Левковский Александр. Очерк «Правая рука».

...Первая Мировая война застала его во Франции. Не колеблясь ни минуты, Зиновий вступает в ряды французской армии (ведь Франция была союзницей его родины, России!) – и за тридцать пять лет службы, участвуя в двух мировых войнах, проходит путь от рядового солдата Иностранного легиона до корпусного генерала с наибольшим числом наград во французской армии – более пятидесяти!

Он был военным советником в войсках белого движения, встречался с генералом Деникиным и адмиралом Колчаком.

Он воевал во Франции, Марокко и Сирии – против нацистов и их французских союзников.

Однорукий полковник Пешков, дважды раненный, командовал подразделениями Иностранного легиона в 20-е годы в Марокко.

Он был послан с важными дипломатическими миссиями в Америку и Китай.

Он был полномочным французским послом в Китае и Японии.

...Даже сейчас, накануне смерти, его не оставляет боль в несуществующей правой руке...

В предсмертном тумане ему вдруг вспомнился его рано умерший младший брат Яков. Вот у кого по справедливости надо было бы отхватить его правую руку – до самого плеча! Ведь этой рукой Яшка – Яков Михайлович Свердлов, ближайший соратник Ленина, Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета – подписал множество документов, закабалявших народы многострадальной России во имя утопической «мировой революции»!..

Левковский Александр. Рассказ «Лили-Марлен».

...Через месяц, воскресным вечером, после окончания наших занятий, я решился и сказал ему:

– Руди, – сказал я, – ты знаешь, я пишу роман...

– О! – поразился он. – Значит, ты будущий великий писатель?! Как наш Гёте! Как наш Гейне!

– Ну, не знаю, – засмущался я, привыкший к насмешкам моей мамы насчёт моих писательских амбиций.

– О чём твой роман? – уважительно спросил Руди. Мы с ним сидели на уединённой скамейке в парке Горького.

– Понимаешь, Руди, – сказал я, – действие этой вещи происходит в Германии, в Лейпциге...

– Почему в Германии? – удивился он.

– У Тургенева, – сказал я, – из его трёх лирических повестей две рассказывают о любви, происходившей в твоей Германии.

– Так ты пишешь о любви?! – изумился он. – Ты уверен, что ты всё понимаешь в любви?

Я отмахнулся.

– Чего там понимать? – сказал я. – Это самое простое.

– Самое простое, – пробормотал он. – Нет, ты неправ – не самое простое... А самое сложное! Слушай, будущий Гёте, я расскажу тебе о сложной любви – и не в моей Германии, а на вашей Воркуте!..

Дорогой Фёдор,

Не буду вдаваться в критику Вашей статьи. Скажу лишь следующее: Вы были когда-нибудь в музее Торы (Ветхого Завета) в Иерусалиме? (Я был там пару месяцев тому назад). Вот если бы Вы посетили этот музей и увидели воочию рукописи на иврите и арамейском, которым несколько тысяч лет, то Вы, возможно, написали бы совсем другую статью.

С уважением,

Александр Левковский

Левковский Александр. Рассказ «Концерт для скрипки с оркестром».

...Над залом плыла прекрасная музыка!

Волны мощной струнной мелодии уступали место торжествующему напору духовых инструментов – и вдруг останавливались, расчищая место для звуков одинокой виртуозной скрипки...

Что напомнила мне эта изумительная музыка?

Ну конечно же! – самое сильное музыкальное потрясение моей юности – «Концерт для скрипки с оркестром» Феликса Мендельсона!

Я закрыл глаза и увидел себя, семнадцатилетнего, в киевском парке над Днепром, сидящим рядом с моей подругой Ниной и её мамой.

Знаменитый Натан Рахлин дирижировал Государственным Симфоническим Оркестром Украинской ССР.

В тёплом вечернем киевском воздухе плыли завораживающие звуки скрипки из прекрасного концерта Мендельсона.

И, точь-в-точь как сейчас, здесь, в московском концертном зале «Россия», волны мощной струнной мелодии чередовались с торжествующим напором духовых инструментов...

Я взглянул на Люсю. Она, закрыв глаза, покачивалась в кресле...

...Последний могучий аккорд! – и концерт закончился.

Раздались несмолкаемые аплодисменты.

Дирижёр повернулся к залу и вытер платком мокрый лоб. Движением дирижёрской палочки поднял на ноги оркестр. Сделал шаг вперёд и в наступившей тишине сказал...

Левковский Александр. Рассказ-памфлет «Остров невезения».

...Вы когда-нибудь замечали, какие восхитительные звуки издают спиртные напитки, если лить их бережно и осторожно в рюмки, или бокалы, или фужеры, – и, приклонив ухо, внимательно прислушиваться к льющимся струям?

Вот этот нежный колеблющийся звук льющейся струи и вошёл незаметно в мои воспоминания и окрасил их сладчайшей зыбкой пеленой!

И как бы я ни рассматривал своё прошлое, под каким бы углом я ни разглядывал ушедшие годы, – всё самое лучшее в моих воспоминаниях было неизменно и прочно связано с прекрасным забытьём, которое принесла мне – водка!

Я чувствую... я знаю, что те немногочисленные из моих читателей, что не выносят даже запаха спиртного, прочитав эти строки, возмутятся до глубины души.

– Что это за гнусная алкогольная пропаганда?! – вскричат они.

А я им отвечу так:

– Вы просто безграмотные неначитанные дикари! Послушайте, как мои воспоминания перекликаются с лучшими творениями русской литературы. Вот, к примеру...

Левковский Александр. Рассказ «Юриспруденция по-русски».

За тридцать пять лет моей жизни я сидел в тюрьме дважды. По разу в России и в Израиле.

Правда, в Израиле я пока что не сижу в тюрьме, а лежу в тюремной палате тель-авивского госпиталя под охраной. Когда я отлежусь и предстану перед судом, мне светит как минимум лет пятнадцать за решёткой. Значит, я выйду на волю, когда мне стукнет пятьдесят...

Меня тут лечат от трёх пулевых ранений – от одного серьёзного в живот и двух лёгких, в бедро и плечо.

Мне не впервой получать ранения – и пулевые, и ножевые; так что я не беспокоюсь. Мне ведь главное что? Чтобы, не дай Бог, не была задета моя, как говорят медики, половая сфера, так как без этой сферы – какой смысл жить дальше? Ну и чтоб мне не отстрелили пальцы, которыми я виртуозно играю на моей старушке-гитаре...

У меня тут отдельная палата. Я не думаю, что всем преступникам положена в израильских госпиталях одноместная комната, но у меня положение особое.

Я – будучи коренным русским! – оказался внезапно израильским национальным – и даже интернациональным – героем!..

Левковский Александр. Рассказ «Негритянский бог».

...Я не мог дождаться следующей субботы. Я не мог думать ни о ком и ни о чём – только о Тане!

Вечером в субботу я сел в мою новоприобретённую машину и поехал к ней в Нью-Джерси.

Зачем?.. Чего я ожидал?.. Что я скажу ей?..

Таня встретила меня тревожным восклицанием:

– Боря, что-то случилось с машиной?

Она стояла посреди демонстрационного зала и, нахмурясь, глядела на меня.

– Боря, – повторила она, – что с тобой?

Я молчал.

Она взяла меня за руку и повела в свой офис. Налила мне чашку кофе и села напротив меня.

– Ты не должен сюда приходить, – сказала она.

– Я знаю, – прошептал я.

– Боря, – сказала она, – выбрось меня из головы, прошу тебя.

– Я не могу...

Она подошла к окну и тихо промолвила, стоя спиной ко мне:

– Ты меня любишь, правда?

– Ты послезавтра уезжаешь от меня, – сказал я, не отвечая на её вопрос. – И я не могу к тебе приходить. И я не смогу тебя больше видеть... Никогда...

Она повернулась ко мне.

– Пойдём, – сказала она и вышла из комнаты.

Я покорно последовал за ней.

Она села за руль моей машины и отвела её в самый дальний тёмный закуток двора, заставленный горами покалеченных машин.

Выбралась из-за руля и открыла заднюю дверь...

Левковский Александр. Рассказ «Белый конь».

Был когда-то фильм известного сценариста и режиссёра – не припомню его имени, – где в конце через весь экран, по бескрайнему полю, заросшему высокой колышущейся травой, под серо-облачным небом, несутся сотни коней. С таким, знаете, мягким стуком копыт, с картинно развевающимися гривами, с живописно изогнутыми шеями!..

А-а, вспомнил название фильма! – «Долгая счастливая жизнь»! Или, может быть, «Долгая несчастливая жизнь»? Не помню... Там известные артисты играли. В голове крутятся их имена, но у меня в последнее время с памятью неважно.

По ночам, когда моя болезнь достигает своего апогея (а это случается, в среднем, раз в месяц), я встаю с постели и подхожу к окну. За окном расстилается чудный, залитый лунным светом пейзаж Катскильских гор. Это, вообще-то, не горы, а высокие холмы с широкими прогалинами между ними. Одна вот такая прогалина – та, что в России называлась бы просторным лугом, – видна мне через высокое окно моей палаты.

И едва я отдёргиваю тяжёлые шторы и всматриваюсь в темноту, как небо над лугом начинает светлеть, становясь серо-облачным; аккуратно подстриженный газон превращается в колышущееся море высокой травы; и на луг выбегает – нет, не табун коней, как в фильме! – а одинокий белый конь...

Он возникает в дальнем левом углу поля и медленно движется направо. Мне слышен мягкий стук его копыт и видна картинно развевающаяся грива над живописно изогнутой шеей – точь-в-точь, как в «Долгой счастливой (несчастливой?) жизни»!

Когда он заканчивает свой бег и исчезает, я задёргиваю шторы и ложусь в постель, умиротворённый.

Я увидел своего белого коня – и больше мне ничего от жизни не надо...

Левковский Александр. Рассказ «Педагогическая поэма».

Татьяна, моя супруга, однажды в молодости высказала мнение, что таких отцов, как я, надо кастрировать.

– Причём ещё до зачатия первого ребёнка, – добавила она.

– И как бы ты жила с кастрированным мужем? – осведомился я.

– Перебилась бы как-нибудь. Может, завела бы любовника... В любом случае, лучше жить с бездетным кастратом, чем иметь от него такого сына, как Вовка.

Я лежал на диване, читая пьесы Теннесси Уильямса и вполуха прислушиваясь к стенаниям жены.

– А что нового случилось с Вовкой?

Супруга приблизилась к моему дивану и направила угрожающий палец прямо мне в лицо.

– Твой сын, – сказала она, делая зловещее ударение на слове «твой», – вчера, с двумя такими же балбесами, поймали Маринку из второго подъезда и стали стягивать с неё трусы!

– И стянули? – поинтересовался я.

– Только до колен... Если девятилетний болван пробует стянуть трусы с одиннадцатилетней девочки, то что же будет, когда ему исполнится девятнадцать?!

– Надо полагать, – сказал я, – что в девятнадцать он стянет их полностью...

Левковский Александр. Рассказ «Мост Ватерлоо».

...Через неделю мы опять сидели с ней на той же скамейке, и она тихо говорила, беспрерывно затягиваясь папиросой:

– Мы с тобой, Саша, живём в тюрьме. Мы читаем то, что нам разрешают читать, мы смотрим те фильмы, что нам позволяют смотреть, мы поём те песни, что нам вталкивают в наши глотки... Где-то далеко, на недоступных континентах, находятся собор Парижской Богоматери... нью-йоркский Бруклинский мост... флорентийская галерея Уфицци... мадридский музей Прадо... но мы так и не увидим их, потому что мы, рабы, должны знать своё место...

Она повернулась ко мне и положила ладонь на мою руку.

– Я, наверное, поступаю глупо, обрушивая на тебя такую тяжесть, но я не могу иначе, Саша... Мне в семье сейчас очень тяжело. Мы с Борисом Семёновичем становимся всё более далёкими друг от друга. Мы, по сути, чужие люди. Он меня совсем не понимает. Он весь поглощён только своей работой.

Её ладонь тихонько сжала мою руку, и я вдруг почувствовал странное ощущение телесной близости к этой женщине, телесного влечения к ней, матери моей подруги. Это было странное и изумительное чувство, сродни тому ощущению, что я испытывал, обнимая Нину, но гораздо более сильное... намного более явственное...

Левковский Александр. Рассказ «Любовь и голод».

...Шёл третий день без еды. Третий день – всегда самый трудный. Пик голода. Голова кружится. Во рту такой вкус, будто ты сосал медную дверную ручку. Ты раздражён неимоверно. Ты можешь думать только о еде. И сон не помогает, потому что твои сны тоже о еде.

Потом будет легче. На четвёртый-пятый день твоё тело вдруг успокаивается. Сжатый спазмами желудок расслабляется. Кушать всё ещё хочется, но как-то отстранённо, словно голодаешь не ты, а кто-то другой, за которого ты переживаешь. И головокружение становится тихим и плавным, будто ты вращаешься в медленном вальсе.

Костя переносил голод лучше, чем я. У него детство было трудным, и еды часто недоставало. У меня тоже дома не было разносолов, но всё же я не жил в нищем колхозе, как Костя.

На четвёртый день Костя говорит:

– Пойдём тырить хлеб.

– Куда? – говорю.

– В столовку министерства.

(В столовой Министерства внутренних дел Татарии, куда нас изредка пускали, хлеб лежал прямо на столах – бери, сколько хочешь!)

– Нет, Костя, – говорю, – воровать – это нехорошо.

– Нехорошо?! – вдруг заорал он. – Ты дурак! Ты не жил в колхозе! В колхозе, если не тырить всё, что попадёт под руку, ты сдохнешь, как собака под забором!.. Вставай и зови Витьку Емельянова! Он будет заказывать свой «шницель-пиво-Беломор», а мы тем временем свистнем кило хлеба...

Левковский Александр. Очерк «Великий, могучий, правдивый и свободный».

Приземлившись в Шереметьево после многолетнего (шутка ли – тридцать лет!) отсутствия, я перевёл дух, огляделся и приготовился впитывать забытые российские впечатления.

И первое впечатление было – вокруг меня бушевал русский язык! На нём говорили, им перекликались, на нём таксисты зазывали пассажиров, он взывал ко мне со страниц газет в киосках аэропорта... Глазом, ухом – и, казалось мне, даже кончиками пальцев – я видел, слышал, почти материально ощущал русскую речь, которая за тридцать лет жизни в Америке была не то чтобы забыта, но как-то оттеснена на второй план вездесущим английским языком.

Я забрался в маршрутное такси, предвкушая встречу со столицей. Пёстрая публика в машине громко переговаривалась, и я приготовился получать наслаждение, слушая звучание русской речи – полупотерянной мною чистой русской речи, которую так заслуженно превозносил Иван Сергеевич Тургенев.

В моих скитаниях по белу свету я часто слышал похвалу русскому языку. «Какой у вас певучий (нежный… интеллигентный… мягкий…) язык!» – часто говорили мне те, кто слышал, как я разговаривал с женой или дочерью. Мне говорили это и в Америке, и в Европе, и в Израиле.

И я с гордостью соглашался.

И вот я сижу в московской маршрутке и слушаю великий, могучий, правдивый и свободный русский язык, льющийся из уст москвичей. И вот что я слышу...

Левковский Александр. Рассказ «Странный акцент».

...Он пригласил меня на танец, а затем на другой, а потом на третий... Мы танцевали, болтали, смеялись, шутили – и я с каждой минутой ощущала, что я впервые встретила человека, который возбудил во мне неясное, но восхитительное предчувствие любви!

Разумеется, мы говорили по-французски. Я уже знала, что его зовут Жорж, и что он является сенатором во французском парламенте. Мы отдыхали в креслах после бешеного кружения в вальсе, когда он задал мне тот самый вопрос, который вы, Алёша, задали мне.

– Анна, – сказал он, – у вас какой-то странный акцент. Вы немка?

Я рассмеялась.

– Голландка? Шведка? – спрашивал он.

– Не угадали.

– Гречанка, полька, испанка?

– Нет, – сказала я. – Я русская.

Он внезапно повернулся и взглянул на меня со странным выражением на лице – растерянным и в то же время ошеломлённым.

– Кстати, – сказала я, – я не знаю вашей фамилии, Жорж. Кто вы, таинственный незнакомец?

Он помолчал, явно собираясь с мыслями, а затем сказал, понизив голос:

– Я не могу назвать вам мою фамилию, Анна.

– Почему?

– Не могу.

– Но почему? – настаивала я.

Он опять замолчал.

– Не допытывайтесь, Анна, – пробормотал он.

Мы спорили несколько минут. Я настаивала. Он отказывался.

– Анна, – сказал он, – не просите. Если я назову вам мою фамилию, то вы, будучи русской, немедленно покинете этот зал, и я не увижу вас более никогда.

– Нет! Нет! – почти закричала я.

– Да, – сказал он с грустной улыбкой на лице. – Поверьте мне.

– Клянусь! – воскликнула я. – Что бы ни случилось, я навсегда останусь вашим другом!

– Не клянитесь, Анна. Возьмите назад свою клятву, умоляю вас.

С этими словами он полуотвернулся от меня и еле слышно произнёс:

– Меня зовут...

Левковский Александр. Пьеса «Замкнутый круг».

ПРОКУРОР: Как долго жила у вас эта женщина?

 

МИССИС РЫБКИН: Одну неделю. Мистер Квашнин строго наказал мне, что в течение этой недели я должна всё больше выражать недовольство моей прислугой и к концу недели объявить ей, что я не нуждаюсь больше в её услугах... и она ушла. Её звали Галя; она приехала из Тулы; это город недалеко от Москвы.

 

ПРОКУРОР: И что произошло дальше?

 

МИССИС РЫБКИН: Через день после ухода Гали мистер Квашнин привёз другую женщину, очень молоденькую, её звали Тамара, и она была грузинкой из Кутаиси. Я опять изображала хворую старуху, и опять наняла эту Тамару, и через неделю уволила её, по указанию мистера Квашнина.

ПРОКУРОР: И сколько таких женщин привёл к вам мистер Квашнин?

МИССИС РЫБКИН: О, много! За два года у меня перебывало около семидесяти женщин. Они меня очень развлекали в моей одинокой жизни. Кого только не было среди них! Была одна ленинградка, археолог, очень интересно рассказывала о расшифровке древних тибетских рукописей. А с одной актрисой из Минска мы часами – буквально, часами! – говорили о пьесах Чехова, Юджина О'Нила и Камю...

ПРОКУРОР: Миссис Рыбкин, вы когда-нибудь задумывались, зачем мистеру Квашнину понадобилась вся эта схема с наймом и увольнением женщин?

МИССИС РЫБКИН: Ей-богу, не знаю... И никогда не могла понять. Мистер Квашнин всегда требовал, чтобы я давала ему справку, что он устроил прислугу ко мне. Я однажды спросила его, зачем ему эта справка. Он засмеялся и сказал, что она нужна ему для подтверждения, что он выполнил своё письменное обязательство устроить женщину на работу в Америке...

ПРОКУРОР: И последний вопрос: вам не жалко было этих женщин, которых мистер Квашнин так жестоко обманывал?

МИССИС РЫБКИН (опускает голову): Жалко... Конечно, жалко. Но что я могла поделать? Такова жизнь. Она бывает иногда очень жестокой, мистер Макферсон.

Левковский Александр. Рассказ «Кафе на улице Алленби».

...Я встретил её год тому назад в терминале на мосту Алленби, на границе между Израилем и Иорданией. Я служил там резервистом-таможенником, то есть с утра и до вечера я обыскивал арабов, прибывших из Аммана и жаждущих посетить своих родственников на западной стороне реки Иордан.

Я стоял лицом к реке, покуривая и разглядывая иорданский пограничный пост на том берегу. И вдруг услышал негромкий женский голос позади себя:

– Мне кажется, вы говорите по-русски? Дайте мне, пожалуйста, сигарету.

Я обернулся.

Невысокая женщина лет сорока, с бледным заплаканным лицом, смотрела на меня исподлобья.

– Конечно, конечно, – заторопился я, протягивая ей пачку. – Кто вы?

– Никто, – сказала она и заплакала.

Я усадил её на каменную скамейку и сел рядом.

Минуты две мы сидели в молчании. А потом тихим голосом она стала рассказывать мне свою историю. Уму непостижимую историю о том, как учительница русского языка из Киева оказалась на берегу реки Иордан.

– Я, знаете, была такая беспросветная дура. А он был красавцем восточного типа, вроде Омара Шарифа, усики тонкой полоской, вьющиеся смоляные волосы. Он учился в Киевском Политехническом, куда его послали отсюда, от палестинских властей. Я влюбилась, как ненормальная. Мама была в ужасе. Но ничего нельзя было поделать. Мы поженились, и я родила один за другим двух мальчиков. А он защитил диплом и уехал, сказав, что немедленно вызовет меня к себе, в Дженин. Это было семь лет тому назад. И с тех пор я не получила от него ни одного письма... А тут рухнул Советский Союз, и жить стало просто невыносимо. И я решила оставить мальчиков с мамой, поехать сюда и найти отца моих детей.

– Нашли? – спросил я...