Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

Они стали заниматься спортом, по утрам уходили в спортивных костюмах на стадион и бегали трусцой.

Он искал работу, взяли учеником токаря на ближайшем заводе. Ему присвоили второй разряд, а затем, видя его добросовестное отношение к работе и высокий моральный облик – не пьёт, не курит – перевели переквалификантом, присвоили «второй разряд шлифовщика металлических изделий абразивными кругами сухим способом с вредоносными условиями труда». Так написали в трудовой книжке. Зарплата на этом участке повысилась, но обострились хронический фарингит, тонзиллит.

Спустя полгода удалось устроиться в отдел вневедомственной охраны в ремонтный цех, но уже через месяц уйти. Так ему посоветовали, видя, с какой скрупулёзностью он задерживает на проходной тех, кто пытается выносить с территории предприятия ворованное. Несли практически все, кто здесь работал. Он был поражён размахом открытого воровства государственного имущества.

– Ты, батя, здесь не ко двору, нам честные не нужны. Остынь, а то, смотри, голову случайно проломят в тёмном переулке, – так сказали ему.

И он ушёл.

Были ещё неудачные попытки подработок. Грузчиком на обувном складе, от ношения тяжестей у него обострился радикулит. Ещё один месяц трудился слесарем механосборочных работ второго разряда, ему присвоили третий разряд, но по состоянию здоровья и отсюда пришлось уволиться. Гипертония.

Тогда он решил осуществить давнюю задумку, стать после выхода на пенсию скрипичным мастером. К этому он готовился не один год, ещё живя в Заполярье, изучал технику изготовления скрипок. Брал уроки у специалистов. Теперь настало время исполнения того, что могло дать заработок. Всё необходимое для создания мастерской, станки, детали, было им уже давно приобретено. В своей спальне он оборудовал мастерскую. Поставил два станка. Жена перешла спать в другую комнату. Работа шла очень медленно, кропотливо, но успешно. Первую, сделанную им в течение полугода, скрипку он отнёс в детскую музыкальную школу, преподаватели оценили её как хорошую. Там же нашёлся покупатель, Алексей отдал за самую скромную цену. Получив деньги, он почувствовал себя счастливым. Не из-за денег, конечно. Быть может, я нашёл себя, думал он.

Она записалась в общество художников и стала учиться писать картины. У неё хорошо получалось, её хвалили. В гараж он теперь ездил очень редко и ненадолго. Он работал в своей домашней мастерской. Она в соседней комнате сидела над натюрмортами. К её картинам он делал рамки.

По воскресеньям она с утра уходила в подземный переход, где местные художники продавали свои работы. Иногда он сопровождал её, ему нравилось стоять среди людей, слушать разговоры о живописи, смотреть на морские пейзажи, а главное, он чувствовал себя спокойно рядом с Зоей. Он удивлялся, как мог подолгу оставаться без Зои в той, прежней, допенсионной жизни, когда был до ночи занят делами по работе. Суета отнимала у меня Зою, а я этого не понимал, я ничего не понимал, думал он. Что именно он не понимал, он не говорил себе, как и многого ещё другого тоже не говорил себе. И это другое, что он себе не говорил, присутствовало в его душе как самое главное, но только он не знал и не думал, а что оно, и где оно, это самое главное.

Стоя рядом с выставленными на продажу картинами, они поглядывали на прохожих в надежде, что кто-то обратит внимание на их товар. Когда это случалось, и кто-то подходил к ним, они отвечали на вопросы и соглашались отдать дешевле запрошенной ими цены. Её картины, случалось, покупали иностранные туристы. Они удивлялись низким ценам и платили не торгуясь.

Получив деньги, Зоя и Алексей прощались с художниками, собирали вещи и шли в магазин.

Купим подсолнечное масло, и ещё молочных продуктов, говорила она ему. Он кивал, ему было приятно, что у неё сегодня счастливый день. Я чувствую себя необыкновенно хорошо, говорила она. Он улыбался и брал её под руку. Знаешь, когда я сижу над картинами, то за работой время летит как одна минута, я не ощущаю времени, а когда смотрю на часы, обнаруживаю, прошло четыре часа, говорила она, в её лице было оживление, и они заходили в магазин покупать подсолнечное масло.

Её картины получили одобрение в городском обществе художников, наиболее удачные принимали для участия в областных выставках. Иногда она ездила с художниками на загородные пленэры, и он впервые в жизни соглашался отпустить её и не ревновал.

Иногда по его предложению они ехали за город, находили живописные места, устанавливали мольберт, и он рядом с машиной на траве дремал в терпеливом ожидании, когда она закончит писать этюд.

Два раза им посчастливилось получить от государства льготные путёвки в пансионат у моря, где они чувствовали себя так хорошо, что им казалось, такого душевного спокойствия, такого единения друг с другом, у них никогда раньше не было.

Однажды он принёс домой купленные в церкви образа Спасителя и Богородицы и повесил на стену в спальне. Она знала, иногда он заходит в церковь, и всё же появление в их доме икон её удивило. Она вспомнила портрет Ленина над письменным столом в родительском доме. Она рассматривала принесённые мужем иконы, ей понравилось, как они написаны. Рука мастера, сказала она и взглянула на Алексея. Он кивнул, ему была приятна её расположенность к его церковному настрою. По воскресеньям, перед тем, как идти на художнический рынок, она теперь шла к его иконам. «Только одну картину, прошу, больше нам не надо». А когда картину покупали, она, вернувшись домой, говорила перед образами «спасибо».

Они оба хотели жить без размолвок, и не хотели думать о прошлых ссорах.

Но он думал и обвинял себя. Он стал видеть в себе то, что не хотел видеть, а теперь он видел. Я жестокий, я плохой человек, я всю жизнь думал о себе, но не о Зое. Он открывал шкаф и понимал, у его жены не так и много платьев и нет вообще ничего такого, что обычно радует женщин. Он вспоминал, сколько милых сердцу богатств в его гараже, но таких, милых сердцу, богатств у его жены нет. Никаких безделушек, ни бижутерии, ни украшений, ничего… Я обманывал её, говорил он себе. И свой обман он считал в первую очередь не в том, что таил от неё деньги и скрывал свои покупки «для души», а обман в том, что обкрадывал её любовь к нему. Она себя посвящала каждый день мне, а я… Я искал возможность уйти в гараж, я радовался машине, а о жене вспоминал разве что за обедом. Я привык к ней, я ничего не ценил. Я жил для себя. А она жила для меня. Он думал о том, что много раз в своей жизни бывал в санаториях, а Зоя – ни разу. И ведь по своему здоровью, если сравнить, у неё дела обстояли гораздо хуже, чем у него, думал он. Как много ей пришлось лежать в больницах, и сколько разных операций ей сделали. Три операции по удалению вен на ногах – варикоз, вырезали матку – доброкачественная опухоль, вырезали щитовидную железу, неудачно, были осложнения, и всю жизнь ей приходится пить таблетки из-за этой самой удалённой щитовидной железы. У неё порок сердца. Тяжёлая травма головы. Как же так, растерянно думал он, как же так, повторял он. Да, я ходил к ней в больницу, я смотрел за дочерями, и при этом я не понимал, многого не понимал, не видел, не слышал, я должен был быть другим, другим… Он был в сильной растерянности, будто с его глаз ушла пелена и он стал зрячим.

Эти мысли стали как бы открытием для его сердца, и это открытие было настолько мучительным, что иногда он не знал об этих мыслях. Или, быть может, делал вид, что не знает. Но эти моменты как бы незнания становились всё короче и быстро исчезали, и вновь приходило знание открывшейся перед ним иной истины, и кажется, что эта новая иная истина и была той самой настоящей правдой, от которой он всю жизнь как бы прятался, и это знание приводило его душу в жесточайшие терзания.

Она чувствовала в нём эти внутренние перемены, видела его душевные озарения, ощущала, насколько смягчилось его сердце, и когда у него в разговорах прорывалось раскаяние за свою жизнь, она утешала его, говорила о нём самое хорошее и самое лучшее, что действительно в нём было. Посмотри, говорила она, сколько в доме сделано твоими руками. Кафель в ванной, плитка на балконе, перестеленный новый и очень тёплый деревянный пол, побелённые потолки, обои на стенах, капитальный ремонт квартиры, всё твоими руками, всё добросовестно, с любовью, таким мужем надо гордиться, не кори себя, я тебя люблю, и люблю таким, какой ты есть. Ты, Алёша, очень хороший человек, ты благородный, добрый, щедрый, у тебя светлая отзывчивая душа. И она рассказывала ему о нём, о том, сколько видит в нём светлого, чистого. И его это приводило в такое сильное умиление, что глаза наполнялись слезами, и он молчал, опустив голову, и поглаживал её руку.

Наступила череда болезней. Болели все, родственники, друзья, болела Зоя, болел Алексей. Радовало то, что хоть у дочерей всё было вполне нормально. Радовало, что дочери помнят о них и помогают, когда деньгами, когда продуктами. Летом дочери с семьями по пути на море заезжали в свою родную квартиру к родителям, радовали внуки, а потом снова приходило тихое время уединения вдвоём. И болезни. Болезней было так много, что, казалось, ничего не осталось, что можно было бы назвать здоровым. И казалось, что их болезни они делят на двоих, и два организма слились в один общий. Болело сердце, а потом болела печень, беспокоили почки, а потом позвоночник, болели суставы, скакало давление, болело горло, болело всё. Переставало болеть одно, начинало болеть другое. Это последствия жизни в Заполярье, думали они, и эта мысль объединяла, как бы успокаивала и смиряла. Значит, так и должно быть, и ничего тут не поделаешь, думали они. Мы сами выбрали себе этот путь, чего уж, говорили они друг другу.

Он увлёкся народными рецептами оздоровления, она, как врач, не одобряла шарлатанства, но для его успокоения не спорила с ним. Если тебя это воодушевляет, то пусть будет моча, говорила она, когда он решил начать курс уринотерапии. Теперь в квартире в укромных местах стояли баночки, куда он собирал свою мочу, и пил эту мочу. Ужасные процедуры и неприятный запах в квартире ему вскоре осточертели, как он сказал потом ей, и он отнёс на помойку использованные им пол-литровые банки.

Потом пришла очередь методов модного целителя Н., потом другого модного целителя Н. И многое иное, необычное, что давало Алексею надежду на продление жизни.

Он по-прежнему боялся умереть от рака, его страхи возросли после смерти племянниц, которые были младше его всего-то – одна на десять, другая на восемь. У обеих тот же диагноз, что и у их матери, и у их бабушки. Сначала умерла Юлия. Последний месяц своей жизни племянница никого не желала видеть, она страдала от болей и гневалась на Бога за посланные ей муки. Зоя приходила к умирающей, ухаживала, иногда вместе с ней приходил Алексей. Юлия сказала им, чтобы попов на её похоронах не было. Это у неё от болезни, настрадалась, думал Алексей о племяннице жалостью.

Спустя полгода ушла Нина. Умирала она кротко и без особых болей. Лежала тихая, молчаливая. Она не перечила никому, не роптала, и лишь иногда скажет что-то тихо, и посмотрит вопросительно, будто спрашивает, неужто и правда всё? Зоя ухаживала за Ниной, держала её за руку в последнюю минуту. Алексей привёз священника, но причастить не успели, Нина уже отошла. После отпевания священник говорил собравшимся о пользе молитвы за усопшего. Ему в ответ кивали. Людей пришло немного, отзывались о Нине по-доброму. Хорошо, когда человек оставляет по себе добрую память, говорили на поминках и с аппетитом ели куриную лапшу.

Как такое может быть, все мои умерли от онкологии, разве это наследственная болезнь, сказал по возвращении домой Алексей. Он смотрел, как Зоя в прихожей счищает с обуви над газетой кладбищенскую грязь. Он взял тряпку и стал в тазике мыть её и свою обувь. Она подумала, что вот, муж уже давно сам моет свою обувь, не так, как это было после женитьбы, тогда многое было иначе, не так, как теперь. А теперь вот и её обувь тоже привёл в порядок. Он поднял голову, взглянул на неё и, продолжая мыть туфли, повторил, разве это наследственная болезнь. Он хотел услышать от неё более-менее хороший ответ. Она что-то ответила хорошее, то, что его устраивало, и он как бы успокоился.

Умерла сестра Зои. Она долгое время лежала после перелома шейки бедра, муж с дочерью ухаживали за ней. Зоя ездила каждую неделю на электричке к умирающей Зине, оставалась с ночёвкой. Стирала грязное бельё больной, обтирала влажными салфетками её тело, обрабатывала пролежни, мыла полы в квартире, варила для всех суп с привезённой ею курицей. Зина плакала, просила прощения за всё, и говорила о том, что вот бы начать жизнь заново, тогда всё было бы по-другому.

Зоя кормила Зину с ложечки диетическим супчиком-пюре, та ела без аппетита, и уже после нескольких глотков говорила, что больше не может. Зоя салфеткой очищала после еды её увядшее, болезненное лицо, утешала, целовала и говорила с ней ласково, с нежностью, с состраданием. Её растрогало то, что старшая сестра просит у неё прощения. Зина говорила, что так много в жизни обижала её, Зою, и столько осталось из-за этого в сердце заноз. И перед обеими сёстрами, вслед тому, что вспоминала, винясь, Зина, оживали картинки прошлого, как кадры кино.

 

 

+

 

Когда Зине исполнилось тринадцать лет, папин товарищ по партии Николай Павлович Старостин принёс имениннице шоколадку. Четырёхлетняя Зоя смотрела через порог Зинаидиной комнаты, как старшая сестра разворачивает хрустящую бумажку. Зоя ни разу в жизни не ела шоколада. Зина скрутила дулю: «Пошла вон, замухрышка!»

Зоя спряталась в кроватке. После неудачных уговоров поесть каши, мама погасила в детской свет, постояла возле двери и ушла. Зоя откинула с заплаканного лица одеяло. За тёмным окошком висел месяц, были видны звёзды. Через форточку доносились шаги прохожего, стук подъездной двери. Тишина и колыхания небесных светил. Зоя смотрела на звёзды. Ей хотелось забыть про историю с шоколадкой.

Дверь приоткрылась. В полоске света мелькнуло лицо сестры. «Жри!» – на живот Зои шлёпнулся шоколадный кубик. Зоя спихнула подачку на пол.

 

 

+

 

– Ать-два, ать-два, ишь, как сёстры-то дружно маршируют! – смех и мужские голоса доносились со стороны воинской части.

Зина оглянулась, далеко ли сестра, тьфу, могла бы и дальше отойти. Противные солдаты разгадали тайну их родственных отношений, да и неудивительно, сёстры почти близнецы, так похожи между собой… «Ать-два, ать-два»… Перед выходом из дома она приказала пятнадцатилетней замухрышке идти как можно дальше от неё: не позорь меня. У Зины блестящие серьги, на губах малиновая помада, роскошное платье с бантом на тонкой талии, высокая причёска, кожаные лакированные туфли. У Зины лёгкая походка, каблучки цокают, она элегантна. Зина уже замужем, у них с мужем высокие зарплаты. А Зоя – стыдоба, побирушка. Платье латаное, на ногах не поймёшь что. Худющая. Голова острижена под ёжик после болезней.

Когда воинская часть осталась позади, Зина отругала сестру: дура, не могла ещё дальше идти, что ли.

 

 

+

 

Замужняя и уже имеющая солидный оклад санитарного врача Зина дала слово жившим в крайней скудости родителям, как они того просили, присылать поступившей на первый курс Ленинградского мединститута младшей сестре деньги.

Шло время, денег сестра не высылала. Родители удивлялись худобе Зои, когда она приезжала на каникулах. За её истощённостью как бы проглядывала тень благополучия старшей сестры. «Да ты чего такая?» Зоя рассказывала о красотах Ленинграда. Не рассказывала, что с подружками после занятий ходят в городскую столовую за бесплатным хлебом, его на тарелках на столах с избытком, как и соли. Посолят ломтик, другой, третий, вот и сыты. Почти всю стипендию, которую получала как отличница, она высылала родителям.

Мать варила жидкую кашу и подмечала, с какой жадностью ест Зоя. Кожа прямо прозрачная, отмечала мать и с недоверием спрашивала дочь, а точно хорошо ей там, в Ленинграде, а точно ли Зина присылает ей деньги?

Не подходит климат ленинградский, высказывал предположение отец. Сыро, не для туберкулёзников.

Туберкулёз у Зои обнаружили в сорок третьем, на двенадцатом году жизни. Отец через горком партии, как видный партийный деятель, получил для Зои путёвку на целый год в туберкулёзный санаторий. В санатории главным лечением оказались в неограниченном количестве ломти хлеба, густо намазанные рыбьим жиром. Оголодавшим детям такой вариант лекарства казался лакомством.

И таким же лакомством казались Зое те самые бесплатные ломтики хлеба с солью на столах в ленинградских столовых, которыми она питалась, не имея больше ничего другого, а тем более не имея тех денег, которые обещала высылать старшая сестра.

 

 

+

 

Макарий устал от бессонных ночей, от постоянного нервного напряжения и множества забот, навалившихся на него. Лежачая больная в доме – это стало для него испытанием.

Смерть жены принесла ему долгожданное облегчение, хотя поначалу он погоревал. Всю жизнь вместе, привыкли друг к другу, говорил он.

Через недолгое время пришло время умирать Макарию.

– У меня столько наград – и боевых, и по работе. Много поощрений, грамот, премий, а из головы не выходит одно воспоминание, – сказал Макарий, когда Алексей сидел у его постели.

Глаза Макария запали, лицо осунулось, кожа пожелтела, смотреть на него Алексею было тяжело. Он жалел Макария, жалел, что когда-то испытывал к нему и к покойной свояченице неприязнь, ему хотелось сказать добрые слова, утешить, он что-то говорил, но Макарий его не слушал, а говорил о своём.

– Меня всю жизнь мучает воспоминание, то, что случилось на войне. Я тебе расскажу. Но ты сначала прочти вот это.

Макарий дёрнул подбородком на старую покосившуюся тумбочку с не закрытой дверцей рядом со своей кроватью, внутри тумбочки было тесно от картонных пожелтевших папок с бумагами. Алексей с трудом стал вытаскивать папку из плотной стопки, тумбочка накренилась, с деревянной стоячей вешалки возле тумбочки упал на голову Алексея пиджак, звякнули прикрученные к пиджаку военные награды. Алексей повесил пиджак обратно на плечики.

– С самого верха возьми, – сказал Макарий, с неудовольствием покосившись на упавший пиджак. – Только вслух читай.

– Кочергин Макарий Петрович, с 1939 года по 1956 год служил в Военно-воздушных силах Краснознамённого Балтийского Флота и КЧФ. Участвовал в Великой Отечественной войне с Белофиннами. Участвовал в боях при обороне Таллина и при обороне Ленинграда в период блокады.

– Стоп. Теперь следующую читай, там я по порядку разложил, – сказал Макарий.

Его голос был тихий, осевший, дыхание неровное, Алексей с состраданием посмотрел на больного, тот кивнул:

– Давай. Тоже вслух.

– Зарекомендовал себя трудолюбивым, исполнительным и технически грамотным специалистом за время работы в войсковой части. Производственный план выполняет ритмично, продукцию выдаёт с высоким качеством. Активный рационализатор. За добросовестный труд и выполнение социалистических обязательств от командования части имеет 115 поощрений. Присвоено звание ударника Коммунистического труда.

– Хватит. Другую бери.

– В 1942 году во время перелёта через Ладожское озеро в Ленинград самолёт ТБ-3 потерпел катастрофу. В самолёте летели офицеры и сержанты для выполнения служебного задания. Самолёт упал в воду на расстоянии около трёх километров от берега, глубина в месте падения была около четырёх метров. Самолёт разрушился, наполовину затонул и коснулся дна. Часть людей спаслась на выступавших из воды обломках самолёта. Положение было тяжёлым: все промокли в ледяной воде, получили ушибы и даже ранения. Начавшийся шторм чрезвычайно ухудшил положение людей. Через 29 часов после падения самолёта в воду люди были сняты с обломков самолёта кораблём Ладожской военной флотилии.

– Больше не надо читать. Теперь меня слушай.

Макарий помолчал. Он смотрел в открытое окно перед собой, ему были видны верхушки зелёных деревьев и яркое синее небо с мелкими светлыми облачками. Он вздохнул, закрыл глаза. В комнате было тихо. С улицы доносились детские голоса, чириканья птиц. Свежий воздух наполнял комнату, вытесняя тяжёлый дух лежачего больного.

Через несколько минут он стал говорить:

– В числе пострадавших был сержант Кочергин Макарий. Я сильно ударился головой и грудью. Я не мог разгибать рук, не мог двигаться. Было сломано ребро. Вместе с Егоркиным мы смогли продержаться больше суток на левом крыле самолёта. Потом нас доставили на аэродром, оттуда в гарнизонную санчасть, и две недели на госпитальном режиме. Мне забинтовали грудь, и целый месяц я ходил перевязанный. А теперь главное. Когда самолёт начал падать, Егоркин сказал: Макарий, переходи в носовую часть, там точно спасёмся. Так и получилось. Но в последнюю минуту, выбираясь из тонущего самолёта, я почувствовал, как за мою ногу кто-то ухватился. Этот парень смотрел на меня умоляющими глазами. У меня было несколько секунд. Или оттолкнуть его от себя и самому спастись, или протянуть ему руку, и затем вместе выкарабкиваться. Но это был огромный риск и почти не было шансов на успех. Времени не оставалось. И скорее всего, я бы утонул вместе с ним, начни его тащить за собой. А что делать. Такова жизнь. Хотелось жить. Это и есть война. Но, Алексей, теперь, когда всё, когда жизнь подошла к краю, я думаю всё время о том парне, который так смотрел на меня. Я спасся, а он остался там, на дне. Его глаза, его голос, это всю жизнь сидит во мне. И когда я смотрю на стопки благодарностей, груды наград, слышу каждый год торжественные речи в свой адрес, то думаю, а зачем мне они, разве могут они перевесить смерть того парня, которому я не протянул руку. Тот парень хотел жить так же сильно, как того хотел и я.

Его лицо было спокойным, он говорил всё так же тихо, медленно, негромко. Отдышавшись, он сказал:

– Так вот я тебе хочу сказать. А как бы ты поступил на моём месте? Нет, не отвечай. Я просто говорю. Как бы кто другой поступил на моём месте? Это мы дома герои. А там, на войне, никто не знает, как поступил бы он сам лично в такую минуту. Поэтому не надо, не надо…

Через три дня он умер. Алексей на похоронах увидел священника. Тот пел молитвы и ходил с кадилом вокруг гроба.

От дочери усопшего Алексей узнал, папа просил христианскую кончину, и она привезла на такси из церкви батюшку, тот исповедал и причастил умирающего.

Алексей обрадовался за Макария, он вспомнил его предсмертное признание про парня, который не сумел выкарабкаться из тонущего самолёта, вспомнил его слова о многочисленных наградах и грамотах – «а зачем мне они, разве могут они перевесить смерть того парня, которому я не протянул руку».

Алексей подумал, Макарию повезло, он покаялся в том, что всю жизнь его мучило. Он ушёл с чистой душой. Вот бы и мне так, с чистой душой, подумал он.

 

 

+

 

Умирали один за другим друзья, сослуживцы, однокурсники, все те, кто были примерно одного с ним возраста, с кем общались в этой жизни, и кто так же, как и он, совсем не хотели уходить из этой жизни.

Алексей навещал заболевших товарищей. Сидел у их постели и слушал последние в этой жизни речи. Все они чувствовали и понимали, что да, это их последние дни, последние слова, и говорили то, что лежало на сердце.

– Алёша, а ведь я обманщик, – сказал Миша Павленко, и слёзы выступили у него на глазах.

– Я вот тебе это сказал, и сам удивляюсь, что сказал. Раньше ни за что бы не признался, стыдно, что подумают обо мне. Столько почёта в обществе, в школы звали как героя, чтобы детям про войну рассказывал. А я же не герой. Я знаешь кто… Я плут. Да-да, Алёша. Я сделал документы за деньги, сумел найти подход к нужным людям, и выдал свою хромую с детства ногу за фронтовое ранение. О как. И получил льготы, и надбавку к пенсии, и с жильём вопрос удалось решить, как ветерану войны. А теперь мне так тяжело с этим грузом, Алёша. Потащу его с собой. А зачем, спрашивается, мне это всё там, – Миша обвёл взглядом свою комнату, ковры на стенах, хрустальную люстру, потом поднял палец и глазами указал на потолок. – Там, куда все идём друг за другом, зачем оно мне там, Алёша.

Другой лучший друг Алексея – Степан Шевченко – умирал в больнице, родственники сумели выбить для него, как для ветерана Великой Отечественной войны, одноместную палату.

– Я, Алёша, ведь в плену был на самом деле, на войне почти и не получилось повоевать. В плен попал по трусости. Надо было сражаться до последнего, а я струсил, что убьют, и поднял руки. Вышел им навстречу. Многие мои товарищи тогда погибли. А я нет. В плену пробыл почти до самой победы. Потом удалось-таки бежать, во время отступления немцев. И присоединился к нашим частям. А там уже считанные дни оставались до конца войны, все братались, радовались, и я со всеми. Так и пришёл домой победителем. Никто и не узнал, что я в плену был. Даже супруга моя не знает, и дети не знают. А тогда, после войны, многие, кто из плена вернулся, потом за это сроки получили. А мне вот, повезло. Выкрутился. Я поначалу радовался. А с годами радость-то пошла на убыль, а вот тут…– Степан стукнул кулаком по своей груди. – Вот тут такой камень, такая казнь, что и сказать не могу. Тебе сказал, как бы полегче стало. А у кого прощения просить, чтобы избавиться от этой тяготы, не у государства же… Так я, Алёша, у тебя попрошу прощения. Прощаешь меня?

– Прощаю, Степан.

Лицо умирающего просветлело, и улыбка радости сделало его будто новым, не умирающим, а здоровым.

– Если бы ты знал, какое счастье ты мне дал, какое счастье – быть прощёным. Спасибо тебе, Алёша.

 

 

+++

 

В небе перемешались осень и лето, листья бежали по земле так быстро, так легко, и всё быстрее как будто бежала сама жизнь.

Пришло наше время, думали Алексей и Зоя после прощания с очередным покойным, и соглашались друг с другом, что наступила осень, да, наступила осень.

Алексей стал вести дневник своего здоровья, контролируя утром и вечером давление, пульс, частоту стула. С возрастом его ещё больше стали беспокоить запоры, и Зоя каждый день варила для него свёклу.

Однажды утром, вымывшись после спортивных занятий под душем, он, растирая себя полотенцем, заметил в зеркале что-то не то. Он всматривался в отражение, позвал Зою, она подтвердила, да, на шее сбоку чёрное пятнышко, наподобие нароста. Может, просто новая родинка, предположила она. Он забеспокоился. И поехал в онкологическую больницу. Ему предложили в течение месяца понаблюдать, и если нарост будет увеличиваться, пройти обследование.

Нарост увеличивался. Анализ подтвердил, образование злокачественное.

Алексей перестал бояться заболеть раком. Чего бояться, если и так заболел им, как бы такие мысли теперь были в его голове. И эти мысли вроде даже успокаивали. Однако работу сторожем в вендиспансере, куда устроился три месяца назад, и где приходилось проводить сутки через двое без сна, по совету врача оставил. Вам нужен режим, сон, покой, сказал врач. Интеллигентного и, главное, непьющего сторожа из вендиспансера отпускать не хотели, а при расставании выплатили премию за добросовестный труд.

Священник, к которому Алексей ходил на исповедь, посоветовал начать готовить душу для перехода в вечность. Алексей согласился, да, это хороший совет. Первым делом он избавился от машины, подарив её другу, последнему из его четверых друзей, кто ещё не умер. Подумав, отдал и гараж ему вместе со всеми своими богатствами. Николай в страшном удивлении спросил при встрече у Зои, что стряслось у них. Зоя сказала, что причина в болезни, Алексей готовится умирать.

Зоя тоже готовилась умирать. Она это поняла, когда однажды её сердце стало болеть слишком долго и слишком сильно. Медики «скорой» определили инфаркт, и начался новый этап жизни, это была жизнь в реанимации. Алексей дважды в день ездил к Зое, плакал и молился Богу. Когда жизнь к Зое стала возвращаться, он поставил в церкви самую дорогую толстую свечу и дал обет начать новую жизнь.

Отныне он посвятил всего себя тому, чтобы ухаживать за ней и не позволять ей ничего делать, кроме отдыха. Он как бы забыл о том, что у него рак, что на его шее чёрный нарост, он перестал ездить по врачам, он больше не вёл дневник здоровья, не просил Зою сантиметровой лентой проверять, насколько увеличилось чёрное пятно, и вместо ежедневных письменных самоотчётов о работе кишечника и артериальном давлении стал записывать в той же толстой тетради с обратной стороны содержание воскресных церковных проповедей. На воскресные службы он теперь ходил каждую неделю без пропусков.

Он думал о жизни, о том, что эта жизнь бесконечна и эта жизнь будет продолжаться даже после смерти, он думал о Зое. Он думал о том, что не дал ей в супружестве того, что должен был дать. Зоя, я тебя не отпущу, ты поняла, не отпущу, он сжимал её руку и смотрел ей в глаза, она говорила ему, да ладно тебе, всё будет нормально.

Он думал о том, что хотел бы накупить ей цветов, платьев, много разных подарков и вкусностей, но лишних денег не было. Он откладывал по чуть-чуть в специальный конверт, а когда удавалось накопить более-менее приличную сумму, вёл Зою туда, куда она хочет. В кафе, ресторан, а может, в музей, театр, на концерт, они гуляли под руку в парках, он покупал для неё угощения, слушали музыку, бывали везде, где можно было побывать. И первое место в этом списке радостей занимала для Зои картинная галерея.

Его по-прежнему мучило раскаяние. Я растратил все деньги, нами накопленные в Заполярье, я выкинул эти деньги на ветер, это я виноват в болезнях жены, я виноват в том, что она не чувствовала себя по-настоящему счастливой, думал он вновь и вновь, и эти мысли поглощали его так сильно, что на глазах выступали слёзы. Ему хотелось думать, что он накручивает, и хватит копаться, и лучше жить будущим, а вчерашнее надо забыть как сор, выбросить из памяти как мусор. Но он не мог забыть. И думал о том, что как можно жить будущим, ведь его осталось так мало, и ради чего жить этим будущим. И он снова думал о смерти и о том, что будет после смерти.

Зоя, что бы ты хотела, спрашивал он её. Она отвечала, что ничего не надо, всё и так хорошо, и просила не мешать смотреть телевизор, показывали юмористическую передачу. Садись, смотри, наши любимые артисты, смешное показывают, говорила она ему. Он садился рядом, они слушали юмористов и вдвоём смеялись.

 

 

+

 

– Как странно живут люди, – сказал он ей.

Они, не торопясь, под руку, шли по пыльному жаркому городу. Только что они отстояли в церкви панихиду по своим усопшим близким, и оба сейчас думали о них, вспоминали минуты общения с ними, вся жизнь будто летела перед их глазами, и будто все, кто умер, обступили их, как живые, и о чём-то просили своём, нужном им, и высказывали свои надежды на что-то, чего сами уже не могут сделать, и чего так и не сделали при своей жизни… И эти грустные мысли что-то будили в их душе, и было на душе у обоих как-то легко, будто они всё ещё находились на церковной службе, слышали неторопливый молитвенный напев, который успокаивал и будто обещал нечто светлое, лёгкое, и это светлое, лёгкое было близко, как им чудилось.

– О чём ты? – спросила она.

Они завернули в сквер и, найдя в теньке свободную скамейку, присели, радуясь отдыху.

– Мы все живём не так, совсем не так… – сказал он, как бы не договаривая чего-то.

– Не так, как надо? – сказала она, и достала из сумочки пакетик со старыми, подплесневевшими, хлебными ломтиками.

Он смотрел, как голуби под их ногами накинулись на испорченный хлеб, и думал о чём-то печальном. По его лицу пробегали тени шелестящих над их головами листьев. Она взглянула на его профиль и подумала, что это не игра теней, а печаль души отражается у него в лице.

– Я давно думаю вот о чём, – заговорил он, будто решившись что-то открыть ей в себе такое, чего раньше не делал.

Она почувствовала эту в нём решимость, и не стала ничего говорить, она ждала, что он скажет, и хотела это услышать. Ей хотелось услышать что-то такое, что её всю жизнь беспокоило и в нём, и в их отношениях, а может быть, и в ней самой, и сейчас, быть может, казалось ей, она услышит от него какое-то признание, нечто особенное, что внесёт ясность во всё, что случалось в их общей жизни.

Вокруг них шумел город, шли люди, родители на детской площадке смотрели за своими детьми. Жизнь спешила куда-то, и эти люди вокруг, и эти голуби, все тоже спешили, всем хотелось жить. И это небо, бегущие облака, и свет за ними, всё будто указывало на эту главную истину, что каждому под этим небом – всем хочется жить, и оттого, быть может, такая спешка, такая скорость, такой полёт, потому что все спешат жить.

– Мы живём так, будто ничего не понимаем, ни вокруг себя, ни внутри себя, – говорил он. – Да, я говорю, наверное, банальные вещи. Но чтобы прийти к пониманию этих самых банальных вещей, мне понадобилось прожить целую жизнь. И будто это не жизнь, а – сон, вся жизнь, как сон, и мы никак не желаем проснуться. Да-да, опять банальность, опять где-то это уже сто раз сказано и озвучено до меня, до этого моего, так сказать, запоздалого прозрения. Но одно дело сто раз слышать и даже знать, но не впускать в себя, не обращать на это внимания, не понимать, что это и к тебе напрямую относится, и продолжать жить слепым, глухим. Ну, вот как я. Мы как бы живём, и не хотим узнать, что именно такого есть в нас, и вокруг нас, и что будет потом с нами, мы ничего не хотим знать в себе, мы спим, мы ждём всё новых снов, и каждый день приходит как новый сон, и будто кто-то тянет и тянет к нам эти дни, и они будто нанизаны на верёвочку, за эту верёвочку мы держимся, нам кажется, что это не сны, а наша судьба, которую мы как бы вершим, и это не верёвочка, а суть нашей жизни… Но мы ошибаемся. Мы не хотим знать, что мы ошибаемся. Мы не хотим знать, что всё вокруг, что мы делаем и к чему стремимся, это на самом деле – обман, это ненастоящее, а того, истинного, настоящего, главного, что должно быть, этого-то и нет, его просто нет в нашей жизни, как нет и самой жизни, той, о которой мы не желаем ничего знать…

Он взял из её рук пакетик и вытряхнул остатки хлебных крошек под ноги, голуби зашумели и, тесня друг друга, кинулись к последнему угощению.

– За последние годы столько похорон. И знаешь, что более всего меня поражает, Зоя… А вот что. Пожалуй, все они, почти все, кто умирает, в последние дни своей жизни говорят примерно одно и то же, то, что они не удовлетворены своей жизнью, что они прожили эту жизнь совсем не так, как следовало, и желали бы заново, набело переписать её, эту проклятую жизнь. Вот что меня потрясло, Зоя. Понимаешь, о чём я? О том, что они, и наши покойные родственники, и покойные знакомые, покойные соседи, друзья, многие из них перед смертью вдруг словно очнулись от того морока, в котором жили, они лишь в конце своей жизни пришли в себя и поняли, что не жизнь это была, а самый настоящий морок, в котором они варились так, будто это самое лучшее, самое главное… И весь ужас в том, что на пороге смерти они поняли, что уже ничего не смогут изменить в этой, как бы начертанной ими книге вовсе не жизни, а пустоты. Не смогут ничего изменить, потому что конец наступил как бы слишком быстро, к чему никто из них не был готов. Смерть застала их врасплох. И только слёзы, у них остались только слёзы по самим себе, слёзы из-за того, что всю жизнь уничтожали эту свою жизнь. И вот я думаю. Если человек поймёт это хотя бы перед смертью, то, быть может, это и будет самым главным, ради чего и состоялась его, испорченная им самим, жизнь.

– Всё так и есть, – сказала она. – Всё так и есть.

Она смотрела перед собой и будто видела всё, что пережито, всё, что было хорошего и плохого, и тень от деревьев уже ушла от них, и солнце светило прямо им в глаза.

 

 

+

 

 

Август, 2023 год.

 

 © Галина Мамыко