Вернисаж

Ещё не оправившись ото сна…

…ещё не оправившись ото сна
липкого,
зыбкого,
вижу
голубя,
поднявшего лапку на
кровле сияющей крыши,
словно заплаканную ветлу
в капельках-бусинках солнечных,
торчащую из песочницы метлу,
сидящую на качелях дворничиху,
облако,
распластанное ничком
в луже,
цветок каштана,
пока котёнок
шершавеньким язычком
слизывает с мизинца сметану…

Друзья заклятые мои…

…друзья заклятые мои
придут,
меня не спрашивая,
и позолоченные дни
безумствованья нашего
заполыхают вдруг,
искря
прокуренной средь просини,
сродни пожарам октября
на вернисаже осени…

И оживут на все лады,
гитаре вторя джазовой,
голубоглазые мечты,
закопанные заживо
в репродуктивной суете,
пластами под
и грудами
с годами склонных к полноте
бесстрашия да удали…

Но, как похмельная мигрень,
лукавыми намёками
из небытья
жемчужный день
за пасмурными окнами
воскреснет,
остужая кровь,
и сухожилье памяти
растренированное
вновь
растянутым останется…

Цветы

…высушенные интерьерные
памятные цветы
природа не советует
ставить в одной комнате
с – живыми,
потому что у первых
чувство посмертной ревности
заставляет напрягаться
неведомо как
сохранившиеся силы
в попытке заалеть,
распуститься,
а потом
от перенапряжения
рассыпаться хрустящими лепестками,
то есть,
второй раз уже,
как не печально,
бесславно погибнуть…

А у живых
благоухающих
раскрывающихся бутонов
наблюдение
за подобными муками
своих собратьев
вызывает острую тоску
по той недолгой жизни,
которую,
как они видели,
заботливые именинники,
молодожёны
и прочие радостные люди
с упоением
перевернут головою вниз
и заживо засушат…

Рыбалка

…комарики рьяно
звенели «дзинь-дзинь»…

Вода повторяла
небесную синь…

И падали хвои
подсохшей иголки
вслед радужной сойке,
взлетающей с ёлки…

И над поплавком, что
уснул уж без клёва,
стрекозие ловко
взвисали
влюблённые…

И кто-то нахальный
и вкрадчивый
вздорно
морщинил зеркальное
блюдце озёрное…

И выпи далёкие
хохот да сипы
вздувались,
нелёгкой
как будто бы
силой…

Чуть подшофе – в дрейф…

…чуть подшофе –
в дрейф
по морю улиц –
меж маяков фонарей,
во тьму лиц…

И – за волною волна –
душу раскачивает
ветреная весна,
реи да мачты
выбеленных тополей
плавно
и, как бы
одновременно нежней,
к отполированной палубе
брига-бульвара клоня,
и, окаянная,
навзничь бросает меня
за борт,
буйного,
пьяного…

Клубится пылью Кундуз…

…клубится пылью
Кундуз
да змеями…
Мы с Петькой были
родных роднее…

Меня икота
корёжит,
выжига…
– У нас болота…
Да клюква – с вишню!..

Вспухают зори
багровой сажей…
– У нас в озёрах
лещи, брат – в сажень!..

У Петьки млеет
улыбкой рожа-то…
– Зато таймени
у нас, как лошади!..

Луч солнца гладит
на скалах иней…
– А мать оладьи
печёт так-и-и-и-и-е!..

Всё воют волки…
Да рыси рыщут…
Осколки – колки,
увы, дружище…

Хохочут выпи…

За нас,
знать,
с Петькой
ребята выпьют…

По рюмке третьейПо рюмке третьей – за павших…

Мечтая, таю, словно дым…

…мечтая,
таю,
словно дым,
и растворяюсь робко я
на солнце
сизо-золотым
причудливейшим облаком…

И пожилой акварелист,
прищурившись,
вальяжно
с небес октябрьских
на лист
отправит кистью влажной
меня,
парящего…

Потом
на гулком вернисаже
багетным сжатый полотном
и остеклённый даже
я буду куплен на гроши
девицею нахальной
и не отрадою души,
но украшеньем спальни
дубовой стану…

И концов
в конце
в чулане
или
на чердаке
среди котов
под слоем хлама пыльного
меня –
не знаю, чья рука –
найдёт
и, миг помедлив,
в клочки порвёт
и в облака
мерцающие медные
отправит лёгким взмахом,
не
подозревая –
как же
порхать на крыльях ветра мне
и сладостно,
и страшно…

Чёрт, я буду убит…

…чёрт, я буду убит,
хоть пока и не знаю – как именно…
И померкнет софит
солнца ярко-пунцового зимнего…

Остановятся птиц
крылья,
точно стоп-кадр,
на взмахе
ещё тёплых ресниц…

И батист белоснежной рубахи
обагрится, пропоротый…

Иль,
как соломинку,
мглистого вечера
воздух пальцами цапая,
в пыль
опрокинусь дорожную вечную…

Верю – буду убит,
хоть пока и не знаю – как точно…

Под пичужек ли свист?..

Под безмолвие ль креповой ночи?..

Под плебейское ль «пли!..»?..

Под зарниц озорных полыханье ль
над дубравой вдали?..

Под сирени ли благоуханье?..

Иль под речитатив
заунывный ручья –
как мгновенье,
жизнь чужую прожив,
я и смертью уйду не своею…

Чую – буду убит,
кем да как хоть пока и не ведаю…

И, заплакав навзрыд,
струны контрабасовые ветра
оборвутся,
когда
меня всё же омыть осторожно
соберётся вода
слеповатого летнего дождика…

И в глазницах роса,
незаметно замёрзнув под утро,
мне закроет глаза,
серебром позолоченным будто…

После боя…

…чуть подташнивает…
Страшно
стало после боя…

Развороченная башня
танка…

Головою,
в блин расплющенной,
прилип
к тракам… кто?.. неясно…

«Духа» вспоротого хрип…

Бьёт фонтанчик красный
из простреленного уха
старшины,
и в лужицу
крови
плюхаются мухи –
мухи будут ужинать…

Чуть потряхивает…
Страшно
после боя стало…

Словно свеженькая пашня –
серпантин и скалы…

Прикурить пытаюсь раз
двадцать или тридцать…

У радиста вместо глаз –
чёрные глазницы…

Волос стриженый белей
снега…
Плача молча,
шарит парень по земле –
вдруг найдутся очи…

Чуть подсасывает…

Небо –
глубоко лазуревое…

Облака волшебной лепки…

Наконец, прикуриваю…

Молоко убежало…

…молоко убежало…
Повторяй: молоко убежало…
До тех пор повторяй ты,
пока
вдруг не станет пронзительно жалко
убежавшего молока…

Пока пенки не станет так жалко,
что обычно давалась коту,
повторяй:
молоко убежало,
молоко убежало в плиту…

Из открытой конфорки –
как жало
ядовитого газа река…

Повторяй: молоко убежало…
Молоко убежало,
пока
ты витал в облаках
иль пожаром
любовался
заката,
опять
от тебя молоко убежало…

Твою мать…

Играют в штофе квадраты окон…

…играют в штофе
квадраты окон…

Морковный кофе
Идёт за – мокко…

И пёс придворный,
забыться дабы,
седую морду
кладёт на лапы…

Угаснув,
тает,
закат в стакане
пустого чая…

Как будто тканью
волнистой, сизой
задрапированные,
плывут эскизы
людей,
и поровну –
огнём да влагой –
душа измучена
и пахнет благо-
душистым
-звучием,
когда по клавишам
тупых столешниц
стучит опавшие,
окоченевшие
не слёзы – ноты
хмельного ужина
и – дзинь… –
бесплотные
летят в отдушину
камина жаркого,
пока,
распаренная,
корпит кухарка
над самоварами…

То ль в печёнках…

…то ль в печёнках,
то ли вне меня –
в бирюзовой тишине –
есть ещё кусочек времени
и пространства щепоть,
не
перекупленных,
приватных…

Есть ещё возможность на
день, минуту, йоту
в вату
снега, облака иль сна
с головой нырнуть…

Мгновенье
есть ещё,
чтоб умыкнуть
ливня каплю,
дуновеньем
ветерка наполнить грудь…

Горсть колодезной водицы
есть ещё,
зарницы гроздь,
блещет что
и серебрится
на ветвях далёких гроз…

Стебель есть травинки,
что я,
теребя губами,
жду,
как проснётся золотое
солнце в глянцевом пруду…