Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

Он звал её к себе домой каждый день, и она как бы соглашалась, но всё же не шла, находился в последнюю минуту какой-то веский предлог, и она не шла к нему. Она знала, что он любит её, она это видела, но как можно идти просто так, как можно вот так, сразу, без предложения выйти замуж, без оформления документов, без ЗАГСа…

Она понимала, что уступить ему она не может никак, но и быть без него ей тоже было теперь просто невозможно. Потребность видеть его каждый день, слышать голос, встречаться с его любящими глазами, эта потребность быть с ним стала настолько главной в её жизни, что заглушала всё вокруг, она думала в первую очередь о нём, и лишь потом обо всём другом. Учёба шла так, как и должна была идти. Но сердце было устремлено в иную сторону. Каждое утро она просыпалась со счастливым и тревожным ощущением огромного счастья, это счастье наполняло её бесконечным радостным чувством полёта, и вместе с тем заполоняло её душу, казалось бы, беспричинной тревогой. Она не могла понять, в чём суть этой тревоги, и старалась её как бы не замечать, оставляя в себе лишь тот свет, который проливался от обладающего её существом счастья.

– Зоя, я должен сказать тебе важную вещь, – начал он однажды то, что собирался сделать уже все последние дни, но не мог решиться.

Они сидели в ресторане. Сегодня обед был заказан с наибольшим размахом. Свиные отбивные, сельдь под шубой, пельмени со сметаной и зеленью, борщ украинский с пампушками, чёрная икра, горячая картошка со сливочным маслом с укропом, блины с вареньем, чай с лимоном, пирожные… В огромном зале с зашторенными окнами, в приглушённых блёстках светильников, они были не единственные в этот обеденный час посетители, однако им казалось, что вокруг никого нет, и они затеряны и забыты между рядами сверкающих сервировкой столов. Мимо скользили, словно птицы над океаном, молчаливые официанты, и будто ещё миг, и эти молодые вышколенные мужчины с глазами рыб и осанкой царей обретут крылья, потолки растают, и рыбы взмоют ввысь как можно дальше от ставшего им ненужным мира тарелок.

Он разлил по бокалам шампанское, взглянул ей в глаза:

– За тебя!

Она, улыбаясь, смотрела на него, и когда он вернул пустой бокал на стол, тогда лишь дотронулась краешком губ пузырящегося напитка, её губы заблестели от влаги. Он смотрел, как она прикладывает бумажную салфетку к лицу, ему хотелось забрать салфетку и коснуться её губ...

Он взглянул на её оставшийся наполненным бокал, отметил чистоту стекла, не испорченного губной помадой, вспомнил прежних своих женщин, чьи накрашенные губы оставляли на посуде следы, и сказал:

– У меня к тебе важный разговор.

Она подумала, сейчас он сделает ей предложение, а потом они пойдут в ЗАГС, и всё у них будет так, как и должно быть. Ей стало радостно. Больше не придётся бороться с собой, и она сможет законно с ним встречаться. Да что там «встречаться», она рассмеялась в душе над собою, ведь она станет его женой, и они не то что встречаться, а жить будут под одной крышей. Неужели это возможно, она будет его видеть постоянно, с утра до утра, изо дня в день, и так на всю жизнь, до смерти, она будет за ним смотреть, как за ребёнком, готовить ему обеды, стирать для него, гладить его рубашки, у них появятся дети... Ей стало так сладко, так хорошо.

Она посмотрела на него с плохо скрываемой надеждой. И эту надежду он тут же угадал, и оттого ему стало ещё более тяжело. Он не хотел этого разговора, но столько противоречивых мыслей восставало в нём против его любви к Зое.

Он подумал, вот, она надеется, сейчас он ей сделает предложение, не один раз он читал эту надежду в женских глазах, не один раз становился предметом разочарования других женщин. Впрочем, разве их было много, этих женщин, не так и много, по его мнению. Всего-то три. И ещё две случайных, на одну ночь.

– Зоя. Я сегодня пригласил тебя сюда, чтобы сказать…

Его речь выглядела словно нарочито официальной и почти торжественной, и если бы не унылость и словно надтреснутость осипшего голоса, можно было и поверить в его искренность. Но получалось натянуто, и далеко не искренне.

– Это наша последняя встреча, – говорил он и больше не смотрел ей в глаза, а смотрел на свои длинные музыкальные пальцы, ими он крутил вилку, то убирал её со стола, то принимался передвигать между тарелками.

– Мы больше не будем встречаться. Мы не подходим друг другу. Мы разные. У нас у каждого своя судьба. У тебя своя. У меня своя.

Он говорил примерно то, что ему всё последнее время внушали мать и сёстры. Жанна при каждой встрече с Алексеем заводила речь о Зое, говорила в её адрес грубые слова, и обещала сжить «стерву» со свету. Наташа твердила ему – «найдёшь в сто раз лучше, попроще, а эту, интеллигентку, гони в шею». Мать пришла к нему в комнату, закрыла плотно дверь, и вполголоса высказалась в адрес Зои так, будто речь шла о враге.

Она тебе не пара – изо дня в день говорила родня ему о Зое. И он, с детства привыкший к всеобщей семейной опеке, как самый младший и самый любимый, и с детства приученный слушать мать и старших сестёр, не мог теперь не услышать их, восставших так дружно, как никогда, против его выбора. Неприязнь к Зое сплотила всех, и даже Жанну включили на время в этот семейный совет по коллективному давлению на Алексея.

Зоя молча выслушала его и будто на ватных ногах поднялась из-за стола. Они уже завершили обед, свой разговор Алексей намеренно начал после того, как она насытилась. Он по-прежнему жалел её и был рад, что она успела поесть до того, как он произнёс заготовленную речь. Они внешне холодно расстались, Зоя ничего не сказала, она ушла, не оглядываясь, и он не успел увидеть её слёз.

Начались долгие недели разлуки, которую оба считали окончательной и бесповоротной. Каждый прожитый друг без друга день обоим казался вечностью, наполненной холодом и безнадёжностью. Они ничего не знали друг о друге в эти длинные, пасмурные для них, дни. Но оба чувствовали, что им одинаково плохо. Оба потеряли аппетит, интерес к жизни, по ночам они смотрели из своих кроватей в окно и не могли спать, а когда засыпали, то проваливались вместо сна в полузабытье, где присутствовали похороненная любовь, утраченное счастье, тоска, печаль… Она никому ничего не рассказывала, ни с кем не делалась своей новостью, но и без слов её внезапные замкнутость, молчаливость рассказали подругам по общежитию о её беде. Так же как близкие Алексея по его угрюмости и обречённому виду разгадали, что у того разлад с новой девушкой. Родня поначалу было порадовалась, но следом озаботилась его душевным состоянием, он не хотел ни с кем говорить, и ходил так, будто никого не видел. Друзья разными путями пытались их помирить, предлагали устроить встречу, но влюблённые от услуг посредников отказывались.

Спустя месяц случай свёл их вместе. Она налегке, с читательским билетом в нагрудном кармашке тёмного штапельного платья, сшитого для учёбы её отцом, шла в библиотеку. Маршрут она выбрала против обыкновения длинный и не в направлении библиотеки. Она пошла в сторону дома Алексея. Она не хотела этого делать, но сердце её так сильно болело о нём, тоска так измотала, что она уже по пути вдруг решила пойти туда, где он живёт. Она ещё не знала, зайдёт ли в его дом, но когда оказалась на улице Старопроточной, поняла, да, она постучится в зелёные ворота, услышит лай Гаруса, а там будь, что будет. И в ту же минуту увидела его. Он шёл ей навстречу, с опущенной головой. Но вот он поднял голову… Они увидели друг друга с большого расстояния, и уже ничто не могло помешать им не отрывать глаз друг от друга. Это была для них та самая, втайне ожидаемая все эти долгие недели, страстно желанная минута, они грезили этой случайностью, надеялись на неё, как на главное счастье в своей, столь страшно опустевшей, жизни. Когда они оказались рядом, он поставил под ноги свой учительский кожаный портфель и взял её за руки.

– Как ты похудел, – сказала она, в её глазах он увидел тревогу и нежность.

– И ты тоже, да, ты тоже, ты совсем исхудала, – сказал он, не отпуская её тонких запястий и чувствуя пальцами косточки её рук.

«Теперь её некому кормить. Она снова живёт впроголодь», – подумал он.

– Как ты? Как твоё здоровье? У тебя всё в порядке? – снова сказала она, её взволнованность не ушла от него, и он ощутил от того такое огромное ликование, что забыл про все свои колебания, а решение относительно ненужности с ней отношений вдруг предстало перед ним мелким и пакостным.

– Я-то что, что я. Ты-то как? – сказал он, с нежностью и любовью сжимая её руки, и не желая их отпустить.

Она молча смотрела ему в глаза, и не могла ничего сказать, что-то царапало ей горло, от прикосновения его рук она ощущала, будто силы покидают её.

Сжав её руку, он повёл её, и она шла, не спрашивая ни о чём, с сердцем, готовым на самые отчаянные падения и самую страстную любовь. Они шли быстро, и со стороны казалось, эти двое опаздывают куда-то. Они промчались сквозь шумный проспект, пронизанный движением и скоростями чужих жизней, не интересуясь ничем, что летело мимо их быстрых силуэтов, и тени от их силуэтов бежали за ними, и рисковали остаться где-то там, в прошлом, куда им больше не хотелось заглядывать.

А потом он внезапно резко остановился, взглянул на её пылающие щёки, встретил взгляд её любящих синих глаз, и повернул обратно, туда, откуда они ушли, на его малолюдную улицу Старопроточную. Их торопливые шаги нарушили тишину улочки, собачий лай лениво откликнулся из-за чужих ворот, белый гусь вскинул подрезанные крылья и заковылял от лужи под колонкой в свой двор, кошка убежала из-под ног, вскарабкалась по толстому стволу дерева. Их силуэты пролетели, будто обретя крылья, сквозь родной для Алексея двор, пустынный в этот час, и спящий в будке после миски супа и сахарной кости Гарус поленился открыть глаза и не залаял.

Очутившись наконец там, где нет посторонних глаз и нет ничего, что угрожало бы их уединению, на холостяцкой половине его дома, за закрытой на ключ входной дверью, они, не желая никаких разговоров, охваченные счастливым чувством обладания друг другом, забыли обо всём.

И лишь когда совершилось то, чего так он желал, и чего она так боялась, оба опомнились. Она лежала рядом с ним, на его кровати, и смотрела на него смятенным взглядом. Он понимал её состояние, знал, её следует утешить, пообещать что-то такое, что бы успокоило её, но именно этих, успокоительных, слов его язык не поворачивался произнести. Он поцеловал её.

Она нащупала рукой платье на полу, положила его вместо покрывала на своё нагое тело, ощущая стыд. «Что я натворила», – подумала она.

Слёзы подступили к её горлу.

Тогда он, зная, что не сумеет сказать ничего для неё утешительного, снова стал целовать её, и страсть тут же охватила его, он снова желал её, и это желание вновь победило её слабое сопротивление. Она не испытала в этом соитии тех исключительных приятных физических ощущений, о каких ей приходилось слышать в общежитии из откровений опытных, более взрослых, подруг и теперь понимала, что не обрела ничего, кроме боли, стыда и сожаления, она сожалела, что уступила его страсти и пошла на поводу собственного малодушия, как ей казалось. Вместе с тем надежда на его мужское благородство и его любовь теперь преобладали в её душе, и она ждала, когда же он скажет нужные в эту важнейшую в её жизни минуту заветные слова.

Они ещё долго лежали в постели, и он ласкал её, не желая отпускать от себя, ему нравились её стыдливость, неопытность, то, что он у неё первый.

– А ты знаешь, я зверски хочу есть, – сказал он, с нежной улыбкой разглядывая вблизи её лицо.

Её голова с растрёпанными косами лежала на его правой руке.

Она не нашлась, что сказать. Её мысли были далеки от еды.

– А ты хочешь есть, а, Зойчик? – сказал он, продолжая смотреть на неё.

Он сказал это лишь для того, чтобы заполнить образовавшуюся вдруг между ними нежданную и печальную пустоту.

Она растерянно посмотрела на него и уже не в силах сдерживаться, стала плакать.

– Ну-ну, ну-ну… – говорил он без удивления, он знал, что будут слёзы, ожидал их, и эти слёзы не вызывали в нём сочувствия, напротив, досада поднималась в сердце, и он боролся с этой досадой. И только мог говорить «ну-ну».

Когда она без его помощи, отвернувшись, торопливо и с болью в сердце, чувствуя себя обкраденной, оделась, он, уже одетый, хотел было сказать, что проводит её, но раздумал так говорить. И сказал иное.

– Теперь ты будешь жить у меня, – сказал он, и в его спокойном голосе послышалась интонация хозяина.

Он так сказал не потому, что решил жениться на ней. Он привык, что женщины, которыми он обладал до Зои, обычно оставались на какое-то время в его доме, они обслуживали его – готовили пищу, стирали бельё, мыли полы, как это делают законные жёны, баловали, как это делают любящие матери, и к чему он привык. Он всегда был баловнем, любимцем всех, кто его окружал. С детства он знал от матери и сестёр, что мужчина должен быть главным в доме, а жена – это лишь та, которая ему прислуживает и ему угождает. Она обязана выполнять его прихоти, и быть ему рабой.

Ещё ему хотелось не видеть её слёз, которые обличали его совесть, и оставаться в её глазах хоть в какой-то степени благородным, каким она его увидела в начале знакомства. Впрочем, он действительно считал себя благородным и, в общем-то, по большому счёту, был человеком, не способным на подлость в том понимании, как это видится в обществе. Он не считал подлым человека, который не желает официального оформления супружеских отношений. «Это личное дело каждого. И к подлости не имеет отношения», – примерно такой позиции придерживался он в жизни, и это самооправдание его успокаивало и помогало выстаивать против женских слёз, скандалов и требований жениться.

Женитьба ему казалась чем-то ужасным, некой петлёй на шее, и эту петлю в любую минуту сможет затянуть та женщина, чья фамилия появится в его паспорте. Наконец, он сказал себе, если Зоя будет жить у меня, это внесёт упорядоченность в наши отношения, не придётся тратить время на то, чтобы ходить к ней в общежитие, она будет вести хозяйство, что и удобно, и приятно. Подобные расчётливые мысли ему, если прислушаться к глубинам души, не особо нравились, в таких мыслях он усматривал что-то постыдное, непорядочное, но что поделать, снова он говорил себе, такова жизнь. И за этим «такова жизнь» угадывалось философское отношение полноценного человека к неполноценному, как если бы человек говорил о кошке или собаке.

Она, услышав его «теперь ты будешь жить у меня», в первую минуту возмутилась, не этого ждала, но тут же опомнилась и устыдилась этого возмущения. И сказала себе: «А чего ты желала услышать, теперь, когда ты стала такой, такой…» Она не могла найти слов в отношении себя, своего падения, но знала, что это должны быть очень горькие и жёсткие слова обличения её позора. И хорошо, уговаривала она себя, хорошо, что Алексей согласен жить с тобой, такой вот, падшей, и не гонит тебя прочь. Теперь, когда ты «такая», с твоей честью покончено, ты обязана соглашаться на любую подачку от Алексея. От этих неприятных мыслей ей стало так горько, что она, не отвечая на его слова, вновь заплакала, а он снова говорил «ну-ну» и поглаживал её по плечу.