Записки провинциального редактора. 2008 год с переходом на 2009

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

1 сентября, понедельник

 

Первый день нового года. Учебного. Один из самых неприятных дней моей жизни. Люблю лето. Все в отпусках. В родном новоалтайском Новом Алтайском университете (городок наш маленький, всего 60 тысяч и в 11 км от краевого центра, но и мы не лыком шиты, и у нас есть свой университет) тихо, чисто и спокойно. А тут понабегают студенты. Возвращаются из отпусков преподаватели. Шум, курилка – парадное крыльцо, куда выгнали куряк после начала борьбы с курением – переполнена.

Плюс, конечно, есть. Проходя сквозь нее, с кем-нибудь да зацепишься языком. Узнаешь новости и старости из научного и учебного мира. Настоящие новости, а не те, которые печатаются в нашей занаучке (газета нашего универа так и называется «За науку»), и вывешиваются на доске объявлений, а теперь вот и на сайте. И всё же тишина и благообразие летнего отдыха мне больше по душе. Тогда университет – это поистине храм науки, а ты, не скованный особыми обязанностями, плаваешь каждый день по волне своих желаний. Это одно из преимуществ университета, когда можно распалять и тушить своё любопытство, находясь на казённом коште.

 

 

2 сентября

 

В одной комнате со мной последние годы работы сидел Илья. Тихий такой, очень красивый и воспитанный мальчик, но в детстве переболел ДЦП, и эта ненормальность до сих пор сохранилась в его плохо координированных движениях. Но на умственные способности болезнь не только не наложила своего клейма, но, кажется, даже обострила их. Он работает сисадмином и подрабатывает троллем, то есть запускают в Интернет за плату всякую хрень. Правда, его хрень где-то даже безобидна, если хрень может быть безобидной. Ибо она не имеет никакого отношения к политике – политика в русской глубинке – нонсенс по определению. Работает он на коммерческие фирмы, разные административные структуры и университет. Пишет позитивную информацию, как хорошо в стране российской жить, или о том, что покупка нового пылесоса – путь к исполнению самых заветных желаний.

К слову сказать, подрабатывает он троллированием и на свой родной университет. Пытались эту работу взвалить на хрупкие плечи редакторш университетского издательства, но эти тупые тётки самостоятельно оказались не в состоянии даже измышлять всякую белиберду: им подавай обязательно образец. Так что и здесь без платного троллирования вышла полная невозможность.

А ещё он занимается... литературой, что ли? Не знаю, как точно назвать то, что он стряпает. Короче, сочиняет всякую белиберду, хрень, ерунду – какое ещё тут слово можно подобрать? – в жанре фэнтези.

– Не люблю я эту фантастику, – начинаю я уже давно привычную между нами беседу. – У всех фантастов не хватает фантазии.

– Как и у всех юмористов – юмора, у всех сентиментальщиков – чувства, а у всех литературных критиков – критики, – моей же собственными формулой смеётся он над подобными псевдопарадоксами. Что называется, своим же салом по мусалам.

– Вот именно. Но сегодня я кое-что припас в подтверждение своей мысли. На-ка почитай.

– Что это?

– Это русский литературовед Грифцов. Он нападает на жанр сказки, а заодно бьёт и по фантастике. Убивахом одним махом двух зайцев. Да ещё и таких жирных.

«Иногда говорят о «роскошной фантазии» восточных сказок, о сказочно богатом Востоке. Так ли это? Не необходим ли для сказки, наоборот, обыкновенный опыт, притом ограниченный? Не богатством, но бедностью воображения порождена сказка. О, если бы хоть птицы заговорили и сказали бы, как разбогатеть, о, если бы горы сдвинулись с места и хоть таким образом открылся бы клад... Безысходный прозаизм трезвого и горького опыта делает нужным сказку. На самом деле трава не поёт, покойники не оживают, зёрна не превращаются в жемчуг, падчерица не становится царевной».

– Да, – почесал в затылке Илья.

– А вот ещё. Грифцов прямо говорит, что сказочники не обладают никакой фантазией. Они ни на грамм не могут предвидеть, что может и должно произойти, если случится какое-нибудь событие. Порой их фантазия сродни прямому дебилизму. Вот в «Али-Бабе» служанка Марьяна заливает кипячёным маслом спрятавшихся в кувшинах разбойников. И как это происходит?

«Пока Марьяна, а по-нашему Маруся, ходит кипятить масло, остальные ещё не залитые маслом разбойники тихонько сидят в мешках и покорно ждут, когда настанет и их очередь умереть. Да скорее гора разверзнется, чем тридцать здоровых мужиков окажутся покорными сказочной необходимости и будут терпеливо дожидаться в кувшинах, пока и до них дойдёт черёд быть залитыми маслом».

– Да, – ещё раз почесал в затылке Илья. – И всё-таки сказка очень реалистична, иначе бы она не была интересна.

– Что же реалистичного в «Али-Бабе»?

– А то, что Али-Баба сразу же женил на Марьяне своего сына. Он понял, что за такой женой его недотёпа в жизни не пропадёт.

 

 

3 сентября

 

Для кого пишет писатель? Для читателя? Абсурд. Я мысленно перебираю своих знакомых и друзей, к которым отношусь очень хорошо. Всем им до лампочки, что и как я пишу. Но главное, зная их вкусы и пристрастия, я бы и не хотел снискать у них популярности. Более того, мне бы такая популярность была крайне неприятна. Это значило бы профанировать то, что составляет тот мой внутренний мир, которым я дорожу и в который я прячусь от нашей паскудной действительности.

– Что твой, он правда, что ли, читает Тургенева? – однажды спросил обо мне жену один из моих знакомых, между прочим, инженер, до того, как он стал бизнесменом, и большой поклонник всякой дребедени о таинственных явлениях. – Он что, ненормальный, что ли?

Ну как я буду адресоваться такому читателю? Плохо бы было жить на свете, если бы не было литературы – этого угла, куда можно хотя бы на время забиться, хотя и здесь необходимое общение с наглыми издателями-хапугами и тупыми редакторскими тётками портит немало крови.

Тогда для кого? Для себя? Но зачем писать для себя, стараться сделать свои мысли и чувства понятными и наглядными? Они есть. Неужели этого мало, и нужно ещё делиться ими с кем-то?

 

 

4 сентября

 

Клим или, если отбросить всякие навязанные долгим знакомством фамильярности, Владимир Федорович Клименко был и пока остаётся редактором занаучки, опять же, без фамильярностей, нашей университетской газеты «За науку». А ещё он верит в Бога (а большинство нас, университетских, вопреки гнилому духу времени, в Бога продолжает не верить), но, несмотря на это, наша уважуха и респект от него не изымаются.

Обратился он лет 20 назад. Тогда он серьезно заболел, попал в больницу и был выписан оттуда как неизлечимо больной. Но не сдался, а стал пить травки, бросил вредные привычки и вот жив до сих пор. Но главное, он уже приготовился к смерти, и это-то и навлекло на него озарение и прозрение.

Поначалу он, подобно учёному из «Братьев Карамазовых» (ну там из разговора с чёртом), начал петь такую осанну, что пересолил и многие с образом мыслей поблагороднее ему и руки перестали подавать. Мы, конечно, до таких крайностей не доходили, но разговоров с Климом, особенно когда они натыкались на божественное, пылились избегать. О чём бы ни шла речь, он всё время сводил её к божественному и визгливым фальцетом затыкал всем рот. «Атеисты – это больные. Это животные. Их надо лечить», – как-то в пылу полемики даже бросил он. Просто таким увлекающимся человеком был по натуре. По молодости студентом он влюбился в Битлов и бегал по всему общежитию с магнитофоном, направо и налево пытаясь всех обратить в битломанию. Таким он был, таким он и остался.

Но постепенно воинственный дух в Климе иссяк. Однако в Бога он верить не перестал, а стал высказывать свои взгляды более взвешенно и умеренно. Правда, о чём бы с ним ни заходила речь, всё всё равно уходило на священное. Хотя и без напора, а как-то естественно.

– Странное дело, – говорил я ему по его пути в епархию, где он редактировал так же газету, и куда по меньшей мере каждую неделю километров за 5 ходил пешком, и куда я свернул с ним от своей прогулки ради приятного разговора.

– Странное дело, – итак говорил я. – Читаю притчу о блудном сыне.

Клим её прекрасно знает, но не прерывает меня, а терпеливо выслушивает.

Был у отца сын. Потребовал свою долю наследства ещё при живом папаше. Потом прогулял её, пропил с б…ми и дошёл до такой бедности, что, когда ел из одного корыта со свиньями, так это ему было за счастье. Делать нечего, пошёл домой, бухнулся перед отцом на колени и выпросил-то у него прощения. Отец даже пир закатил по поводу его раскаяния.

– Это ещё у Рембрандта знаменитая картина на эту тему, – вставил Клим.

А был у этого отца ещё сын. Нормальный мужик, который вёл правильный образ жизни, не бегал по б…м, не пьянствовал, а пахал в поте лица своего, приумножая богатства семьи. И он спрашивает: «Во блин. Я у тебя такой хороший, но ты ради меня никогда не закатывал пира». – «Ты был и остаёшься всегда при мне, – отвечает отец. Какая же мне в тебе радость?»

– И что же получается, – резюмирую я. – Если человек с изъянцем, так когда он исправляется, это радость. А если человек нормальный, то это всё нормально, и разговаривать нечего. То есть у Христа такая оккупация – мизераблями заниматься. А разве у нормальных людей нет своих проблем, нет сомнений, колебаний? Разве их жизнь менее насыщена и менее достойна внимания, чем шарахания людей нестойких и, прямо скажем, без царя в голове? Их, конечно, можно пожалеть, снизойти до понимания их, но в общем-то они скорее вызывают брезгливость, чем сочувствие.

– Ты неправ, – разъясняет Клим. – Нет людей без греха. Более того, человек рождён во грехе. Грех – это его природа. И когда человек грешит, он так же мало достоин порицания, как хищник, который проливает кровь других животных. В грехе-то человек и проявляет свою суть. А если он уходит от греха, если он преодолевает грех, он поднимается на новую ступень своего развития. Он делает рывок к свободе из цепей своей грешной оболочки. Свобода воли не в том, чтобы грешить или не грешить, а в том, чтобы освободиться от греха. А если человек не грешит, значит, он держит этот грех в себе, и просто боится его обнаружить. Он не свободен от греха, он просто не проявляет своей человеческой сути. За что же его Бог должен любить или прощать? Его ни наказывать, ни прощать нечего.

– А что же с ним делать?

– А отправлять в переплавку. Как в «Пер Гюнте». Чёрт собирает души как пуговицы, и если душа шибко испорчена, то её отправляют в геенну огненну, если нет – то в рай. А большинство душ как бы неудавшиеся пуговицы, их просто плавят в одну массу и изготавливают из этой массы новые души.

Не знаю. Не нравится мне эта философия. Я лично дорожу своим «Я», пусть и без большого греха и без особых взлётов.

 

 

9 сентября

 

В выходные гулял в районе Бельмесево, приречное село, километрах в 30 и в часе езды на автобусе от города.

– Каким макаром в наших краях?

Окликнул меня мужик, в котором я далеко не сразу узнал своего коллегу по НИИ, в каковом пылесборнике многочисленных выпускников технических вузов мы тогда вместе работали.

– Да вот прогуливаюсь.

– А я думал, у тебя тут сад. А как это так прогуливаешься? Знакомые, что ли?

– Да нет. Просто люблю гулять по природе подальше от города. Здоровья и удовольствия для.

– Вон оно что. Ну ты выглядишь для наших лет молодцом. Помню, как ты ещё в институте всех молодых обставлял в беге.

Было приятно услышать такую память про себя, хотя и не совсем справедливую.

А было дело так. В рамках норм ГТО мы, сотрудники НИИ, состязались в беге. Явка была обязательной: от пионеров до пенсионеров. Нас разбили на две группы – до 35 лет и после. Мне как раз стукнуло 35, но в связи с тем, что стариков было много больше, меня попросили бежать за младшую группу.

– Как пробежишь, так и ладно.

Бежали мы 1500 метров, и я сразу стрелой дунул со старта: я всегда любил бегать и был уверен в своих силах. Вместе со мной ещё двое молодых ребят – как я узнал позднее, один перворазрядник по пятиборью, а другой даже кандидат то ли по лыжам, то ли по спортивной ходьбе: тогда в НИИ много околачивалось спортсменов, артистов, общественников – образовали головную группу пелетона.

Я прицепился к ним в надежде сигануть на финише и обойти их. Так мы вровень пробежали почти всю дистанцию, но где-то метров за 200 до финиша я стал заметно отставать. Чувствую: всё, хана, хоть лопни – прибавить не могу. Тут бы не обойти их, а не отстать. Но и этого мне не удалось. В итоге подтянулись и другие, так что я пришёл к финишу как бы последним. «Как бы» – потому что пришёл я восьмым из восьми. Но восьми – добежавших до финиша. Старт же взяло что-то за двадцать человек. Остальные давно уже сошли с круга и поджидали на финише (дистанция вилась вокруг небольшого болотца, или большой лужи, в 3-4 круга) среди зрителей итогов пробега.

Несмотря на восьмое место, я получил гораздо большую долю аплодисментов, чем даже победители, и был отмечен «за спортивные достижения» премией по институту. Обо мне даже пошла слава как о знатном бегуне. Иногда мне же во вред. Чуть заболеешь или сошлёшься на здоровье, а тебе: «Обгонять всех молодых можешь, а тут сразу в больные спешишь записаться».

Вот так и рождаются легенды. В основе их лежит удивительное или неожиданное событие. Действительно, разве не удивительно, что очкарик, сугубо кабинетный человек, каковым я был во всеобщем мнении, так ловко бегает? А то, что победили кандидаты в мастера и разрядники, это никого не удивило и не запомнилось: на то они и спортсмены, чтобы побеждать.

А во-вторых, в легендах событие овыпукляется, подчёркивается его рельефность. То, что пришёл последним, было достижением только при знании всех деталей, которые в пересказе утомляли бы слушателя. Поэтому, отбросив ненужную здесь верность фактам, молва присвоила именно мне лавры победителя.

 

 

13 сентября

 

Приступ демократии в 1990 не миновал и наш университет. Можно даже сказать, он был её рассадником в регионе. Университетскую газету «За науку» читали если не в крае, то уж в городе точно. Гораздо больше, чем нашу сучку, краевую «Правду». Газета подавала разнообразные, интересные и острые материалы. Заслугой Клима, тогда ещё не обратившегося к вере предков, было то, что он умел наши сугубо университетские проблемы связать с проблемами страны. Притом газета не принимала ни одну сторону, а была трибуной для дискуссий, порой переходившей на личности, хотя Клим и пытался удержать её от этого.

Печатался в ней регулярно и я. Будучи редактором, я оповещал читателей о выходивших в университетском издательстве книгах, а также о новостях из мира новейших технологий, в частности об Интернете, который тогда многие путали с интернатом. И всегда писал не столько критически, сколько язвительно.

– Ты уж не пиши, пожалуйста, о моей книге, – просил меня не один автор.

– А ты не публикуй. Книга – вещь публичная. Пока она рукопись, она его частное дело, и никто не вправе судить о ней, если сам автор не попросит. Это всё равно что лезть в чужое бельё. Но когда она вышла в свет, она стала всеобщим достоянием, и любой – любой вправе высказывать о ней суждение.

– Ну да, любой дурак.

– Свобода слова сама же лечит раны, которые наносит, – я думал так тогда – думаю так и теперь. И троллячий визг – это как раз издержки не свободы слова, а верный признак её отсутствия. Смешно сказать, но подобные мои высказывания вызывали неподдельное удивление у моих собеседников, людей вроде бы причастных к науке.

Воевал я не только с автором, но и с директором издательства, который критику наших книг рассматривал как критику в свой адрес, хотя если он и имел к ним отношение, то чисто с полиграфической точки зрения: это в краевом издательстве директор и редактор хоть что-то значили, в университете же это была прислуга без права голоса и мнения. Все что они могли потребовать от автора – исправить орфографию и расставить запятые, точь-в-точь как редакторы 2000-2010 годов.

Каждый раз, как выходила моя очередная острая заметка, директор бежал к проректору по учебной части, в ведении которого находилось издательство, с жалобой на меня. На что проректор ему неизменно отвечал:

– Да-да, нужно поставить зарвавшегося редактора на место. Он написал на тебя (хотя верный производственной дисциплине, директора я не задевал даже намеком), а ты напиши на него.

Совет этот взваливал на его мстительные плечи непомерную тяжесть. Пустить шепотком сплетню, обосрать втихомолку – это директор был мастер. А публичное выступление, где тогда ещё требовалось хоть как-то аргументировать свою позицию, а не просто рвать глотку – это было не по его части.

Да. Недавно всё это было, а кажется – так давно. Сменился в университете ректор – я имею в виду предыдущего ректора, а не теперешнего нового – и вентиль демократии начали прикручивать. Клима было решено убрать с газеты. Однако он был отличным редактором и воспитал многих наших журналистов: практически все сегодняшние редакторы и завотделами краевых газет, телевидения и порталов начали свою карьеру в нашей газете. Тогда они коллективно пришли к ректору просить за Клима, и тот не решился ссориться с краевыми СМИ. Но Клим после этого стал уже не тот. Боевой журналистский задор сменился на христианский дух.

 

 

16 сентября

 

Прошли выборы в Государственную думу. Тоскливо и безнадёжно. Победила партия, которая ничего не сделала за 20 лет у власти и на этих выборах даже уже ничего и не обещает сделать, потому что все предыдущие обещания обернулись полным фейком.

К неожиданностям я бы отнёс 13 процентов голосов у коммунистов. За этих в основном всегда голосовали дедушки и бабушки, которые кроме коммунизма никакого света в окошке и не думают увидеть. Для моих же ровесников коммунизм – это уже почти матерок. Казалось, кончатся эти дедушки и бабушки, кончится и влияние коммунистов. И вот теперь уже мы заступили на пенсионную смену и стали такими же дедушками и бабушками, а тех уже можно считать не на проценты, а по головам. Кто же тогда голосует за коммунистов? Для меня это секрет.

Поставить двойку нерадивому студенту всегда было очень трудно, а по нынешним временам, когда за студента идёт борьба, как за основной деньгонесущий элемент, почти невозможно. Что бывает, когда какой-нибудь смельчак всё же рискнёт на принципиальность, показывает случает с моим бывшим молодым коллегой Олегом Терновым. Проверяет он, значит, контрольное задание. В одном месте вместо одного Tab в программе обнаруживает два. «Здесь у тебя будет сбой», – говорит он студенту и обводит два Tab'а красными чернилами. Однако в целом работа добротная, и студент получает свой «зачёт».

Проходит некоторое время. Олег проверяет очередную порцию заданий, и одно из них что-то очень ему кажется знакомым. Это подозрение как вспышка молнии обретает характер уверенности, когда (по законам жанра новеллистки) он находит обведенные красными чернилами два Tab'а.

Не обременяя себя ненужными объяснениями, он говорит студентке (она выступала в тот момент автором работы) что работа ей не засчитывается. Проходит некоторое время, она приходит снова («зачёт»-то нужен), клянётся, что всё исправила, проверила на компьютере программу, и та работает отлично (если бы я писал на латинском языке, передачу её речи следовало бы доверить сослагательным временам). Не утруждая себя проверкой, Олег открывает нужную страницу, где по-прежнему два Tab'а обведены красными чернилами. Не буду затягивать рассказа. Скажу лишь по врождённой вредности Олега как преподавателя (а что с него взять, молодой, участвовал в программистских конкурсах – настоящих конкурсах, а не российских, он ещё серьёзно относился к своему предмету (сейчас он работает в Дании) эпопея длилась довольно-таки долго.

Были там эпизоды с приходом папы, который грозил разнести в пух и прах нашу контору и даже писал письма в администрации, что с его дочери вымогают взятку (вот откуда растут ноги у всех этих «журналистских расследований» о якобы процветающих в вузах взятках), были вызовы Олега в деканат и даже к проректору, где ему настойчиво намекали: да поставить ей в конце концов «зачёт» («ты ей объясни ошибки, ведь не тупая же она» – раз за её обучение родителями заплачены деньги, и немаленькие).

В конце концов он поставил ей требуемый «зачёт»: «Заставил её в аудитории окно вымыть, с паршивой овцы хоть шерсти клок».

Этот случай стал козырным номером в моих застольных беседах. Он пользовался и пользуется у моих знакомых – по большей части как раз преподавателей вузов – неизменным успехом. Каждый из них и сам может рассказать не одну подобную историю. Но как особо пикантный факт я хотел бы отметить почти однозначную их реакцию на поведение молодого коллеги.

«Нужно было сразу показать ей ошибку (эти обведённые красными чернилами Tab'ы), а не мучить человека понапрасну». «А может, надо было сразу помочь составить ей правильную программу», – подбрасываю я идею в качестве шутки, которая однако отнюдь в таком качестве не воспринимается. «Конечно, надо».

 

 

17 сентября

 

Ужесточение требований к доценту. Публикация в течение года двух статей в журналах Scopus. Это обходится примерно в 100 000 руб. при зарплате доцента примерно в 20 000 руб.

Всегда интересно разговаривать с Марком Иосифовичем Юдалевичем. Человек он всегда доброжелательный, любит послушать других и поговорить сам. Интересны его воспоминания о юности, старом Барнауле и довоенных Омске и Каинске (это что в Новосибирской области), а также рассуждения о поэзии и театре.

А главное, он никогда не навязывал своего мнения. Помню, попросил меня написать статью для «Барнаула» о ком-нибудь из классиков мировой литературы:

– А то у нас пишут только об Алтае. Хорошо, конечно, краеведение – это наше главное направление, но запашок какой-то провинциальности есть.

Я принёс ему статью о Шекспире.

– Прочитал, отдал машинисткам, любопытно. Хотя чепухи пишешь много.

– В чём же чепуха?

– Да вот о театре. Не понимаешь ты его, старик. Совсем не понимаешь. Ты пишешь, что мало кто в Советском Союзе сумел воплотить на сцене мысли Шекспира. Даже никто из тех, кого ты видел.

– А разве не так?

– Да ты не горячись. Вижу, ты уже занимаешь исходную стойку для боксирования и готов обрушить на меня град ударов-аргументов. Это понятно, читал ты много, а вот с театром дела не имел. По-твоему получается, что драматург пишет, театр воплощает его замыслы, удачно или нет, а зритель оценивает работу.

– Ну и?

– Ну и то, что эта схема, годная для литературы и особенно поэзии, совсем не применима к театру. Скажу тебе по секрету, который знает любой, кто имеет дело с театром от драматурга, артистов и режиссёров до зрителей, и который никак не доходит до критиков и литературоведов: ни одна пьеса не пишется только одним драматургом. А если пишется, то пьеса эта мертворождённая, а если не мертворождённая, то непригодная для театра. Люблю «Маленькие трагедии» Пушкина, но что-то не видно, чтобы кто-то хватался их ставить. И даже представить не могу себе, как это возможно. Совершенно не сценичны, как, кстати, и Шекспир, в том виде, в каком мы его знаем.

– То-то Шекспира ставят по всему свету.

– Скажи – выставляют как музейные экспонаты. Не видел ни одной живой постановки его пьес. Не знаю, как он писал, а вот Пушкин явно больше думал, как себя показать, чем других посмотреть. А пьеса только тогда получается, когда создаётся не одним драматургом, а...

– ...коллективом авторов.

– Скорее, коллективным автором. Я написал массу пьес. На каждую тратил не более двух недель, а то и менее: театр он ведь такой. Как производство, здесь всё идёт с колёс. Протянешь год, и мода переменится.

– А я-то думал, что настоящие пьесы пишутся на века.

– Гениальные пьесы остаются в веках, а пишутся на сезон, иначе устаревают. Так вот, писал я пьесу не более двух недель, а потом приносил в театр и только тут-то и начиналась работа над пьесой. То, что приносит драматург – это всегда всего лишь болванка, заготовка. Да по-другому и быть не может. Ну никак не может один человек, какой бы гениальный он ни был, думать за другого. Ты написал диалог, который тебе кажется гениальным. И может, так оно и есть. Да вот только конкретные артисты никак не могут примерить его реплики на себя. Ну не получается у них говорить так, как прописано в тексте. Весь мир театр, а люди в нём актёры.

– Слыхали, слыхали мы эту шутку.

– А если слыхал, то должен был заметить, что когда с кем-то разговариваешь, очень трудно добиться от человека ответа на прямой вопрос, если только ответ не предполагает однозначного «да» либо «нет». Да и здесь-то, ты его спрашиваешь об одном, а он своё «да» или «нет» пришпиливает совсем к другому. Или как недавно моя Юлька (внучка), когда я спросил её, хочет ли она со мной пойти погулять, ответила «нет», и тут же уточнила: «то есть, да». И ты что думаешь, артисты скроены из другого теста? Поэтому реплики должны быть ими не просто оттарабанены как ответ школьника у доски, а прочувствованы. Слова должны свободно изливаться, будто их производит на свет не память рабская, а сердце.

Я почесал в затылке. А что мне ещё оставалось делать, когда мысль была насколько новой для меня, что прежде чем согласиться или нет с ней, надо было хоть немного обмозговать её?

– Вот и переделывается пьеса под артистов, начиная с читки и вплоть до генеральной репетиции. А доделывается даже после представлений: реакция зрителей тоже должна учитываться. Очень многое из текста рождается во время работы. Артисты, режиссёр, художник, даже рабочие сцены что-нибудь да предлагают.

– Ну и будет пьеса, как в басне Михалкова: сплошной компот без связи и общего смысла.

– Ну и не ну. В том-то как раз и состоит работа драматурга, а ещё больше режиссёра: внимательно прислушиваться ко всем советам, но следовать не всем. Есть у артистов такое свойство: заигрываться. Поэтому ухо нужно держать востро. Но ни одна из моих пьес, которая была поставлена на театре, не была в ходе репетиций не переделана так, что первоначальный вариант только Знатоки и могли бы отыскать (это те, что вели следствие). Говори после этого о воплощении замысла драматурга.

 

 

30 сентября

 

Развивают, развивают малый бизнес, да всё как-то он не развивается. Вот опять решено повысить единый налог для малого бизнеса.

Вот уж с кем интересно было поговорить и поспорить, так это с Ильёй. Я вспоминаю о нём с ностальгией, как андерсеновская ёлка вспоминала о мышах на чердаке.

Однажды мы с ним схлестнулись по поводу метафор. Он, конечно, напичканный всей этой прилетаратурной журнальной придурью, считал, что «метафора это мотор поэзии». Я, несколько заостряя проблему, утверждал, что метафора вообще в поэзии пятое колесо, причём не запаска, как на старых автомобилях.

– В поэзии важны точность детали и эпитета. Вот эпитет поистине душа поэзии. Метафорами увлекаются только нищие духом и бедные мозгами профессиональные поэты, либо ни разу не обстрелянная молодёжь, которая, будь она в литературе поначитаннее, знала бы, что после Библии, Шекспира и Шиллера изобрести метафору невозможно.

– А эпитеты возможно?

– Эпитеты не изобретаются, а находятся. Эпитет, как и деталь, он всегда стреляют только по месту. Ну что такого в слове «медный» в обыденной речи? Скажем, «накрылась тебе премия медным тазом». От меди в

 

«Лишь медь торжественной латыни

Поёт на плитах, как труба»

 

у меня аж сердце от восторга заходится.

А вот в науке без метафоры никуда.

– Прямо-таки в науке? – и голосом, и построением фразы Илья выразил крайнюю иронию.

– Именно в науке. Литература имеет дело с реальным миром, так сказать, с предметами, воспринимаемым органами чувств в реальном режиме времени. Поэтому здесь важны точность и ясность взгляда. Наука же шаландается в мире идеальных сущностей, поэтому здесь без метафоры и шагу не ступишь.

Поскольку Илья сидел с разинутым ртом, я посчитал необходимым несколько закрыть его толковым разъяснением.

– Что такое теплота, электричество, слабые взаимодействия, электромагнитное поле? Кто-нибудь их видел, кто-нибудь может внятно объяснить, что это такое? Тут уже сами определения метафоры. Ты вот, например, можешь сказать, что такое нормальное распределение?

– Ещё бы, – даже обиделся Илья. – Да я учился в математическом классе, и, наверное, чуть ли не с пятого класса знаком с ним. Нормальное распределение – это ну... ну... это...

– Ну смелее, смелее выкладывай.

– Нормальное распределение – это распределение вероятностей, которое в одномерном случае задаётся функцией плотности вероятности, совпадающей с функцией Гаусса, – наконец-то выдавил из себя после некоторого сопения и пыхтения Илья.

– Ты сам-то понял, что сказал? Ты одно неизвестное (нормальное распределение) определяешь через несколько других неизвестных (одномерное, плотность вероятностей...)

– Пожалуй, – почесал в затылке Илья. – Но интуитивно я очень хорошо представляю себе, что такое нормальное распределение.

– Ага, вот ты и попался. «Представляю себе», то есть при словах «нормальное распределение» тебе в голову приходит не твоё определение, а чувственный образ, считай метафора.

– Как это так?

– Ладно, не буду корчить из себя умного. Я специально привёл пример с нормальным распределением, потому что, как и ты, очень хорошо представляю его себе, а сказать не могу. Но, в отличие от тебя, я знаю, какая здесь прячется метафора. Ещё когда я учился в школе, у нас в физкабе имелся ящик Гальтона.

– Никогда не слышал про такой.

– А я тебе его сейчас нарисую.

 

 

 

– А, всё понял, – сразу смекнул Илья. – В воронку насыпают горошины...

– У нас были мелкие шарики от подшипника...

– Их бросают по одному или пускают маленькой струйкой, чтобы не было затора. Шарик попадает на препятствие...

– У нас это были просто гвозди, вбитые в доску.

– …отскакивает от них вбок, либо вниз по касательной, попадает на другой гвоздь, снова отскакивает и так несколько раз, пока не очутится внизу в одном из отсеков. В каком конкретно – это дело случая. Но когда шариков много, то окажется, что они нападают горкой с пологими склонами и вершиной по центру.

– То есть образуют ту самую кривую Лапласа-Гаусса, о которой ты только что говорил. Этот ящик, с которым мы, пацаны, любили баловаться – благо у нас учителем физики одно время был мужчина и строгое «руками не трогать» у него было исключено из лексикона, – уже автоматически приходит мне в голову, когда я слышу о нормальном распределении. Ну а у тебя в голове оно связано с какой-нибудь другой метафорой, скорее всего, с видом кривой Гаусса, а вовсе не с этим беспонтовым определением, которое ты мне только что хотел впендюрить.

– Пожалуй, так, – ещё раз почесал в затылке Илья. – Это надо же.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):