Скульд

 

 

 

Наконец, кубок оказался в моих руках. Я сначала медлил со словами. Потом встал:

– Много сказано было. Хозяина славили, поход, доблесть воина. То речи верные. Но я не стану пить ни за валькирий, ни за Тора. Я пью славу Скульд! Воин может отправиться в Вальхаллу не иначе, как только исполнив долг. Я не исполнил; и потому приношу обет: до того, как минет последняя ночь весны, вот этот меч исполнит давнюю месть – или отведает моей крови. Я сказал.

С этими словами глоток сделал. Другой рукой Кромм вытащил из ножен и вонзил в стол перед собой.

– Мрачная клятва, брат, – произнес Инги. С ним согласились многие; но заметили, что слова достойные. Однако никто не спросил, какая месть. Один Ингольф понял. Только он знал о ворожбе старой Унн и помнил Хродмара – из всех, кто за этим столом собрался.

Да, так я думал тогда.

Не знаю, почему пообещал. Видно, Скульд нашептала. Оно и к лучшему; неисполненная месть тяжко лежала на сердце. Не легче Черной стрелы.

Кромм, услышав мои речи, затрепетал. Потеплел в руке. Ну, гадать недолго, чьей он крови жаждет – год на исходе.

Чаша дальше отправилась. Пир двинулся своим чередом.

Поговорили о делах в Стране фьордов. Один человек начал:

– Знаете ли, что конунг Харальд Харфагр собирает под свою руку земли? Скоро не будет от него покоя всем, кто желает жить свободно. Шестнадцать зим ему, а хочет переплюнуть отца, Хальвдана Черного. Угрожает войной мятежным ярлам.

Головы закивали согласно. Раздались голоса:

– Да, теперь жди раздоров. Мало кто согласится уступать конунгу свои права. Коль так дело пойдет, многие люди уйдут в морские короли.

– Вот достойный выбор! – сказал Хастейн. Он не в ладах был с отцом. Будто из-за женитьбы.

– Ну, не всем это возможно, – ответил седобородый Ари, зажиточный поселянин и сосед Ингольфа. – У иных – семьи, родичи, обширные владения. Не каждый захочет променять то на державу посреди моря… Это вы, пока молоды, бряцаете мечами. Мерещатся вам битвы, дальние страны и громкие дела. Но время проходит; те, в ком есть ум, поймут: подлинное богатство человека – земля и скот.

– А слыхали, – поддержал разговор кто-то, кого я не видел за спинами, – что скоро так будет: если человек имеет земли в другой стране, лишится здесь права наследства?

Эти слова подняли долгие споры. Особенно громко возмущались держащие владения в Ирландии, Британии или же Миклагарде – добытые мечом, полученные за службу.

Разговоры не утихали вплоть до второй чаши – чаши всех асов. Ее по обычаю должны были поднести женщины; так поступают и валькирии в чертогах Одина.

Первой обнесла вином своего мужа Халльвейг. Потом Хельга поднялась со своего места; подошла ко мне с полным кубком. Долгими взглядами проводили ее мужчины. Хольм вообще глазами ел, как не подобает. Щеки девушки раскраснелись, но глядит прямо мне в лицо.

– Прими чашу, кровный брат моего брата. Горько мне, что лишь вино берешь из этих рук.

Я не услышал поначалу – так тихо сказала. Но понял, конечно. Надобно было ответить.

– Столь прекрасной деве не пристало о малости сокрушаться. Найдутся на этом пиру многие, кто более меня достоин и чашу твою принять.

Взял кубок; почувствовал дрожь ее руки. Она сказала:

– О чем говоришь!.. Пуста эта зала. Нет ни одного человека – ни справа, ни слева от тебя. Кому ж еще могу принести вино?

Сказав это, отвернулась; прошла на свое место быстрым шагом. Я осушил чашу, не дожидаясь никого.

Досада взяла. Похоже, по-простому это дело не решится.

Вот уж, правду говорят – не было печали!..

Остальные женщины уж без всяких церемоний наполнили мужьям кубки. Тех, кто на пир почему-либо явился без жены, вином обнесла хозяйка.

После чаши асов языки всегда говорят охотнее. Начинает исполняться старая пословица: «Если входит пиво, выходит рассудок». Тут недалеко до рассказов о дальних землях. Пойдут вспоминать походы, сражения, поединки. А там уж станет черед похвальбы и мужских переговоров – чем славен, что можешь поставить себе в заслугу. Ну, после четвертой чаши, – Фрейра – свободно будет иное доказать на деле.

Окончится, вероятнее всего, обычным состязанием: кто больше всех выпьет. Жены к тому времени оставят пирующих; исчезнет последняя помеха для хвастовства.

Когда бывал в добром расположении и желал веселиться – нередко выигрывал. Перепил меня только один заезжий русин, но тот мог бы хоть и с Тором состязаться.

Помню, просыпаемся с утра, – кто на лавке, кто под лавкой. Приходите, недруги, вяжите, режьте – никто поперек не скажет.

Инги мычит: «Где топор?..» Я: «На что тебе?». «Башку твою снесу!..» отвечает. «Кто вчера похвалялся в моем погребе все вино выпить?» Чешу в затылке – а голова словно под кузнечным молотом: «И выпил?..» «Выпить не выпил, но как понял, что невозможно, хватил по бочке мечом; а бочка последняя была»

Я ему говорю на это: «Не надо топора. Сам теперь удавлюсь... Оттого это вышло, что русин стал верх одерживать. Кто хоть победил – помнишь?». А Ингольф мне: «Нет. И спросить, думаю, теперь некого»

Я огорчился; после уж сообразил: сам сижу, а русин-то – вон, храпит еще. Стало быть, он вчера и выиграл.

Но теперь мне не до забав. Рассудка терять не хотелось. Заметил: Хольм в последнем походе все искал ссоры со мною. Видно, я ему мил так же, как и он мне. Затеять пьяную свару в разгар веселья – что хуже бывает? Нет, без того я Ингольфу удружил, хотя невольно. Не вешать же еще на шею брату тяжбу с ярлом!

Тут дождь стал накрапывать – дым очага потянуло в зал. Один раб поднялся на крышу, исправить тягу. От этого зашел разговор про недавнее происшествие.

Вышел у поселянина спор с соседом из-за земли. С обеих сторон уже были убитые – потому дело оказалось запутано и никак законно его не разрешить. Ну а сосед возьми да заложи поселянину дымоход ночью. Тот, понятно, задохся со всеми домашними. У поселянина убитого родич объявился. Требует мести. Теперь гадали, какое решение вынесут на тинге…

Я слушал вполуха. Дела эти меня мало интересовали. Так и надо ротозею: если ты в распре, да еще с собственным соседом, выставляй ночью дозор. Пускай теперь во владениях Хель землю делит!

Посмеялся себе в усы. Гляжу на пирующих; зал разглядываю. Убран хорошо – женщины уж постарались. На полу свежая солома, на стенах ковры тканые. Развешано оружие. Очаг освещает ярко, а все ж иное мне не видно. Вот в углу должен висеть германский щит; там еще след от моего копья… Инги тогда его себе взял. Понравился. А по мне – в бой с ним несподручно.

Да. Вспоминается все, как будто памятные камни вижу. Славные смерти, славные битвы.

– Эй, Лейф! Почему нахмурился? – это Хольм. – Развеселись! Чашу тебе поднесла самая прекрасная дева; и вот как раз снова наполняет ее. Оставь мрачные мысли. Иль тебя принесенный обет тяготит?

– Отчего решил такое? Еще ни разу пустых слов не бросил. Сказавши – делаю, не сокрушаюсь.

– Да, я уж понял. Знаю тебя. И отца твоего знал; вот воин был, каких мало! Прославился в морских сражениях. Водил драккар, словно самого смирного быка под плугом… Мне тогда было семнадцать зим. В одном походе лишь побывал – а уже ведал много о Хродмаре Железном. Должно быть, и смерть у него была достойной?

– Этого не знаю.

– Не с Сигурдом ли Красным Волком он в последний раз снаряжался?

– Верно, – бросил я.

Не нравились мне расспросы Хольмстейна. Если он разговор этот затеял, чтоб какую-нибудь пакость сказать – стерпеть не смогу.

– Ну, вот у него и узнал бы. Иль, может, кого еще из того похода помнишь.

– Коль вспомнил – давно б нашел. Уж как-нибудь догадался бы… Они отправлялись из дома Сигурда. Там собиралась его дружина. А Красный Волк после ушел в Гардарики. И сгинул давно – на миклагардских стенах.

Хольм задумчиво качнул головой. Может, зря его подозреваю в дурном умысле? Вот, кажется даже опечаленным. В конце концов, не сделал он мне ничего. Зачем тогда худое держу?

– Да. То славное было дело, – сказал он.

Тут же его спросили люди:

– Что за дело?

Я нахмурился. Сейчас пойдут расспросы… Он-то, видать, знал про смерть Сигурда. Разговор завел, чтоб на миклагардский поход перевести. Похвалиться ему захотелось!

И верно. Стали расспрашивать дальше; а он тому рад. Давай расписывать: дорогу, неудачу у Микала, как встретили корабли русинов.

Будто на медленном огне жарил. Если он хотел заодно мне досадить – у него вышло.

Ингольф подозревал: Хельгу от меня тень Черной стрелы загораживает. Потому решил оборвать разговор:

– Не следует за беседой забывать про богов. Настало ведь время пить славу Одина.

Вовремя вмешался!

Чашу подняли дружно. Между тем выпито было достаточно, и понеслись предвиденные мною речи. Сказал Ивар Длинный:

– Да. Чего только не повидали мы в той осаде!.. Я после не слышал, чтоб брали эти стены штурмом. Гардарики весьма из-за того поднялась; совсем иначе стал смотреть на русов миклагардский конунг. Послов своих, говорят, к Хёскульду присылал… А ведь мало кому этот народ в пояс кланяется! Однако греки – воины неважные. Больше давят золотом. Все заметили: из луков и то плохо стреляют. А уж это для мужчины стыдно. Думаю, мой лук они и натянуть бы не сумели.

– Что, столь тугой?

– Для многих бы тугим показался.

– Ну, не знаю о твоем луке. Лук для воина не оружие – с ним нет радости боя. А вот моим мечом рубиться никто, кроме меня, не сможет. Он так тяжел и длинен, что надобно приложить немалую силу. Как-то две головы срубил им за один взмах. Может, есть иной меч, лучше того – но мне не встречался… А ты, Мёрд? Неужто похвалиться нечем?

– Отчего ж! Просто думаю, не след хвалиться одной силой. Ловкость многое значит. Могу о себе сказать: пройду под самым носом у любого дозорного – тот и шороха колец кольчужных не услышит.

– Ловкость изрядная. Но скажи…

И пошло – один говорит, что может плыть в полном доспехе; другой – будто сны отгадывает.

Скоро докатилось до меня. Я молчу. Инги улыбнулся, посмотрел через стол:

– Брат, почему отмалчиваешься? Мало кто поверит, будто ты столь скромен или же нерадив.

– За воина не язык – дела должны говорить.

– Это верно. Но сейчас, на пиру, что можешь совершить значительного? Так лучше сказать.

– Сказать… Можно и сказать. Есть у меня одна заслуга, которой мало кто похвалиться может: постоянное сердце. И любовь, и ненависть живут в нем – до смерти. Такими же, как родились. Вот, к примеру: многие, получив обиду, задумывают месть. Но если не свершат ее сразу, мало-помалу гнев их охладевает. Я же говорю – двадцать зим назад поклялся совершить одно дело. О том сегодня сказал перед вами. И, коль доведется, исполню так, будто вчера задумал.

Старый Ари поглядел внимательно:

– Двадцать лет – срок немалый. Уже ни один тинг не докажет, что было у тебя право мстить.

– Тинг – нет. А гнев – да.

И многие тогда подивились. Все решили, что после уж сказать нечего.

Принялись говорить о принесенных обетах, и о том, как долго приходилось иным ждать, чтоб их исполнить.

За этим всем незаметно подошло время четвертой чаши.

Рабы ввели в залу огромного борова. Этого борова откармливали все лето, пока мы были в походе. Он был посвящен Фрейру, богу плодородия, дарующему благополучие. Теперь свинью проведут по пиршественному залу, а завтра утром Ингольф принесет ее в жертву – с просьбой даровать удачу и в следующий раз.

Каждый, кто захочет, мог прикоснуться к свиной щетине; пообещать исполнить в будущем году нечто серьезное, требующее удачливости.

Борова повели сперва по хозяйской стороне. Многие говорили о набегах, дальних странах… Инги сказал – добудет золота на изображение Тора; в собственный рост высотою.

Хольмстейн также положил руку на бок жертвенной свинье.

Рядом со мной все еще стояла Хельга с кувшином – только что наполнила мне четвертую чашу. Хольм проговорил, не сводя с нее жадных глаз:

– Иные гордятся постоянством неисполненных клятв; я не стану приносить такую. Вот мое слово: в следующем году завоюю сокровище, которое ярче золота сверкает. Не женюсь ни на ком, кроме как на Хельге, дочери Эрна.

Хельга вспыхнула. Она умоляющим взглядом посмотрела на брата; потом – на меня.

Инги встал. Проговорил сурово, обращаясь к старшему сыну ярла:

– Моя сестра не рабыня; да и я еще кое-что значу в этом доме. Не следовало тебе так клясться, не узнав наперед мои мысли.

Хольм убрал руку со свиньи. Подниматься не стал; и это показалось всем неуважительным.

Ответил:

– Да, я знаю, ты ее назначил в жены своему кровному брату. Да только Лейф, глупец, брать не желает; все ведь слышали, что ей сказал! Это станет понятно тем, кто стоял под стенами Миклагарда… Ему по нраву одни только черноволосые сеидконор! Да и тех продает работорговцам.

Сеидконор – слово бранное. Ведьма, варящая зелья. Прислужница троллей.

Но без того мое лицо побагровело. Словно по щекам отхлестали.

Вскочил – как не зарубил его тут же? Меч в руке очутился; двинул – занести для удара. Только чувствую, мешает что-то. Оказалось, держит Хастейн.

Я его стряхнул с руки, но в голове немного прояснилось. На Инги смотрю – что ответит.

А Ингольф молчит. Смотрит на руку Хольмстейна и молчит.

Я ошалел даже: он перстень его разглядывает!.. Вот уж самое время нашел.

 

И вдруг похолодело все внутри.

Пронеслось перед глазами: высокое кресло; суровый отец. Хельги рядом опирается на меч. «Подойди, Лейф» – говорит Хродмар. Манит рукой. На его пальце тускло сверкает золотое кольцо…

 

Оно.

Блестит на пальце. Весь свет закрыло.

 

Проклятый Локи!! Вот – знак.

Под самым носом…

 

Так ты говоришь, Хольмстейн, – знавал Хродмара Железного Медведя?

 

Плачущая Хельга уткнулась в мое плечо.

Я ее отстраняю; говорю:

– Нет, Хольмстейн, сын ярла Атли Тощего из Гаулара. Не исполнишь ты своего обета… Потому что я исполню свой!

После того плюнул ему в лицо. Расталкивая всех, ушел прочь с пира, что устроил Ингольф Эрнсон. Устроил в честь похода, который провел я бок о бок с убийцей моего отца и брата.

…

 

Следующей весной ни я, ни Инги уже не готовились к набегу. Собирались выступить против сыновей Атли.

Вся наша сторона волновалась; земли соседей полнились слухами. Только и было в округе рассказов, что о начавшейся вражде между Хьёр-Лейфом, сыном Хродмара, и Хольмстейном, сыном ярла. Причиной называли Хельгу, дочь Эрна, сестру Ингольфа. Люди гадали, чем кончится дело.

Трудно было сказать достоверно: ярл Атли Тощий влиятельный человек, многие поддержку окажут ему и его сыновьям. Лейф с Ингольфом также не простые поселяне; викинги. И мало кто в один ряд встанет. Обо мне вообще каких только врак не ходило. И мечом-то убить нельзя, и полет стрелы заговаривать умею, и в щит спою перед битвой, призову победу – не погибнет никто из моих воинов.

Однако дела так уж хорошо не обстояли.

Я следил за приготовлениями Хольмстейна; знал, что он к середине зимы втрое против меня насобирал людей.

Он готовился совсем не к обычной распре за женщину.

К войне.

Понял, что раскрыт. Небось, теперь мучается, откуда я узнал…

 

Да. Все время на глазах ходил, нидинг. Тысячу раз мог его порешить. Но хорошо хоть, не убил по незнанию! Как бы тогда я понял, что отомстил?

Хотя, сердце б подсказало. Недаром щелкали волчьи клыки в ушах, чуть слышал его речи.

И он не ради забавы искал ссор. Надеялся зарубить по-простому, с тем и избавиться навек. Наверное, все время жрал его страх; опасался – мне известно станет.

Как там сказал Сигурд: по-воровски все сделал, не оставил своего меча?.. Это про Хольма; сомнений нет.

А отчего убил, причина ясная.

Причину прокаркал много зим назад голос седой вёльвы.

Видно, вышло там темное и пакостное дело – раз не решился Красный Волк сразу обсказать его. И сам Сигурд из родных земель не от малой печали к русам подался! А теперь уж не расскажет, как было…

Что за добычу такую они захватили? Чтоб из жадности товарищу в спину железо загнать, да не в открытом бою?!

«Я вижу, как блестят глаза, жадные глаза. Блеск золота в чужих глазах погубил Медведя!»

Да. И это – про него также.

Вобью золото ему в зубы, как будет в моих руках. И сразу убивать не стану. Слишком уж долго ждал.

Но для того надо разбить его людей. Об этом помнил все время. К тому ж, не забыл странные слова Унн – «смерть», «месть» и «бессмертие» для меня означают одно.

Но это неважно было; ведь Унн предрекала славную месть. А мертвые не мстят. Значит, за мной победа.

Мы с Инги разное прикидывали: дождаться, когда он выступит, и выйти ему навстречу; выйти самим и попытаться застигнуть его врасплох; наконец, известить и встретится на каком-либо удобном месте.

Решили последнее сделать. Врасплох его вряд ли теперь застанешь, да ни к чему нам осаждать его двор. Дожидаться – потеряем все преимущества. К тому же, делать так не годится. Будто я его оскорбил.

Известить и встретится было самым лучшим. Место выбрать можно; осмотреться, хорошо разместить силы. Если у него достанет бесстыдства не прийти, тогда уж сам к нему отправлюсь.

Выбор наш пал на Хисаргавл, широкое горное ущелье. Там можно встать на небольшую высоту, и численный перевес врагов сделается не столь важным. Им на нас нападать придется; к тому же, с неудобной позиции. Делить наши без того малые силы для засады не стали. Счет ведь не на сотни идет – на десятки.

Инги предложил его людей обстрелять для начала. Я сказал: «У кого увижу стрелу или копье – не прогневайтесь, отберу; хоть бы и против воли. Вдруг кто-то ненароком угодит в эту скотину?» На том сошлись.

Надо было торопиться; он мог опередить с приготовлениями, нарушить наши замыслы. И мы торопились.

На самом исходе эммануд, первый месяц весны, а мы уже готовы выступать. Я с Ингольфом объездил зимой всех родичей; заколебался и отказал мне в помощи только Эльмод Старый, сын Хёрда. Он был отец мужа Торгерд, что мне доводилась сестрой.

Собрали сто сорок человек. У Хольмстейна с братьями к тому времени имелось что-то около трех сотен. Так сказал Рагнар, Ингольфов дружинник; он тайком побывал у границ Гаулара возле усадьбы Хольмстейна. Я поначалу сам хотел туда разведом съездить, но побоялся не сдержать себя.

Самое время отправлять человека, который скажет Хольму, где я его жду. Вызвались Хрут и Олаф. Отправились они утром; вернулся через четыре ночи один Хрут. Ранен стрелой; конь его в пене тут же на дворе издох. Хрут сказал: «В доме своем убить не решился, а погоню выслал… Он будет на Хисаргавле послезавтра».

 

Рассвет этого дня запомнился мне ясным, безоблачным небом. Мы ночью пришли в ущелье и расположились на восточном склоне. Солнце светить нам будет в спины, а им в глаза – еще неудобство. Явиться они должны с запада.

Спешились для битвы; в ущелье конным не повоюешь.

В небе над нами парил орел. Многие это добрым знаком сочли.

Мы как можно шире встали среди камней. Гремел неподалеку речной поток, и его шум напоминал мне отголосок сражения. Показалось – слышу звон мечей в Вальхалле; то брат и отец рубятся со славными героями. Они смеются, не зная уже ни ран, ни гибели…

Валькирии придут сегодня за многими из нас. Но одного тролли уволокут за ноги в ледяную Хель. Потерпите еще, Хродмар и Хельги! Ждать вам осталось недолго.

Я был спокоен; совершал ведь правое дело. Только Кромм тихо звенел в ножнах. Мой злобный приятель любил, когда я исполняю обеты.

Наконец Инги сказал:

– Я слышу их, брат. Впереди голоса.

– Да, – ответил я.

И мы стали с ним бок о бок.