Рассказ неофита

 

Купить в журнале за март 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 7 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

В Венеции опять сверкало солнце, и ранняя весна холодила душу. Я шёл к дому Патриции со страхом и с трепетом перед будущей встречей, перед тем моментом, когда увижу её и мне придётся начать говорить. Я терпеть не мог оказываться в таких неловких обстоятельствах, хотя в данном случае было непонятно, чего я должен был стыдиться.

Я настроился на самое плохое, то есть на холодный приём, который должен был бы подчеркнуть неуместность моего приезда, когда Патриция своим молчанием будет пытаться дать понять мне, что между нами всё кончено. К этой мысли, правда, примешивалась и другая, о том, что, может быть, она ждёт моего покаяния, и что она сама раскаивается в своём поступке, в своих странных отношениях с бородатым художником. Может быть, только от стыда за своё отношение к этому художнику она и покинула меня. Это казалось уж слишком нереальным, но я был рад всем объяснениям, приводящим меня к заключению, что наша любовь ещё живёт.

Вот я приду к ней, заводил я вновь свою мысленную шарманку, и Патриция встретит меня в любом случае холодно, так как захочет подчеркнуть правоту своих действий по отношению ко мне. Потом, может быть, мне удасться растопить лёд её недовольства и она станет такой же, какой была раньше. Но нужно будет вначале пережить эту ранящую холодность, прежде чем всё войдёт в колею – и от этих предстоящих мне неприятных картин, так ощущаемо возникавших в моём воображении, я мучился и терялся. А вдруг я застану её вместе с этим художником или ещё с кем-нибудь, ужасался я, вот какая тогда выйдет неприятная для всех минута.

Хотя я и опасался предстоящей встречи, но за всеми этими внешними волнениями во мне уже действовало убеждение, что мне было всё равно, в какой стиуации я окажусь. Главное было увидеть Патрицию и окончить всю эту неопределённость. Уж пусть лучше она скажет мне, что не любит меня – по крайней мере я достигну ясности. Я так тосковал по Патриции, что мне впервые в жизни хотелось видеть и любить женщину, которая, скорее всего, презирала моё чувство.

Когда я мечтал о том, что всё вернётся на свои места и что Патриция будет такой, как прежде, я тут же с обидой вспоминал и о тех изменениях, которые я наблюдал в ней в последнее время. Тогда я замечал на себе её строгий, холодный взгляд, разглядывающий меня, как незнакомое существо, немного с любопытством и немного с отвращением. Я не старался в то время слишком задумываться над этим взглядом, который не предвещал мне ничего хорошего; к тому же Патриция могла неожиданно изменить выражение лица и начать непринуждённо говорить со мной на какую-либо малозначительную тему. Но, по-видимому, все эти моменты отложились у меня в душе, и теперь, когда Патриция скрылась от меня, складывались в определённую картину, по которой можно было прочесть отчуждённость, наступившую между нами и на которую я до последней возможности не хотел обращать внимания.

Я приближался к её дому, дрожа от нетерпения, доходящего до боли в груди, и от предчувствия решительной минуты. Вот я свернул в знакомую улицу, перешёл через мост над каналом с дурно пахнущей водой и остановился перед домом, где я провёл счастливые дни. Непрерывный городской шум, прилично выглядящие при солнечном освещении дома, забывшие свою измождённую старость, и даже вонь ленивой канальной лужи взвинчивали моё напряжение. Надежда и сомнение поглотили моё существование.

Перед входной дверью дома сердце моё остановилось и рука, протянутая к звонку, обессилела. Я представил себе, что от этого действия будет зависеть всё счастье моей жизни и что необходимость перебороть свою нерешительность просто ничтожна по сравнению с этим счастьем. Уговорив себя таким образом, я нажал на кнопку звонка. До того момента, как мне отворили вход в дом, мои чувства воспринимали действительность, как в замедленной съёмке.

Но вот, наконец, волнующий подъём по лестнице, во время которого знакомые запахи, регистрируемые краем сознания, шептали мне о конченном счастье. За дверью в квартиру Патриции, показалась какая-та толстая итальянка, которая не могла мне объяснить толком, где была моя любимая, да и мои знания итальянского языка были недостаточными, чтобы понять все её слова. Но всё же я догадался, что Патриция съехала с квартиры и, естественно, эта итальянка и понятия не имела о том, где она сейчас могла находиться.

Дверь передо мной закрылась, я мелодраматически постоял в наступившей тишине, прислушиваясь к тому, что творилось за дверью, будто стараясь распознать голос Патриции, но никаких звуков не доносилось, и я пошёл убитый на яркую улицу. И только на улице, как обычно радостной от весенней жизни, до меня дошло, что больше не имело смысла разыскивать Патрицию, что она не хотела больше видеть меня и что она просто сбежала от меня.

Я побрёл по городу, бесцеремонно вглядываясь в лица встречных женщин, как бы непроизвольно стараясь отыскать в уличной толпе её лицо. Она должна была быть где-то здесь, и сознание этого обдавало мои нервы мучительным холодком. Несмотря на то, что я уже был уверен в том, что между нами всё кончилось и что встреча с ней доставила бы мне ещё большую боль, мне страстно хотелось увидеть её.

 

Мне не нужно было ничего приукрашивать – я понимал, что если Патриция сбежала от меня, то потенциальная встреча с ней не могла принести ничего хорошего, кроме натянутости и тягостности. И всё равно я хотел видеть её, надеясь на стихийное изменение её нынешнего отношения ко мне, быть может, посредством сентиментальности, которая, будет вызвана в ней воспоминанием о нашей любви, часть которой я всё ещё чаял найти в ней.

Я не понимал, как Бог мог допустить крах моей любви, – этот крах был для меня равнозначен саморазрушению Бога. Бога не было, потому что не было больше моей любви.

Почему я опять наказывался за свою любовь? На этой любви я построил весь свой духовный мир. Не была ли для меня любовь – Богом, а Бог – любовью? А теперь мой мир рушился, моя любовь была поругаема, моя вера расшатывалась, а Бог устранился.

Всю свою жизнь я желал любви, верил в неё, и вот я в который раз стоял перед руинами своей веры. Наверное, любовь существовала, но не для меня. Она не нуждалась во мне. Но для чего ей нужны были тогда мои страдания, для чего во мне вообще была потребность любви, если мне не было суждено быть её избранником? Или всё это было естественным отбором наподобие дарвинской теории: все стремятся к одной цели, но побеждает самый способный? Но я же был способен! Я был способен пережить как силу откровения любви, так и всеохватывающее чувство причастности к корню мироздания, которым она сопровождалась.

Я был уверен в том, что моя любовь – частица Божьей любви. Бог послал меня в этот мир, для того, чтобы я любил. И если любовь в этом мире оскорбляема, то разве ж не был и Бог оскорбляем тем поражением, которое потерпела моя любовь?

Ранее мне казалось, что способность любви присуща не всем и что умение любить является искусством, которое можно усовершенствовать, но которому нельзя обучиться, – его можно только получить от рождения. Но теперь я думал также и о том, что существовали же, например, талантливые спортсмены, обладавшие более совершенными физическими задатками, чем большинство людей, но не все же из них становились чемпионами. Почему же я решил, что способность любить приведёт меня автоматически к успешному концу? По-видимому, моё существование было бесцельным, и я был приговорён судьбой мучиться от несбыточных желаний.

На новую попытку любви у меня не было больше сил, да и вообще стоила ли любовь этих попыток, если она не была справедливой абсолютной ценностью, доступной для каждого, желающего принести жертву страдания, чтобы достичь её, а всего лишь какой-то наградой за какие-то непонятные качества, или, что было хуже всего, апогеем случайности, выигрышным билетом бестолковой лотереи жизни? Но тогда она уже не была Богом, если же и была, то жестоким, коварным и безразличным к судьбе человека Богом. Такого Бога я не хотел, хотя и понимал, что если Бог таков, то хоть возмущайся или не возмущайся, а всё равно ничего не поделаешь, придётся такому Богу подчиниться.

Через какое-то время я снова отметал свои мысли, как абсурдные, и что-то внутри меня говорило мне, что отметаю я их не просто по причине того, что не желаю примириться с ними, но и из более глубокого знания, которого я не мог обосновать. Однако же несчастливый конец моей любви был неоспоримым фактом, и я не знал, как мне вместить и отчаяние, и нежелание окончательно проклясть свою влюбчивость.

 

Хождение по городу без настоящей цели, утомительное и возбуждающее, не приносило мне отдохновения от мучений, хотя и делало их немного сносными. Окончательно устав, я вернулся в гостиницу, но не мог долго находиться в ней. Воспоминания о минувших встречах с любимой, её ласковый смех, нежности и сцены близости вспыхивали в сплетениях моих избитых нервов и приводили их в ещё большее волнение, чем то, в котором они находились, хотя казалось, что это невозможно.

Потом опять приходил вопрос о том, почему всё так получилось, и одновременно ревность живописала во мне картины совокуплений Патриции с бородатым художником, её гримасы любовного распаления и раздавленные похотью мучительные полукрики-полустоны, превращавшие её в рабу этого художника и говорившие о глупости моей собственной любви и жизни.

Такие картины рисовались в моём воображении совершенно произвольно, и я, как воярист, подсматривал за воображаемой любовной игрой, не имея сил оторваться от этого страшного зрелища, мучаясь неимоверно, но и испытывая какое-то странное любопытство, похожее на сладострастие. Это сладострастие, становясь для меня осознанным, вызывало во мне похоть и, отдаваясь этой похоти, я как бы немного притуплял свои мучения.

Я начинал стремительно бегать по комнате, ужасаясь себе и тем страданиям, которые истязали мои мозг и душу. И тут же я начинал думать от том, что совершенно непонятно, как я в состоянии вообще выносить эти страдания. Мне хотелось забыться, но я ни разу серьёзно не думал о самоубийстве. Конечно, такая мысль приходила ко мне в голову, но только как вариант, автоматически предлагаемый сознанием в ситуациях огромной боли; однако, эта мысль проносилась мимо меня, не задевая ни одной струны моей души, так как была совершенно несродна всей моей сущности. К тому же страдания приняли во мне такие громадные размеры, что, казалось, сама смерть не могла оборвать их и что какой-то долг требовал от меня изжить их, хотя и это в свою очередь тоже казалось невозможным.

В это время, когда все эти мысли и чувства хороводом кружились в моей голове, я стал замечать за собой удивительную особенность: я как бы отчуждался от себя и видел всё глазами объективного исследователя. Где-то над растерзанным сознанием находился посторонний наблюдатель, для которого главный интерес состоял в анализе ситуации, как будто этому наблюдателю было очень важно зарегистрировать малейшие движения души того, кто находился под его наблюдением. Цель этого наблюдения была мне поначалу неясна, казалось, что наблюдатель пытается выявить, насколько душевная боль может быть переносима мной, без того, чтобы я сошёл от неё с ума. Затем мне стало казаться, что это наблюдение являлось функцией моего собственного писательского интереса и сводилась к удержанию всех подробностей страданий, которые испытывает человек, когда его внутрений мир, все его бывшие убеждения рушатся, и человек остаётся в худшем положении, чем если бы он никогда не имел бы этого внутреннего мира.

Наконец, я решил, что могу довольно точно определить моё психическое состояние. Наряду с внешним, полного мучением и отчаянием существованием, во мне так же имело место другая, рассудочная жизнь, не только наблюдающая за первой, но через это наблюдение и анализ пытающаяся дать этой первой жизни какое-то осмысление, сдерживающее её от окончательного внутреннего распада. Эта рассудочная жизнь позволяла мне даже немного поиронизировать над самим собой, низводя моё душевное отчаяние с пьедестала абсолютного. Это обстоятельство внушало мне омерзение, так как, казалось, этот второй человек во мне, и даже не человек, а просто какой-то автомат, смеётся над серьёзностью моих чувств, этим отказывая им в истинности. В свою очередь я сам начинал издеваться над этим существом, возмущаясь его заносчивостью, и тут же чувствовал, что не мог бы без него перенести всё то, что мне выпало в этот момент. Это принадлежащее мне иное существо удерживало меня от окончательной погибели надеждой на ненапрасность происходящего со мной и даже предъявляло свои требования на первенство над человеком страдающим и бессильным преодолеть своё страдание.

 

Я направился к площади Св. Марка. Туристы, бросавшие по сторонам холодно-любопытные взгляды, своим присутствием добивали мою полуживую душу, их существование казалось мне бессмысленным, так как не имело никакого отношения к моему горю. Я попытался представить себе, что я никогда не знал бы Патрицию, не знал бы любви, не знал бы несчастья и что я так же, как и эти озабоченные праздностью люди, передвигался бы по натруженным улицам этого растерзанного каналами города, и не мог себе представить впасть в ту же невинную наивность жизни, которой дышала эта неизвестно зачем жившая толпа.

Зайдя в собор, в другое время обогревший бы мою душу теплом золотой мозаики, я бессознательно двигался вместе с толпой по направлению к алтарю с мощами Св. Марка, а затем, не дойдя до него, свернул в сторону и пошёл снова назад, опять вместе с толпой. Какое отношение имел теперь ко мне Бог, если Он не защитил мою любовь, быть может даже, от меня самого? Я вложил в свою любовь всю свою душу, а Бог уничтожил мою душу, как переехал её. Все мои стремления, все мои возвышенные чувствования наперекор миру, в котором царил разврат, превратились в прах, как будто не имели никакой ценности. Как мои чувства, так и чувства посетителя публичного дома, ищущего грубого удовлетворения без затраты душевных сил, были перед Богом одинаково равны или одинаково несущественны, и это казалось мне верхом несправедливости.

Как-то неожиданно для самого себя я оказался на лестнице, ведущей на террасу, расположенную на крыше собора. С этой лестницы раскрывался вид на всю внутренность собора и на алтарь. Мне захотелось в своём отчаянии обратиться к Богу, от Которого я не так давно до этого отказался. Это была какая-то безумная попытка, направленная против всякой очевидности и даже против самой главной очевидности: против Божьего безразличия. Но чем больше я убеждался в бесполезности своего душевного порыва, тем больше разгоралась во мне упрямая решимость обратиться к Богу, к которой была примешена и определённая доля слегка осознаваемого желания подольститься к Нему.

Я не знал, что мне сказать Богу и, при всей очевидности источника своей боли, я не знал, как выразить Ему свои чувства. Я и хотел просить Бога вернуть мне мою любовь, и сомневался в возможности исполнения своего желания; я и хотел просить Бога избавить меня от этой душевной боли, но и не верил в возможность избавления от неё без того, чтобы не соединиться вновь со своей возлюбленной, что было также нереально. Одним словом, я не знал о чём просить Бога, но в то же время, наперекор всему, во мне возникло страстное желание того, чтобы Бог совершил невозможное и сделал бы происшедшее отчуждение между мной и моей любимой небывшим.

Я попытался вспомнить слова молитвы «Отче наш», которую нетвёрдо знал в русском переводе и с грехом пополам сумел составить приблизительный текст. С этим хромающим текстом я обратился к Богу с каким-то надрывным неистовством, которое показалось бы мне в другой ситуации несколько подозрительным. В процессе молитвы я не думал уже о возможности или невозможности получения желаемого мною, я даже, казалось, забыл, почему я молюсь – я вложил теперь в эту молитву свою душу и ждал, что молитва принесёт мне облегчение. Но облегчение не наступало...

Я молился, пока совсем не обессилел. Затем, забравшись на соборную террасу, я сентиментально умилился от прикосновения лёгкого живого ветерка, напомнившего мне мои мечты и их крушение, и несообразность этого крушения, в то время, как я хотел быть чище и возвышеннее; напомнившего мне, что где-то, должно быть, существовало счастье, почему-то недоступное для меня – и на мои глаза навернулись растерянно-болезненные слёзы.

 

Возвратясь в гостиничный номер, я решил больше не искать Патрицию и покинуть Венецию. И как только я принял это решение, как тоска по ней и моё отчаяние разгорелись ещё больше.

Эта тусклая вечерняя комната, по которой я бегал, как сумасшедший, обозначила пределы моей жизни. «Как мог Бог допустить такое безобразие?» – наивно-упрямо бросал я упрёки в раскрывшуюся передо мной пустоту. Я гневался на Бога, я был готов обругать Его, а потом впадал в слезливую жалость к себе и стонал протяжным воем. И не то, чтобы мне так уж хотелось выть, но я не мог придумать ничего лучшего, чтобы выразить свои чувства.

Я опять не мог усидеть в гостинице и кинулся в город, где меня теперь неудержимо тянуло к тем местам, что были связаны с нашими совместными посещениями. Я приходил туда и пытался вызвать в памяти радостно-лёгкие минуты, проведённые здесь вместе с Патрицией, но как только я видел эти знакомые места, как меня охватывала оглушающая все чувства тяжесть, и я бежал от этих мест, вновь, по мере удаления от них, начиная тосковать по связанному с ними прошлому. Всё моё существование стало призрачным, и только боль была единственно существующим – хотя я и знал, что она захватила не предназначенное ей место, она никак не хотела сходить с него.

Усилием воли я пытался наспех скрепить перебитые нити чувств, инстинктивно нащупывая остатки затерянной воли к жизни. Прозрачный полиэтиленовый мешок осознания непоправимо свершившегося медленно налезал на голову. Привыкшие к теплу близкой женщины обнажившиеся нервы осиротело трепались в холодной пустоте. Я вызывал в своём воображении образы других женщин, чтобы забыться от своих мучений, но они исчезали в тот же миг от надвигавшихся на меня сладострастно-убийственных видений, в которых тело Патриции податливо и жадно вздрагивало от властных ласк любовника. Она лежала в обьятиях другого, она дарила этому другому те же ласки, что и мне, шептала те же слова бесстыдной страсти, что и мне. На что мне было надеяться, когда погибла сама надежда? Для меня, с ампутированной без наркоза душой, наступил мой личный конец света. Если бы можно было бывшее превратить в небывшее!

Как когда-то в детстве, когда я пытался колдовать силой своего воображения, представляя себе несуществующие предметы и стремясь вызвать их к жизни через напряжение воли, когда мне казалось, что достаточно ещё только одного усилия, чтобы желаемое воплотилось, так и сейчас я пытался одной силой воли претворить бывшее в небывшее, создать моменты своей жизни заново. Во время болезненного возвращения к реальности я смеялся над собой, называя себя недоучившимся магом, и вспоминал своих знакомых мистиков-интеллигентов. «Боже мой, до чего я дошёл?» – скучно вертелось в моей голове, но я дошёл бы и до большего, если бы только смог вернуть свою любовь.

Душа ныла. Я устал от сопротивления своей боли. В ней, в этой неразрешённой боли, обозначилось лицо единственно истинной правды, которую я проклинал. Правда – это когда больно. Не ощущал ли я всегда, что моя любовь – сон и что должно наступить горькое пробуждение, единственное, что безраздельно принадлежало человеку? Наверное поэтому моя боль и не могла надоесть сама себе. Так я упивался наркотиком саможаления. Моё обесчувствованное сердце упало на дно воспоминаний и дрожало там от покусываний разрядов умирающей любви.

Мысль о самоубийстве была ненастоящей, поддельной. Если бы можно было заснуть, забыться, а когда очнёшься, то горе бы уже прошло. Но я знал, что для меня не существовало пути в обход. Я должен был изжить своё горе; этого требовала внутренняя необходимость. Необходимость воплотилась в циничный рассудок, не лишённый самоиронии. В то время, как я раздирал себе душу, этот посторонний рассудок замечал все мои состояния, анализировал их и приводил их в никому не нужную систему.

Горе смешивало рухнувшее прошедшее с беспросветным настоящим, а мозг с компьюторной беспощадностью регистрировал душевные движения, придавая страданию форму научного эксперимента. Разве может горе когда-нибудь закончиться, разве может быть оно прошедшим?

Несмотря на то, что это уже казалось мне глупым, я восклицал с театральным ожесточением: «Ах, за что же Бог так жестоко наказывает меня?»

 

Когда на улице зажглись фонари, я прилёг на кровать. Напротив кровати, на стене, висело распятие. Я долго глядел на него, ничего не соображая. Меня вдруг охватила горькая обида, и чувство протеста изверглось из моего сердца, я заскрежетал зубами и с ненавистью поглядел на, казалось, безмятежно висящего Бога.

Я верил в правду, верил в свою любовь. И если правда существовала, а она не могла не существовать, то происшедшего со мной просто не могло быть. Я отказывался принять действительность, видя в ней предательство и лживость. Ответственным за действительность был Бог. За что мне такое, мне, который верил в любовь и в любви находил Бога? Бог покарал же самого Себя, растерзав правду! Где теперь был оплот моей веры, который Бог с размаху бросил на землю? Для чего всё это, для чего?

«Ты хотел этого», – закричал я безумным голосом, – «Ты наплевал на моё чувство, Ты не захотел моей веры в Тебя, так вот получай меня такого, каков я есть!» Я схватил подвернувшуюся мне под руку вещь и кинул её в сторону распятия. В тот момент, когда я уже кидал вещь, какое-то неопределённое чувство, вроде укора совести, удержало мою руку, и я бросил вещь не в само распятие и даже не рядом с ним, а в дальний угол. Затем я вскочил и побежал по кругу в комнате, возмущаясь своей судьбой, возмущаясь поступком Патриции. Наконец, все мои страдания воплотились в одну мысль о том, что она предала меня, не просто нашу любовь, а меня лично. Мысль эта не вызывала во мне ненависти по отношению к Патриции, но замыкалась как на беспомощном, так и безответном вопросе: «Как могла она это сделать?!» «А я?» – вдруг спросил я себя сам. «Действительно ли я так честен, думая, что в моей любви к ней я люблю Бога. Действительно ли я хочу по-настоящему любить Бога?»

Нет, по-видимому, моя любовь к ней была преступной. Как я распял Бога, отвернувшись от Него в своих гордых умствованиях, так я лицемерно любил Его, любя только свою любовь к женщине. И её, свою любимую, я любил не для её счастья, а для собственного. За это я понёс наказание душевными муками. Но не было ли моё наказание чрезмерным? Ведь Бог не может быть мстительным. И наказание ли это? Это я воспринимаю свои мучения как наказание. И кто наказал меня, если не я сам? Ушёл от Бога, не захотел Его знать... Но откуда во мне это прозрение? Не вызвано ли оно лишь жалостью по отношению к себе? Да, жалость была, но потом. Сначала же – потрясение своей жестокостью и безжалостностью к распинаемому мною Богу. Прежде, чем я был предан своей любовью, я предал Бога. А теперь меня предала любовь. Предательство отозвалось предательством.

 

В одно из мгновений мой взгляд вновь упал на распятие, и вдруг я увидел, что Господь действительно страдает. Мой внутренний голос, спокойный и рассудительный, проговорил во мне: «Вот ты страдаешь, потому что считаешь, что тебе изменил один человек. А Его предали не только все Его друзья, которых Он любил больше, чем ты любил её, но и все люди вообще. Представь, как Он страдал от их предательства... И ты тоже своим неверием предаёшь Меня». Я подумал, что сейчас я заплачу – но для того, чтобы действительно заплакать, мне пришлось поднатужиться, и только потом выступили слёзы.

В тот несносный час, когда рот кривился от горечи обиды и изнеможение души соревновалось со всесилием горя, в тот час вдруг наполнились слёзами открывшиеся очи души, и я, ещё не веря этой как бы самовнушаемой, объятой нереальным спокойствием мысли, с облегчением признающего своё поражение в борьбе не по силам, признал, что ещё до моих страданий несносно страдал Христос, что до того, как предали меня, был предан Своими друзьями Христос, что я сам тоже предал Христа, что каждой минутой своей безбожной жизни я и дальше продолжал предавать Его, и что Христос продолжает и сейчас страдать за грехи всего человечества и за мои грехи. Я узнал, что только таковым и является истинный Бог.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за март 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению марта 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.