и вообще от всех, разве что Зоя знала, так вот, в шесть лет менингит перенесла, припадки эпилептические потом начались. Я вам историю расскажу, как Ларису исцелить удалось. Мы совсем отчаялись, а моя мама тайком от Зины отвела Ларису в церковь, её там соборовали, причастили, батюшка там был, старенький, беленький, усердно помолился, и наша Лариса пошла на поправку. Батюшка этот, мама мне по секрету сказала, четырнадцать лет назад Ларису окрестил, Зина того не знает. Она же у нас атеистка воинствующая. Да я и сам долго не знал. Мама скрывала. Она всё винит себя за смерть Андрюши, переживает, что умер не крещёным. Когда Андрюша родился, Зина и слышать не желала о том, чтобы сына окрестили. Запретила маме. Зина у нас такая. Непримиримая. Ни во что не верит. Строгая материалистка. А когда узнала, что Ларису в церковь свекровь водила, то уж как разгневалась, кипела вся. Мама моя ей сказала, смотри, Зина, Ларисе стало лучше. Это ли не чудо. Зина не согласилась. Нет, говорит, никакого чуда, а есть правильно подобранные лекарства. Ну, не знаю-не знаю. До этого же никакие лекарства не помогали. Тогда, помню, Зоя приехала, радовалась с нами, что у Ларисы улучшение, а моя мама и скажи: Иисус Христос дитя исцелил. Зина фыркнула, сказала нехорошее про Христа, вы же знаете свою Зину, умеет сказать. Так ваша младшая дочь, мамаша, – Макарий стал говорить громко, чтобы тёща наверняка услышала, – заступилась за Христа. Я прям опешил. Как не стыдно, нехорошо так говорить о Христе, сказала строго, и посмотрела строго. Зинаида моя прям осеклась, гримасу сделала. Зою моя мама поддержала. А эпилепсия у Ларисы с тех пор прекратилась. Так что, мамаша, чудеса бывают на свете.

Клавдия Васильевна в сером суконном платье сидела молча на кровати Анны Серафимовны. Она почти всё расслышала из сказанного зятем, и теперь раздумывала над его словами. Ей было жалко внучку. Как можно держать ребёнка вдали от родителей, как это жестоко, но это так похоже на Зину, подумала она.

Анна Серафимовна недавно ушла в церковь. По городу разносился звон колоколов, начиналась всенощная.

Анну Серафимовну больше всего радовало, что дом, в котором их поселили, находился близко от храма. Кочергины переехали в этот город не так давно, после того, как Макарий получил назначение на новую должность. Здесь хорошо, кроме одного, говорила Зина по поводу жизни в курортном месте, теперь к нам зачастят родственники и друзья. Она не ошиблась. Летом к Кочергиным стали ехать ближние, дальние родственники, и те, о ком не было раньше и слышно. Зину наплыв гостей раздражал, она ходила по дому с поджатыми губами, и гости вскоре съезжали. Она договорилась с мужем, что когда стукнет пенсионный возраст, они обменяют жильё на другой город, не у моря.

Перед сном Анна Серафимовна молилась и клала немалое количество земных поклонов. Перед тем, как начать молитвенное правило, открывала чемоданчик с церковными сокровищами, зажигала свечу.

Клавдия Васильевна засыпала под её молитвенный шёпот.

Время для Клавдии Васильевны тянулось медленно. На улицу она не выходила. Большую часть времени сидела в лоджии и смотрела на море.

Каждый прожитый день ей казался годом. Она ждала младшую дочь, та обещала к ней приехать.

Однажды вечером, когда за стеной Кочергины смотрели телевизор, а Анна Серафимовна возилась с мытьём посуды на кухне, Клавдия Васильевна закрыла дверь в свою комнату и написала неразборчивым корявым почерком Зое письмо.

«Ты знаешь Зинаидин характер. Мне тяжко с ней. Она какой была, надменной, такой и осталась. Хорошо, Макарьева мать добра ко мне, разговаривает со мной. Приглашает ходить с ней в церковь на воскресные службы. Но я от этого давно отвыкла. Хотя, признаюсь, душу иногда царапнёт воспоминанием церковного детства. А у Зины в доме я ощущаю себя попрошайкой. Забери меня, очень прошу. Приезжай поскорее. Жду не дождусь».

Зоину мать Кавуны забрали к себе.

В семье Кавунов Клавдии Васильевне стало получше.

Она, как и её покойный муж, уже очень плохо видела, плохо слышала, после смерти мужа она потеряла интерес ко всему, и в конце концов смирилась с тем, что придётся покинуть этот, ставший ей родным, уральский город, в котором прошли лучшие годы семейной жизни. Она понимала, что больше никогда сюда не вернётся. Она думала об умершем муже.

Остаться без того, с кем прожила всю жизнь, это ей казалось делом слишком тяжёлым. Она привыкла к тому, что он был рядом с ней каждый день, каждую ночь, они жили так, как два сросшихся, переплетённых стволами, дерева, и теперь, когда одно из деревьев высохло, второе дерево почувствовало и себя мёртвым.

Она видела, как Зоя специально для неё, беззубой, мелко-мелко шинкует на кухне варёные овощи для винегрета, делает супы-пюре, видела, что дочь переживает за неё, и оттого ей было ещё тяжелее. Я вынуждаю их заботиться обо мне, думала она. По крайней мере, я не лежачая, и могу сама за собой смотреть, эта мысль давала ей облегчение.

Летом её брали на море, жили в палатке. Она часто уходила на высокий берег, там подолгу стояла над морем, заложив руки за спину, на ветру её длинное платье раздувалось, издали её неподвижная фигура казалась каменной.

Больше всего она страшилась того, что её хватит удар, и она окажется беспомощной, как это случилось после инсульта с мужем. Она боялась стать обузой другим людям.

Когда мужа на «скорой» отвезли в больницу, ей хотелось думать, что он скоро выздоровеет, будет говорить, смотреть, слышать. И больше ничего не надо. Просто чтобы он дышал и жил, и они снова пили бы по утрам чай с вареньем, и в их однокомнатной квартире по-прежнему было бы тихо и хорошо. Она представляла: он, как обычно, сидит за столом, мягкий свет от настольной лампы, рядом бронзовая фигурка Ленина, муж пишет воспоминания революционера.

Клавдия Васильевна разглядывает черно-белые фотографии, которые сделал Макарий. Вот их квартира и тот самый рабочий стол Павла Павловича, покрытый толстым стеклом. В углу на тумбочке и на столе стопки книг. Настольная лампа со стеклянным матовым плафоном. Вот та самая бронзовая фигурка Ленина, вождь сидит, склонившись над книгой, с его плеч свисает пиджак, его ноги скрещены. Тут же на столе будильник, пресс-бювар, высокий стаканчик с отточенными карандашами. На стене отрывной календарь. Центральную часть стены над столом занимает внушительных размеров фотопортрет Ленина с газетой в руках, по бокам от портрета два поменьше, на одном фото – Зоя, на другом – Зина с десятилетней Ларисой. На боковой части стены, возле окна, фотопортрет Павла Павловича. Возле стола на фото видна деревянная спинка стула, на этом стуле сидел Павел Павлович и писал воспоминания о своей революционной борьбе. Когда приезжали внучки, он в подходящий момент усаживал обеих перед собой на диван, сам садился на свой рабочий стул, и рассказывал, как он встречался с Лениным.

Несколько фото с похорон. Он в гробу. Рядом с гробом Клавдия Васильевна в шерстяном платке. Она пристально и будто с любопытством смотрит на покойного. Словно ждёт, не откроет ли глаза, в её лице как бы надежда, что он не умер. Ей трудно поверить, что этот, родной человек, который совсем не похож на мертвеца, и выглядит так, будто крепко спит, на самом деле спит вечным сном. Вокруг гроба стоят Зоя, Зина, Алексей, и ещё много людей. Макария на фото нет. И это понятно. Ведь он в это время с фотоаппаратом.

Пашу, как персонального пенсионера, заслуженного партийного работника, положили в одноместную палату. За ним был хороший уход. Приходил корреспондент городской газеты, и один раз приезжал кто-то из руководящих партийцев. Навещали пару раз товарищи по партии. Клавдия Васильевна была знакома с каждым из них, она знала их имена, они раньше бывали в их доме, и вместе сидели за столом. Теперь они застыли в углу палаты, стояли тесно, словно хотели спрятаться друг за дружкой, смотрели на неподвижную фигуру на кровати, в их серых, морщинистых лицах Клавдия Васильевна читала страх смерти. Они тоже, как и я, как и все мы, не хотят умирать, все мы этого не хотим, думала она, и ей было жалко их и вообще всех людей. Они были одеты в хорошие тёмные костюмы, которые обычно надевали на партсобрания и на похороны своих соратников, больше эти костюмы надевать было некуда. На каждом из них были белая рубашка и галстук. Через открытую форточку доносился шум города, и этот шум, и этот свежий воздух, что заплывали через форточку, казались неуместными в палате, где стояла одинокая койка с неподвижным на ней человеческим телом под простынёй. Весна или осень, этому человеку было всё равно, что там, какое время года за окном. За окном была зима, как и раньше, до инсульта этого человека, по улицам шли люди, и женщины катили в колясках детей. Он не мог говорить, и, как все думали, был без сознания. Может быть, он и правда был без сознания. Он не открывал глаз, казался мёртвым.

Но к ночи, когда уже было темно за окном, когда закрыли форточку и воздух в палате стал тяжёлым, Клавдия Васильевна в свете электрической лампочки заметила, что его глаза открыты. Она подумала, ей кажется. Он взглянул на неё, она увидела, что его губы шевелятся. Значит, у него нет инсульта, подумала она. Если бы это был инсульт, он не смог бы шевелить губами. Она обрадовалась и подумала, что врачи ошиблись, утром все удивятся, когда узнают.

Она наклонилась и поцеловала его в щёку. Он двинул рукой, и это ещё больше убедило её в мысли, что врачи ошиблись. Вряд ли инсульт, подумала она. Надо позвать врача, она поднялась, но он сказал ей:

– Не уходи.

– Паша, – она взяла его за руку. – Ты жив. Ты говоришь.

– Да, – сказал он.

Ей показалось, он плачет.

– Что ты, не плачь, – сказала она. – Ты выздоровеешь.

– Кланя, – сказал он. – Кланечка…

Он часто называл её Кланей. Она смотрела на него.

– Кланечка, я тебе хочу сказать… Ты где?

Она придвинулась.

– Я тебе скажу вот что. В своей жизни я был коммунистом. Это было как бы святым, как бы главным. Но было ещё что-то, то, что я утаивал от всех, и от себя, и это тоже было святым. Но я не знал об этом. Я не говорил себе этого, но оно было, это, самое, святое. И когда я работал директором музея, я кое-что делал. Только два человека знали об этом, два человека, они привозили мне иконы, они просили спасти иконы, я прятал их в подземных хранилищах. И вот это как бы давало мне какую-то радость. Однажды я спрятал одну такую икону, древнюю, тёмную… И был с ней случай. Мне Никонов говорил, что она чудотворная, эта икона Божьей Матери. Я как бы не придал значения. Но потом, там, в подвале… Был случай. И я тебе одной расскажу. Я увидел свет. Но сразу скажу, на самом деле света не было. Вернее, он был, этот свет, как я потом догадался, просачивался через щёлочку из приоткрывшейся двери. Но я тогда подумал, что этот свет шёл от чудотворной иконы. И вот, знаешь, меня взял страх. Мне будто пролился ещё один свет – в моё сознание, что ли, в мою память. Я вспомнил в ту минуту, как в юности, мне ещё шестнадцати не было, носил вериги, и как собирался стать монахом, и потом не стал им, а стал революционером, другом тех людей, которые были против всего того, во что я верил… Я стал как бы предателем. Вот это я вместе с тем светом как бы от иконы увидел. И там, в подземелье, когда шёл этот как бы свет, мне стало ужасно не по себе. Я понял, что ошибся. Ошибся во всём. Во всём. И даже ошибся, как там же и понял, даже в этом свете, но этой ошибке я был рад. Приняв обычный свет за чудотворный, я будто очнулся. Я ушёл поскорее оттуда, постарался всё забыть, и забыл, как бы забыл. Мне так было спокойнее. А про то, почему прячу иконы, я не говорил, что святое, нет, а говорил себе, что это культурное наследие, поэтому я прячу иконы. Я не говорил себе, что на самом деле я прячу их по другой причине, а по какой именно, в этом я себе не признавался. А теперь, когда всё, когда всё… когда пришло время, когда я ухожу, а я, Кланя, ухожу, я думаю о тех спасённых иконах, я надеюсь, что хотя бы это мне будет засчитано…

– Засчитано?

– Да.

Где, кем, когда засчитано, что значит «засчитано», хотела спросить она, но не стала спрашивать. Она как бы страшилась узнать ответ, о котором догадывалась. И если её догадки, в которых она себе не признавалась, оказались бы верны, тогда и ей самой пришлось бы думать о том, а будет ли и ей что-то засчитано, но она не открылась себе в этих догадках, и не стала ничего спрашивать у мужа.

– Мне очень жаль, – сказал он.

– Чего жаль? – сказала она.

– Мне жаль своей жизни.

– Не говори так, Паша, – сказала она и сжала его руку.

– Знаешь, я вот думаю, думаю о том, какую длинную жизнь я прожил, да, как долго же я жил… А теперь думаю: зачем? Ради чего? Что я забираю с собой туда? Ничего. Ни-че-го. И даже тот свет, что я увидел в подвале, оказался не тем, о котором я подумал, не чудотворным, а обычным, земным, нашим светом. А теперь…

Он замолчал, ей показалось, что надолго, но он молчал не так, как обычно. Он будто говорил и молчал. Она услышала, что он говорил. Он сказал:

– А теперь, Кланя, я точно увижу свет. Только не этот.

Он снова замолчал, закрыл глаза, и повторил:

– Увижу. Навсегда.

Он снова молчал. Она слышала, как он, будто молча, говорит ей:

– И что будет, что будет, Кланя-Кланя…

Она хотела ему сказать, что будет всё хорошо, но она знала, что если так скажет, то покривит душой. Она не знала, что ему сказать.

Он посмотрел на неё, и она увидела, что он как бы улыбнулся:

– Кланяша моя…

Он больше ничего не говорил.

Она не сразу поняла, что он умер.

Врач не поверил, что пациент говорил перед смертью. Этого не может быть, сказал он и посмотрел на Клавдию Васильевну. Вы просто переутомились, задремали, и вам приснилось, сказал врач. Может быть, сказала она. А вдруг он прав, и это мне и правда приснилось, подумала она, но не поверила в это.

 

 

+

 

«Председателю облисполкома т. Пасенко Л.П. от гражданки Коровиной К.В.

Прошу вас назначить мне пенсию, как жене покойного мужа Коровина Павла Павловича, персонального пенсионера, коммуниста с марта 1917 г. Я вступила в брак с П.П. Коровиным в 1915 году, и все годы совместной жизни была на его иждивении.

К заявлению прилагаю справку из домоуправления, а также копию свидетельства о смерти мужа.

Копию свидетельства о браке пока приложить не могу, так как данный документ сгорел во время пожара квартиры в 1916 году. Мною написано письмо в архив города П. с просьбой выслать копию документа о регистрации брака. Коровина К.В.»

Клавдия Васильевна прочитала написанное по её просьбе дочерью письмо, подписала. Рука у неё дрожала, и подпись получилась крайне корявой.

Она стала ждать ответа из облисполкома. Ей казалось важным то, что она написала. Если мне будут выплачивать пенсию, то я смогу отдавать деньги Зое, и тогда, думала она, я уже не буду ни у кого сидеть на шее. Она всё время думала о том, что хотя дочь, да и зять, добры к ней, но она ведь живёт за их счёт. И они тратят на неё свои средства, чтобы она была сыта. Она старалась есть маленькими порциями, да ей и не хотелось особо есть. Дочь это печалило, она составляла семейное меню так, чтобы и матери подошло. Пюре, паровые котлетки, творожные запеканки, протёртые тушёные овощи, то, что хорошо для старушки без зубов.

Алексей не возражал против детского стола, он даже остался доволен, ведь это при гастрите очень полезно. Знаешь, приезд твоей мамы пошёл мне на пользу, ты стала больше уделять внимания диетическому питанию, не добавляешь в борщи томатную пасту, и у меня перестало щипать желудок, сказал он. Вроде я и раньше готовила диетическое, сказала Зоя без удивления, она хорошо знала его капризы. Томатная паста была у них на особом месте в кулинарной войне, которую затевал время от времени против Зои муж. Без томата борщ оказывался пресным, и Алексей ел его неохотно. С томатной пастой борщ был вкусным, но Алексей сердился, что жена нарушает ему диету. Она перестала покупать томатную пасту, ни в одном блюде её не было, и репчатого лука тоже, Алексей не любил в супе лук. В гостях или в ресторане, куда они иногда всей семьёй ходили по воскресеньям или праздникам, он налегал на недиетические блюда, и с томатом, и с луком, и на здоровье не жаловался. Зоя думала про себя о том, что надо позволять мужу быть чем-то недовольным, пусть выпускает пар, думала она, пусть снимает с себя напряжение, даже если и всем он недоволен, он муж, и это его право. А она жена, её обязанность – терпеть. Эту философию она выработала постепенно в процессе семейной жизни, и это ей помогало жить так, чтобы в доме был мир.

Для неё примером была родная мать. Клавдия Васильевна считала основанием прочности семейной жизни – терпение. Зоя не слышала, чтобы родители ссорились. Сейчас, когда мать овдовела, Зоя испытывала тревогу за неё, она видела, как ей тяжело, знала, как она любила отца, и теперь Зое хотелось сделать для неё что-то особо доброе, чтобы та оттаяла душой.

Клавдия Васильевна приводила себе на память предсмертные слова мужа, размышляла над ними, и думала о том, а как она умрёт, и что будет с ней перед смертью, и, главное, что будет потом, после. Когда она думала об этом, ей становилось не по себе, она шла к окну и смотрела, как пурга метёт и метёт, и ничего кроме пурги не видно.

Паша сказал, что прожил свою жизнь впустую, думала она, и удивлялась. Почему он так сказал, ведь у него столько наград, грамот, его знали в городе, о нём писали в городской газете. Он прожил честно, жил по совести. Разве может такая жизнь быть впустую, думала она, а потом думала о себе, о своей жизни, и не знала, что сказать о себе.

Она любила Пашу, они были верны друг другу, она жила его идеями и его интересами. Что ещё она могла сказать о себе, о нём? Сейчас это уже было не так важно. А что важно, она не знала. Но с другой стороны, она как бы знала, но не признавалась себе, что знает о том важном, о том тайном, которое, конечно, есть в этой жизни, оно сокрыто, но оно есть, и она не признавалась себе, что знает об этом. Может, то, что мы оба, и Паша, и я, жили по совести, это важно, думала она. Ей пришли на память дети, которых она рожала одного за другим, и которые вскоре по самым разным причинам умирали. На кого-то упал шкаф с посудой, кто-то попался под ноги няне и та уронила кастрюлю с кипятком, кто-то умер от скарлатины, а кто-то родился мёртвым… Она вспомнила, как много в те годы плакала по своим умершим младенцам, и Паша её утешал, и они в горе казались друг другу такими родными, и горе их сближало ещё больше. А может, мне будут засчитаны эти младенцы, ни одного я не убила во чреве, всех, кого зачала, выносила, родила… И каждый раз, когда рожала нового ребёнка, они с мужем надеялись, что этот выживет, но и он погибал. Как много детских могил оставляю я на земле, подумала она… Может, эти дети, и эти страдания за них, мне зачтутся, ведь я была честна по отношению к своим детям, ни одного из зачатых я не погубила, снова подумала она, и не призналась себе в этих своих тайных мыслях, она как бы не знала о них.

В Заполярье у Клавдии Васильевны ухудшилось здоровье, и её снова пришлось перевозить на юг, к Зине. Возвращение в семью Кочергиных было для Клавдии Васильевны событием тягостным, ей казалось, она всем мешает своим присутствием, и тосковала по своей ласковой младшей дочери. Она думала о том, что если ей назначат пенсию, то она сможет с чистой совестью проситься обратно в Заполярье в Зоину семью. У меня будет пенсия, а значит, я никого не буду обременять, думала она. Зина и Зоя не раз пытались успокоить её, но так и не смогли убедить, что она их не стесняет. Её душа металась, и противоречивые мысли мучали её. Понимала, что холодные заполярные края не для неё и проситься туда во вред. Говорила себе и другое, повторяя слова дочерей, что на самом деле она никого не обременяет, и от пенсии прибыли большой никому не будет.

Но ведь дело не в этом, думала она, а дело в другом, совсем в другом.

Она много сидела в лоджии, в твёрдом, обточенном кошачьими когтями, кресле, смотрела на пятиэтажные дома, между которыми синело море, а когда шла по квартире, то снимала тапочки, чтобы не шаркать. Зину раздражает шарканье, думала она и старалась быть как бы незаметной.

Я не хочу никого обременять, писала она Зое в каждом письме. И когда такое письмо приходило к дочери, та плакала и писала в ответ много доброго и ласкового.

Клавдия Васильевна каждый день думала о пенсии и по-прежнему, как бы с новыми силами, желала добиться её назначения.

Когда она поняла, что умирает, и загрудинная боль ширится, душит, она опять стала думать о пенсии. Я умираю, и я думаю о пенсии. Зачем мне пенсия там, куда я пойду. Неужели я пойду в землю, и больше никуда. Нет, этого не может быть, пусть тело и пойдёт в землю, но я туда не пойду, это я точно знаю, как бы думала она, но как бы не знала, что так думает. Она знала другое, что должна дождаться и получить пенсию, и ей жалко того, что она умрёт, так и не успев ни разу получить свою пенсию, и порадовать старшую дочь этой пенсией, порадовать зятя, они увидели бы, что от неё есть польза.

Мне рано умирать, подумала она. И какие-то как бы несостоявшиеся мысли о чём-то важном, но так и не состоявшемся в её жизни, как бы наплывали и окутывали её, и жизнь покинула её тело.