Пианизм

* * *

Потолок не так уж прост.
За семь минут до пробуждения слез

Становится переводной картинкой
С безбровым Богом в середине

С морщинами молитвы на щеках
С пустыней меловой, чья совесть – страх,

С паломниками, что лишь кажутся прозрачными
В лиловой дымке, как из прачечной,

С мечтой, сокрытой под побелкой,
Уж не заглядывающей в щелки,

С коротким счастьем голубка бумажного
Кривою каплею пропажи,

Чернеющего как вопрос
За семь минут до пробуждения слез

На небосводе разочарований,
Потрескавшемся от молчания…

* * *

В сумерках предметы близоруки,
От того и кажутся добрее,
Но, съедаемые ими звуки
Еще долго пустотою тлеют.

Вовсе пустота не бездыханна,
Пустота молчит особым светом,
Что встречается на океане,
Или, скажем, изнутри предмета.

Изнутри предметы много больше,
Как развод иль поражение в карты,
Заболеешь ты или умрешь,
Все одно, судьба предметам кратна.

С наступлением полной темноты,
Сам предмет на время исчезает,
Оставляя ночь для тесноты,
Уступая тишину слезам.

* * *

Аквариум, братец луны, скользкий баловень бездны,
От провидения как память тускнеет вода.
Матовый свет погружения в ночь безвозмезден
Как звук, что даруют пред тем, как уйти навсегда.

Рыбий роток черной точкой горит как след от укола.
В этом сне не увидишь зимы и бенгальских огней.
Вечный покой для ныряльщика с красным зрачком монгола,
Что монгола гораздо загадочнее и злее.

Человек в очках

Твоя судьба многоэтажна.
Насекомые – твои собеседники.
Детство твое – в плюмаже.
Старость твоя – в переднике.

В жилах твоих – несвобода,
Крепкая как армянский коньяк.
Окольцованная твоя порода
Генетически помнит мрак.

Речи твои несуразны
Как геометрия Лобачевского.
Ты к осенней теме причастен
Как Бассейная или Невский.

Не бывает женщин твоих красивее,
Ты их выбираешь из кошек.
Жизнь в Божественно синей
Общаге продрогший звоночек.

* * *

Век обветшал. Уснули палачи.
Тише. Во спасенье помолчим.
Келейный круг на кончике свечи-
Червленый полог тесной чесучи
Тягучих сумерек. Мы в этот час ничьи,
Черствеют наши калачи.
Остыл наш чай. Давно сожжен в печи
Наш быт беспечный. Чет в ночи-
Есть нечет и страдают трубачи
Из сказки астмой и лиловые грачи
Не залетают больше. Скрипачи
Умолкли враз тенями навзничь. И
Глухонемые толмачи
Замешивают тишину на кирпичи
Грядущих тупиков и каланчи,
Откуда хоть кричи, хоть не кричи,
Нам не услышать. И за чьи
Заслуги ангелы врачи
Еще согласны нас лечить,
Стирая звуки и причи-
Ны вызывать? На счастье помолчим
И миг в объятья заключим.
Век обветшал. Уснули палачи.

* * *

            З.П. Щербаковой

Оставив старости простые переходы,
Где я, как правило, бываю по – средам,
Я возвращался к прелестям погоды
По моде сумрачной, не исключая дам.

Конечное мое предназначение
Плелось по следу с непокрытой головой,
И волновала болтовня растений
Его, казалось, больше, чем запой

Хранителя, который стал лениться
Как сам я, как любой из нас,
Когда так стыдно причаститься,
Когда просчитываешь сотни раз

Один и тот же путь. Зачем мне Среды
С глазами без ресниц и похвалой
За то, что жив еще, и желтым пледом,
И книгой на коленях и иглой,

Что эту осень намертво пришила
От сна ко сну мне на белье?
Нашептывая что-то шел, опасней шила
Была игла, любимая рваньем.

Так шел и шел, как – будто извиняясь
За то, что не сумею объяснить,
Что «жить», совсем не значит «маяться»,
И уж никак «навеки полюбить».

Переход

Тысячелетиями переход
Траурными вариациями
Тень приглашал головою в пролет,
Тревожась надеждой до неба добраться.

Жадный до шепота броских разлук,
Фискал огорошенных и огорченных,
Брал не покаявшихся на поруки
И холод высасывал из обреченных.

Зимние веточки вен голубых
Узором манили чудных пешеходов,
Рыночный зов похвалы и халвы
Голод дразнил, словно пса на охоту.

Все инфернальные признаки зла,
Ссор чешую и обертки болезней,
Детская пьющих, гармошек вокзал
Прятал от глаз, заметая под лестницу.

Сизый поход изо льда и песка
В ликах и жестах навеки остался
Страстью изнаночной освистать,
Жаждой предсмертною пасть, но пробраться.

Утроба неистовства, чаша раба,
Жертвенный памятник кровотечению,
Болью закрученная труба,
Лаз из пожарища в провидение.

Джонатан Свифт

Куда ты стремился в горячечном раже,
Ломая колючие ветви реальности,
Врываясь в косые кошмары и даже
В солнечный вал, где зеркальные шалости

Режут глаза и иссохшие губы,
Смех обращают в улыбку анатома,
Волны в воронки, чьи грубые трубы
Глушат покой Гефсиманского сада? О,

Бег пораженного хохотом грешника
По черным сосудам к кипящей аорте,
Вечного бражника, злого насмешника,
Что в луже растянется за поворотом,

Что есть – океан и нетрудно погибнуть,
Запутавшись в блеклых сетях невезения,
За суматошность плененному ливнем,
И оглушенному за откровения…

Себя обгоняя, спешил до последнего,
Нельзя же с одышкой такой путешествовать,
Куда? Не туда ль, где оставили все мы
Да позабыли галдящее детство?

Не лучше ли было б за кружкою пива
Дремать в околдованной солью таверне,
Где ждет собеседника терпеливо
Медлительный сэр Лемюель Гулливер?

Не лучше. Воробушек. Мяч в небесах,
Ты мечен за вольность свою с небесами,
Сон твой останется свистом в веках,
Оплатится легкостью горечь писания.

Просыплется перцем твой рыжий кисет,
Ветошью станет твой мокрый парик,
И на экзамен смешная студентка
Внесет на тарелке шершавый язык

Твой, Джонатан Свифт.

ПУТЬ ПЕСКА

* * *

Да видите ли вы песок?
Он здесь, во всем, и в нас и подле,
Измятого листвою света поперек
И вдоль взлохмаченных следов воловьих.

Он – на зубах непомнящих любви
Бомжей, врастающих в чахотку,
Он стар и скор. Он впереди
Искрящего в падении пилота.

Он – на страницах безымянных книг,
В комодах, ящиках и под порогом.
Он скуп. Он прячет каждый миг
В прожорливых Египетских чертогах.

Он – шерсть царей на заспанных коврах,
Веснушки на щеках седой субретки,
Голодный дым в запойных номерах,
Предсмертная записка на салфетке.

Он – приключения безволия в глуши
С уключинами и восьмерками в колесах.
На черных розах серебром расшит
И тлеет угольями в алых розах.

Как смерть бесшумен и неотвратим,
Он – горечь сна, молитва черепахи,
Колючий прах небесных битв,
Укутавший шинелью баржи и бараки.

* * *

Вокзалом просторным холодного лета
Слонялся я в поисках пригоршни света,
Жажда моя растворяла предметы,
Но слышались запахи яблок при этом.

Ластился воздух, ластились краски,
Все обращалось в подобие ласки,
Волны пейзажей, сотканных наспех
Морочили голову, чувствуя власть.

Из взоров пустынных и пристальных взоров
Дрожащие складывались узоры.
И брызги беспутной листвы во все стороны,
И звуки, слывущие разговорами

Крапили ненастье мое светляками,
Звонками, ракушками, пятаками,
Значками, свистульками, дураками,
Вычурен путь из Содома садами.

Я старость почуял. Ее приближение
Чувственно так же, как отражение
Плотской любви. Столбы на коленях
Меня провожали и рыжие тени

Сгоревшей на солнце любви. Без билета
Мне жить оставалось полжизни на свете
В скомканном темпе холодного лета,
С кошкой внутри, если встать против света,
С кошкой внутри, неопасного цвета.

* * *

Вот осень в саду, пониманию жизни сродни.
Остры твои прутья, предметы. Обломки болезней
И ссор выступают как скулы и черные дни
Светлеют в ложбинках, посуде, в ливневой пресной

Воде. Твои полные детства дымы
Исправят ошибки состарившихся постояльцев,
Сбежавших куда-то по просеке от зимы,
Верно замерзнуть, нет, чтоб остаться.

Бросили книги, пальто, корабли,
Свет электрический спрятали в бочках, –
Будет выглядывать по ночам и искрить
Утром в холодной траве. Одиночество

Здесь не живет. Здесь повсюду глаза
Твои, осень, спокойные и молодые.
Мячик в песочнице, в стульях железных гроза,
Матрацы, набитые сном и собаки седые.

Легкость. И все-таки все – отголоски любви.
Свобода песка, но какое томление
Помнить до слез наказание людьми,
Плакать, но все-таки ждать возвращения.

* * *

Тридцатая зима с терпением на спицах
До обморока белым. Белый-белый звук,
Субтильная, как тихий час в больницах,
Смеется дырами разлук.

Нам кажется мы молоды, но «был ли мальчик»?
Еще зеваем на уроках мастерства,
Плетем силки стеклярусом чудачеств
В растрепанных сугробах Рождества,

Не ведаем зачем, но все же знаем
Как, насмешив со смаком скоро, налегке
Сыграть в любовь, словечки оставляя
Следами заячьими в солнечном песке.

Заиндевевший недотепа, наш трамвайчик
Побрякивает мелочевкой сдач.
Ах, не залечит на окошке мерзлом пальчик
Не бывший мальчиком вечнобородый врач.

Он спит, чудак. Вокруг грешно, и вариаций
Не счесть и сладостен трамвайный плен.
Друг к дружке засветло еще прижаться
И слиться, став филоновскую тенью.

* * *

            В.И. Строгановой

Любовь – это что-то простое и памятное,
Как суббота из детства, что пахнет розовым мылом,
Что-то из сна, что слоняется целыми днями
В нас как больной от свидания с городом ссыльный.

Что-то беспомощное, как школьница в храме
С каплей простуды, пристывшей к уснувшим губам,
Как схоронившаяся от слез телеграмма
В улитке почтовой в кривлянье чужих телеграмм.

Любовь не волнуется кровью, как первое чувство,
В ее комнатах дети и матовый свет,
И недосказанность тысячелетия в медленной грусти
Кухонек, важных как выношенный секрет.

Это – когда ожидание снегом, как счастье украшено,
А разговоры в дороге как трудная повесть.
Это – когда по глотку полнолуния чаша
Нас примиряет с бессонницей, жалуя совесть.

* * *

Быть на виду, быть высвеченным, захлебнуться светом,
Быть выслушанным и оглохнуть от вопроса,
В зеленом тамбуре кромешном осознать все это,
Не в силах справиться с умолкшей папиросой,

Все осознать внезапно и проститься с дурачком
Моим, что строит рожицы на верхней полке,
И тормошит любить всех-всех и вертится волчком,
И пьет запоем, и ворует втихомолку

У Бога краски? Боже упаси!
Сойду на криворотом полустанке,
Где пахнет жаренной картошкой и в ази
Играют синеокие цыгане.

Нырну в ленивый дым неряшливых котлов,
Войду след в след в цепочку разговора
Со стариками заспанными. И из слов
Погасших выну тлеющее слово.

Дабы погреться перед сном нам с дурачком,
В покое, что и не приснится в этой жизни.
Он мне песка подсыплет в строчки кулачком
И я исчезну. Помолчать… Но вы пишите письма.

* * *

Я соберусь. Я переставлю числа.
Я упрошу друзей меня не покидать.
Я научу несобранные мысли
Свои с предчувствиями совпадать.

Я угадаю парность и гармонию событий,
Когда вернусь к сюжету. Я вернусь.
Мне только надобно из круга выйти
Беспомощности и невнятных чувств,

Из вороха случайностей и звуков.
Я позабыл впотьмах скорбящих душ
Порядок строк и переулков
И как ходить, не наступая в лужи.

Я разучился быть внимательным однажды,
Я растерял по мелочам значение битвы,
Я променял архив подробных репортажей
На дар сомнительный придумывать молитвы.

Я пил протяжно, смешивая краски
Эпох и птичьих рынков. Отрекаясь
От прозы я терялся перед лаской
И путался в хитросплетенье пауз.

Я болен, и давно, и дорогого стоит
Ваш теплый мир и ваша жажда жить.
Я все исправлю. Выйду из запоя,
Но не смогу так трепетно любить.

* * *

…но знайте.

Однажды вы окажитесь в пустыне, за порогом,
Где кольца предысторий и эпиграфов, копируя друг руга,
Безжалостно легко играют вашу жизнь для Бога,
Где бездна – каждый шаг и пахнет вами. Вислоухий

Пейзаж рыдает тишиной, что вас томила по ночам в улитке,
Бессонницею как песком пересыпая по привычке
До колотья, до ряби, с мясом вырванной из плитки,
До трещин на губах и брызгами просыпанные спички.

Пейзаж состарившимся зеркалом не помнит лиц родных,
Его прикосновения многослойны и мертвы как очереди детства.
Кровь меркнет в тесноте подслеповатых красок и под-дых
Толкает чья-то голова с бесцеремонностью соседства.

Круги, круги. Темно без слов. Уже не оправдаться.
Пустоты в воздухе как рты учителей. Иголки в вате
Вселенской тишины. Пить очень хочется. У вас на кухне кран.
Попробуйте не закрывать. Но знайте…

* * *

К вечеру замок песочный уже разворован
Улитками и любопытными пальцами пляжных вандалов.
Пожилые собаки при виде вельможного карлы суровеют,
Вспоминая охоту на вепря и мокрые палки вассалов.

Если дождь не удержится и растопчет строение,
Замок узнан уже, разбужен его негатив.
Мизинчиком явится в мерзлом окне сновидения,
Паузой ненасытной в воспоминании крикливом.

Вот так же и мы говорим, на века оставляя свой голос,
Не ведая, что отражением наши слова возвращаются.
И у кого-то за ночь седыми становятся волосы,
Не в силах с серебряной нитью наития расстаться.

И. Бродский

В стихах этих сушь до колотья в горле.
Их полдень, рыдающий солью высок.
Их путник пустынный терзаем на воле
Физической болью треснувших строк.

Песочный мятежник с маслом во взгляде,
Каторжник солнца, масло кипит,
Как странно, что муза твоя в Ленинграде
И ныне, не в силах согреться, не спит.

Словам твоим отдых немыслим безмолвный,
Идти и не спать от резни рифмачей,
От кровель кровавых, гвоздя в изголовье,
От линий, и клеток, и сонмищ свечей.

Клинопись, слог на коленях. Изнанка
Ближе расшитого звездами неба,
В токе предчувствия – привкус заклания,
В токе сознания – корочка хлеба.

Идти и идти до потери рассудка,
Пока горизонт не сольется с молитвой,
Пока, как букварь, не откроются сутки
Картинками истины и не возникнет

Дыхание рыжеволосого Бога
Во всех уголках вездесущего Рима,
Немного любви, понимания немного
И талой водицы для пилигрима.

* * *

Настанет час, когда пустыня вспыхнет как октябрь на рынке,
И ты поймешь, что жизнь – запой души. Похмельем будет стужа.
До первых холодов еще проведена черта слепящей линией
Между небесной юдолью с бельем и почерневшей лужей.

Степной масштаб угомонит блистательных злодеев,
Ручные зеркальца, забаву слепнущего мира,
На солнце вывернувшего, как шапку вороватый день,
Чтоб вызвать жалость стершейся от милостынь картинкой.

Свет поглотит весь Свет, и мыслимыми станут бесконечность,
С подробностями на дрожащей перламутром паутинке,
И свадьба светлячка, как счастья скоротечность,
И смерть, как исчезающая тень на снимке.

При ясности такой уж не останутся чужими люди, –
Беспомощность слепых к сердцам гораздо ближе,
Чем просто невесомость. Вы? Все – Вам. Уж Вы не обессудьте,
Должно быть Вы прекрасны. Я совсем не вижу…