Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

– В министерстве я получил взбучку. И знаете, из-за кого?

Корицын взглянул поверх головы Зои. Она сидела перед ним на стуле, сложив руки на коленях. За дверью слышался разговор. Секретарь кому-то говорила, что у шефа плохое настроение, а потому на глаза ему лучше не попадаться. Корицын прошёлся по кабинету, постоял в раздумье, и решил ничего секретарше не говорить. Бабы-бабы, подумал он, и снова посмотрел поверх головы Зои.

– Ваше молчание для меня означает, что вы всё поняли.

Она не отвечала.

– А значит, в ближайшее время вы обязаны согласиться ехать на курсы повышения квалификации.

– Но…

– Никаких «но». С меня достаточно. Сколько лет я выгораживаю вас, сколько лет. Вспомните. Все эти годы наши преподаватели уже не по одному раз съездили на эти чёртовы курсы. Но только не вы. Сколько раз я шёл вам навстречу, потому что не только понимаю ваши сложные семейные отношения, но и, главное, ценю вас как высокопрофессионального, добросовестного специалиста, и не хочу, чтобы у вас случились в семье неприятности. Я делал всё, чтобы никто вас ничем не огорчал, и от сплетен, и от завистников защищал, и вы это знаете. Ко мне не раз за это время подкатывали отдельные особы, пытались на вас катить бочку. На меня писали донос в министерство из-за вас. Доброжелатели доносили до моих ушей сплетни, что я ограждаю Кавун от командировок, потому что имею к ней особую симпатию.

Зоя взглянула на директора. Корицын увидел в её глазах удивление и рассмеялся.

– Такие, как вы, Зоя Павловна, при жизни заслуживают себе памятники. Если вы не святая, то тогда я не знаю, а кто святой. И это, скажу вам прямо, у нас все понимают. Даже завистники и сплетники. Но не понимает один лишь человек – ваш драгоценный. Он вообще вас не знает, если смеет ревновать и подозревать в том, что только ему одному мерещится.

– Ну что вы, Андрей Сергеевич. Это не так!

– Если бы, Зоя Павловна, это было не так, то ваш драгоценный ценил, понимал, и видел в вас ту чистую душу, какая она и есть на самом деле, он знал бы, что такой человек, как вы, по самой природе своей не способен ни на предательство, ни на подлость. Ни на измену, в конце концов. И он не смел бы мешать вам поехать на эти самые пресловутые курсы. А он смеет! Он смеет мешать, потому что не доверяет вам, а не доверяет он вам, потому что совсем вас не знает. Он не знает вам цену, Зоя Павловна.

– Дело не в этом, Андрей Сергеевич. Он просто человек такой, не потому, что он меня не знает, не любит, или не хочет понять меня. Вовсе нет. Он просто такой человек, и больше ничего.

– Как подходит время ехать на курсы, так и одно и то же. Но на этот раз дело зашло в тупик. В министерстве от меня потребовали немедленно отправить на курсы Кавун, или – дисквалификация.

«Дисквалификация», – повторила она про себя, выходя из директорского кабинета.

Она знала, какое лицо будет у мужа, и как всё у них с ним опять усложнится.

 

 

+

 

После отъезда жены Алексей почувствовал себя потерянным. Он не желал думать о ней, в его душе была обида, была злость на неё, и он против воли всё время думал о Зое. Как она ходит в чужом городе по улицам, обедает где-то в окружении незнакомых людей, как она возвращается вечерами в гостиницу, а в гостинице полно командировочных одиноких мужчин, они ищут приключений, они интересуются одинокой Зоей и при случайных встречах в гостиничных коридорах говорят ей комплименты.

На работе быстро узнали, что директор на целый месяц остался холостяком, и Алексей ловил на себе взгляды женщин. На него смотрели, как ему казалось, многозначительно, будто что-то обещая. Ему становилось обидно, что он вынужден из-за упрямой жены быть в таком положении, эти взгляды женщин казались ему оскорбительными. За всё время совместной жизни с Зоей он никогда не желал изменить ей. Измену он считал низким поступком. Он как бы не мог и представить себе, что лично для него такое вообще возможно. Он как бы прирос к Зое, и не мыслил на её месте никого другого. Но взамен ему требовались преданность, покорность, а главное – любовь, и это он находил в ней.

Он не думал о том, что и Зоя должна получать взамен от него зримую, ощутимую любовь. Ему было достаточно того, что она рядом, и она, несомненно, он был в этом уверен, его любит, всё остальное, то, что так ценят женщины, – подарки, цветы, признания – его не интересовало, это он считал излишним. Его удивляло, как могут люди смотреть кино с любовными сценами, как могут режиссёры и актёры идти на это. Он не разрешал дочерям смотреть такие фильмы. Он и в фильмах не желал видеть любовных сцен, и если на экране начинались сердечные признания, поцелуи, вздохи, он выходил из комнаты. Подобную открытость в искусстве он считал чем-то неуместным, тем, что нельзя выносить на общенародное рассмотрение. В воспитании дочерей он видел главными мораль и дисциплину. Дочерям разрешалось включать телевизор только по субботам и воскресеньям, а в будние дни позволялось посмотреть мультфильм перед сном. На каникулах распорядок дня чуть смягчался. Гулять на улице дочерям разрешалось строго по времени, и возвращаться домой не позже девяти вечера. Он не одобрял употребление женщинами косметики, духов, и того же требовал от своей семьи. Однажды, когда младшей дочери исполнилось тринадцать, он увидел, что её ресницы накрашены синей тушью. Дочь получила строгое внушение. Распорядок семейной жизни был им как бы отмерян для каждого, всему был свой час, всему своё место, и он был доволен тем, что дома всё идёт так, как он того хочет. С дочерями он делал дома генеральную уборку, мыли полы. Он выносил во двор ковры, где на снегу он и дочери выбивали из них пыль. Когда выпадало свободное от охоты воскресенье, ходил с дочерями на лыжах в овраг, где катались и мчались с крутых снежных склонов вниз, а когда делали передышку, ели взятый им шоколад.

И вот теперь, эта Зоина командировка, будто чёрная дыра, поглотила его счастье, он остался без Зои, страшнее события в своей семейной жизни он не мог представить. Он это воспринял как вызов себе и семейным отношениям. Он не мог поверить, что она решилась на такой шаг, она, которая всегда во всём с ним соглашалась и шла ему навстречу в самых неразрешимых ситуациях.

Он снял со сберкнижки часть припасенных на чёрный день денег («Чёрный день наступил», – как бы сказал он этим себе) и стал жить на широкую ногу с чувством разочарованного в жизни человека. Обедать он ходил с детьми в ресторан. В любом случае, он бы и так туда ходил, ведь дома готовить было некому. Но теперь эти походы в ресторан приобрели дополнительный, как бы символический, смысл, это был некий вызов с его стороны собственному супружеству. Он купил магнитофон «Весна», к нему кассеты с записями популярных песен. Это тоже был вызов. Дочери обрадовались, магнитофон стал общей игрушкой. Но на этом он не остановился. Он купил ещё одно, уже третье в его коллекции, очень хорошее дорогое охотничье ружьё и много иного хорошего для охоты и рыбалки. Он как бы говорил этим, что демонстрирует жене свою независимость от неё и равнодушие к её поступку. Он как бы говорил ей, ты позволила себе уехать, ты наплевала на меня, а я вот, видишь, плюю на тебя, и делаю то, что хочу я, а не ты. Ты говорила, надо собирать нужную сумму на отпуск, вот и собирай из своей зарплаты, а я буду здесь и сию минуту наслаждаться жизнью и исполнять свои пожелания, а не твои, как бы говорил он ей.

От Зои каждый день приходили письма, она писала на открытках с красочными видами Красноярска, в котором медленно тянулось её командировочное время. Одна из дочерей обычно приходила с таким письмом на кухню во время ужина и читала вслух. Алексей жевал купленные в «Домовой кухне» котлеты, слушал, а когда чтение заканчивалось, брал открытку в руки и разглядывал то, что там изображено. Его впечатляли виды Саяно-Шушенской ГЭС, могучей природы, огромных фундаментальных, как в Москве, городских зданий Красноярска. Он с любопытством разглядывал цветные фото мест ссылки Ленина, музейные экспонаты, дом, где проживал вождь. Ему нравилось, что Зоя пишет часто, называет их всех «моими дорогими», его утешало, что она помнит о нём и даёт об этом знать в своих ежедневных описаниях каждого прожитого в чужом городе дня. Сам он ей ничего не писал, но дочери, зная о родительской ссоре, стремились сгладить напряжение между родителями и в ответных письмах маме передавали от папы «пламенные приветы». Он знал об этих приветах от его имени, знал и то, что его демонстративное молчание сводит на «нет» детские уловки сблизить папу с мамой, и его это устраивало. Он чувствовал желание ей отомстить, и то, что он не писал ей, давало ему некое злорадное чувство удовлетворения. Ему каждый день хотелось мстить ей, и вместе с печалью от разлуки с женой в его сердце жила как бы и ненависть к ней.

Накануне возвращения Зои младшая дочь отравилась ресторанной едой. Алексей себе взял бифштекс, а для Оли, по её выбору, блинчики с мясом. Начинка, как позже выяснилось, прокисла. Оля, отведав, сказала «невкусно». Алексей снять пробу не догадался и уговаривал дочь съесть «ещё кусочек, а потом ещё кусочек». Она жевала, чтобы не перечить папе, в тот же день у неё начался понос со рвотой, и её по «скорой» отвезли в инфекционную больницу.

Болезнь дочери стала ещё одной причиной для семейного разлада между супругами. Алексей сказал вернувшейся из Красноярска жене что-то холодное, резкое, и больше с ней не разговаривал. Спать перешёл в другую комнату. То, что она готовила, не ел, обедать ходил по-прежнему в ресторан «Заря» возле их дома или в «Домовую кухню», рядом с его музыкальной школой. От общественного питания у него обострился гастрит, и он по направлению терапевта лёг в больницу. Зоя приходила к нему, он в байковой пижаме и тапочках спускался в вестибюль, она виноватым голосом говорила что-то ласковое. Его утешали её слова, её отношение к нему, но в памяти поднимались мысли о командировке, о длительном отсутствии жены, и тогда он, не глядя на неё, молча брал из её рук пакет с домашней едой и уходил в свою палату.

В палате мужчины играли в шашки, обсуждали прочитанные в газетах новости.

Он стоял у окна и смотрел вслед жене. Она шла в своей тёплой цигейковой шубе, в знакомых ему пимах, которые он полгода назад, после их покупки на местном рынке, кропотливо подшивал, подклеивал, чтобы ещё больше утеплить подошву. Она шла по узкой заснеженной тропинке между огромными, затвердевшими на ветру, будто каменными, сугробами, и вскоре в этих сугробах её становилось не видно. Алексей возвращался к своей кровати.

Однажды, когда он вот так же стоял у окна и глазами провожал жену, он увидел, как она, поскользнувшись, навзничь упала на заледеневшей тропинке, шапка слетела с её головы. Он побежал по больничному коридору, сбежал по лестнице на первый этаж, выскочил из тёплого вестибюля в своей лёгкой пижаме, в тапочках, на широкое заснеженное крыльцо, мороз охватил его.

Она лежала с закрытыми глазами. Он опустился на корточки, стал говорить ей что-то, теребить шубу. Кто-то сказал над его головой, женщина без сознания. Потом она пришла в себя, рядом уже были врачи, на носилках её подняли и увезли.

Алексей попросил выпустить его из больницы. «Вы не долечились», – сказал врач. Алексей написал расписку, и его выписали.

Каждый день он приезжал к ней в больницу. Вставать врачи ей не разрешали, говорили о травме, о головном мозге, о возможных последствиях, смотрели на Алексея серьёзными глазами, как бы что-то не договаривая. Это пугало его, он думал о тех самых возможных последствиях, ему представлялось будущее без Зои, страшная пустота, и её могила. Он стал плохо спать, и приходил смотреть в детскую на спящих дочерей, это его как-то успокаивало. Он сидел с зажжённым светом на кухне, смотрел на вымытые дочерями пустые кастрюли, и такой же пустой ощущал свою жизнь. Я без неё умру, думал он. В больнице его скоро уже знали медсёстры и нянечки, его успокаивал заведующий отделением, говорил что-то доброе, и это ещё сильнее угнетало его. Когда Зоя пошла на поправку, случилось другое, гораздо более страшное для него событие. Он увидел в её палате мужчину.

Ему было примерно столько же лет, как и Зое, он был хорошо одет, его лицо казалось благородным и симпатичным. Но самое главное, он сидел на стуле рядом с её кроватью, он смотрел на Зою и что-то ей с радостной улыбкой рассказывал. Может быть, этот симпатичный незнакомый мужчина радовался тому, что видит Зою, а может, радовался тому, что она смотрит на него, как бы подумал Алексей, но не знал, что так подумал. Он остановился в дверях, его сердце бешено застучало, ему показалось, что сейчас он лишится чувств и будет выглядеть идиотом. Но он не знал, что ему так показалось. Это длилось мгновение, за это мгновение перед его глазами будто пронеслась вся их счастливая жизнь с Зоей, и так же мгновенно эта жизнь вдруг померкла и превратилась в ничто.

Он прошёл к её кровати и что-то сказал.

Зоя смотрела на него, она увидела, что он побледнел, и это её расстроило.

Ему показалось, он видит в её глазах испуг. Это его ещё сильнее рассердило, он ужаснулся своим подозрениям, и подумал о том, что его подозрения не фантазия, и вот этот человек сидит на стуле, пялится на Зою, и что тут теперь делать, как жить. И ведь наверняка, подумал, он здесь не первый раз. Болезнь Зои, травма, последствия травмы, всё это показалось таким пустяком в сравнении с новой бедой.

Он смотрел на незнакомого мужчину, и глаза как бы не видели. Меня зовут Александр Борисович, сказал тот вежливо. Коллега Зои Павловны, возглавляю профсоюз, пришёл, вот, по долгу службы. Тут он широко улыбнулся, и Алексей увидел его крепкие зубы. Александр Борисович, продолжая улыбаться своей широкой и как бы нарочито открытой улыбкой, как показалось Алексею, добавил: чисто по-человечески пришёл к нашей Зое Павловне, от имени коллектива проведать. Затем он, перестав улыбаться, стал говорить о командировке в Красноярск, о курсах повышения квалификации, его слова были изящны, приятны, и весь он был приятен в обращении. Я ведь так благодарен вашей супруге, говорил он, Зоя Павловна помогла мне в Красноярске выбрать подарки для моей жены. Возвращаться из командировки с пустыми руками неудобно, а что купить, я ломал голову, попросил Зою Павловну. Походили с ней по магазинам, она мне дала отличные советы, подсказала, я бы сам и не смог так удачно обойтись, у меня фантазии, знаете ли, хватает на самое короткое, обычное, ну сами понимаете, мы, мужчины, в этих делах не так хорошо соображаем, как прекрасный пол. Он так и сказал – «прекрасный пол».

Алексей подумал о том, что хорошо бы дать в морду, но он не знал, что так подумал. Александр Борисович говорил что-то ещё о своей жене, о Зое, потом снова о командировке, о том, что Зоя Павловна добросовестно посещала лекции, вела конспекты. А я не такой, говорил он, я давно отвык от студенчества, ничего не писал, но, скажу вам, ваша супруга… И он снова улыбался своей широкой улыбкой, хвалил Зою Павловну, называл её совестью коллектива и лучшим работником в училище.

Его слова, жестикуляция, внезапное цоканье языком, умиление в голосе, всё это слилось в Алексее в сплошной большой гул, и этот гул мешал ему. Он как-то вдруг решительно понял, что случившееся – неприлично. Он не мог смотреть на Зою, ему всё стало противно.

Он положил на её кровать пакет с купленными в магазине угощениями, сказал, что надо уже идти, и направился к выходу, не глядя ни на кого. Она позвала его по имени, он заставил себя оглянуться, кивнул ей, она с жалостью смотрела ему вслед. Он сутулился, и очки висели на кончике красного обмороженного носа. В палате наступила тишина.

Для себя он понял, что эта тишина напрямую касается его лично. Они молчат, они сговорились, подумал он, и ещё сильнее ему стало всё противно. И он снова подумал, всё, что он там, в палате увидел, и что за этим стоит, это неприлично.

Кажется, я некстати пришёл, ваш супруг, он как-то так посмотрел, мне, простите, неловко теперь перед вами, и, наверное, я навлёк на вас неприятности, сказал Александр Борисович. Зоя не отвечала. Она хорошо понимала, с этого дня начнётся ещё одна чёрная полоса в её семейной жизни, и это надо пережить.

Об этом догадывался, глядя на её изменившееся лицо, Александр Борисович. Он испытывал к Зое тёплые товарищеские чувства, он уважал её, считал надёжным человеком, которому можно довериться. В красноярскую командировку он ездил вместе со своей тайной подругой, она жила с ним в одном номере. Зое он был благодарен за молчание. Его любовницу звали Инна, она работала в меховом магазине, в котором однажды Александр Борисович покупал жене шубу на день рождения и приметил миленькую продавщицу. Она полюбила Александра Борисовича и мечтала когда-нибудь стать его законной супругой. Они встречались уже третий год.

Перед отъездом из Красноярска он попросил Зою помочь ему выбрать подарки для его жены, а также и для любовницы Инны.

Когда Алексей вышел из палаты, Александр Борисович хотел высказать Зое свои мысли. Он сделал вывод, что кроткая и добрая по характеру Зоя Павловна находится в рабстве у своего супруга и зависит от его прихотей. Но по её глазам увидел, она страдает, и теперь исправить то, что случилось в этой больничной палате, никак нельзя.

Несчастье, сказал Александр Борисович и, моргнув, высморкался в носовой платок.