Пианизм

* * *

Надежда,
Суть любого писания, прозрачного, певчего ли
От жизни находится в отдалении,
Как потерявшие сходство с собой корабли
На горизонте. Прежде
Чем, пойманное наугад, любое стихотворение

Станет добычей
Чьей-то разъеденной ночью печали,
Или, напротив, серебряной сети застолья,
Все же успеет оставить слепой отпечаток
В прошлом и вычесть
Как соль при проявке из сущего боль.

И дворовая сука,
Не речь, а дворовая сука в суровом своем измерении
Горькую соль эту, робость и невесомость постигнет.
Так магний секунды однажды сожжет привокзальную тень,
Но весь ласковый ужас разлуки
Когда-то причтется в зрачках на засвеченном снимке.

Укрыт простыней

И петелька-крючочек, петелька-крючочек, петелька-крючочек,
Все – зной и заваруха, и происхождение видов,
Все – толчея и волны. Неподвижна только точка
Отсчета. Предположительно, она-то и звенит

Навязывая белый звук в поводыри и няньки,
Устраивая натюрморт и лад, и пеленая
Всех, и младенцев и покойников, укладывая в санки,
И на руки, и точно сахар в рот, и в облака, Бог знает

Куда еще. Звенит, как будто вопрошая
И не желая знать ответа, не желая видеть
Их шевеления, непослушанья их. Перемещается от края
До края жизни в детской вольтовой дугой, в обиде

За слепоту. Звенит. За свойство не смыкать
Ресниц при этом звуке, раскрываться и взлетать,
И черной бабочкою в стеклах трепетать,
И превращаться в сон. И, затихая, прозревать

Едва зрачок заглотит солнце, отпуская жизнь.
Когда белесый полдень насмерть закрывает окна,
Когда гречишным медом наливаются их линзы,
И чуть прихрамывая, входит в комнату Ван Гог.

* * *

Не в Африке, раскрашенной ребенком,
Не в Персии с пожаром сахарным в садах,
За синей этой школой с флюгером, за кленами
С худым скворечником, стареющим в ветвях,

За чаепитием в растрепанном журнале,
За пустырем, повисшим на косматых проводах,
За брошенным авто, заправленным печалью
Стоит Вселенская вода.

Как будто спит, укрывшись тополиным пухом,
Как будто, помолившись, спит, сомкнув века,
Как отражение, растворив измученный свой слух,
Оставив только свет и запах молока.

* * *

…и в этой комнате и в той
Мерцают странствия, лишь стоит выключатель повернуть
И отпустить приметы света, и настой
Густой безмолвия принять, но не уснуть

А вслушаться в себя, как вслушиваются предметы,
Что есть, как будто бы, их неподвижность,
Но в этом-то движение и любовь, и бед,
Увы, случайная причина. Ближе,

Предчувствия опасно видеть путь в себе.
Не ближе поцелуя допустимо предвкушение,
Не ближе шепота – желание. Стремительной судьбе
И запах резкий – повод к разрушению.

Вот почему мерцают странствия, а не горят
Как лес и корабли, и музыка, и осень,
И от того их непогоды с головы до пят
Как клинопись однообразны. Слезы,

И пробуждение, и ослепительные строки дня – ничто
В сравнении с таким черновичком,
Где рябь, и дышит мокрое на вешалке пальто,
И ночь поцокивает язычком.

Гийом Аполлинер

Поэты, к несчастию, смертны,
Не громко, на птичий манер
Как эхо им вторят кларнеты.
Поэты, к несчастию, смертны,
Но только не Аполлинер,

Они остывают узором,
Звездой, завитками химер,
Под куполом сна, на котором
Они остывают узором,
Но только не Аполлинер,

Улыбка с годами темнеет.
В веках уже черен Вольтер
Как мавр, и камзол его тлеет.
Улыбка с годами темнеет,
Но только не Аполлинер,

Мальчики бродят как вишня,
Утоплен в луне Англетер,
Мальчики больше не пишут,
В салфетки кровавых двустиший,
Мальчики бродят как вишня,
Но только не Аполлинер.

Уснули, став уксусом вина,
Амуров знобит от потерь,
Поникли крыла на их спинах.
Уснули, став уксусом вина,
Но только не Аполлинер,

Поэты встречаются в Лете,
Высоко, на птичий манер,
Там, где не слышно кларнетов.
Поэты встречаются в Лете,
Но только не Аполлинер.

* * *

            С.И. Замскому

Теперь о Риме часто говорят, о Сенеке,
А я о Сенечке,
О докторе, жующем семечки
В запущенном дворе больничном под пургу,
Чуть под хмельком, чуть зябнущем в кругу
Таких же, как и он снежинок и таких же
Как он подробностей, чуть слышно
Дописывающих бедный век,
Где был так счастлив человек
Бесхитростный. И жареные семечки
Мне слаще всякой прочей «фенечки».

Репортаж

На стыке веков в привокзальном буфете,
Как и в прошлом столетии, запах минтая,
Черный портвейн, как и в прошлом столетии
С лампочкой тусклой в стакане играет.

Пыль, как сама бесконечность, угрюма,
Случается голос, его беспокойство
Тоже, как будто из прошлого. В трюме
Ковчега собака и несколько ос.

Не звенят, не вонзаются. Не происходит.
Не шумит океан. Не дробится на части
Глагол. Перемирие. Август. Суббота
Уронив босоножку, в сени позолот
Буфетчица спит в ожидании счастья.

Геометрия Лобачевского

Исходя из наития, а не из здравого смысла,
Как и принято в случаях долгого-долгого ожидания,
Ожидания, когда цифрами становятся числа,
А воспоминания делаются неосязаемыми,

Когда самые близкие, в памяти подражая друг другу,
Сперва становятся близнецами, а после протяжным «ау-у»,
И единственным из всех отсутствующих вокруг,
Кто не узнаваем, является циферблат на углу,

Когда нет тебя, нет тебя, весточки нет от тебя,
Сутки, двое, еще сколько-то, тысячелетие, вечность,
Когда уже возникают какие-то женщины из небытия,
Наверное, одна из них – мама, в воздухе – нежность,

Входят, выходят, по комнате ходят, садятся,
Уходят совсем, оставляя слова, и посуду, и стулья,
В ряд, как в театре, по кругу, в углу, вариаций
Не счесть, оставляя слова утешения и поцелуй,

Этот слепок дождя, отзвук серого цвета и желтого цвета.
Когда пес, точно кость охраняющий паузу, изучает
Сутки, двое, еще сколько-то твое одиночество на просвет,
Но глаза его не находят ничего, кроме лампочки в несколько ват,

Исходя из наития, а не из здравого смысла,
Приходишь к реалиям осени, к возрасту бед, к Лобачевскому,
От сырого пейзажа в окне, через мокрые окна пейзажа к листьям
С шершавой кожицей, что к ранке прикладывают в детстве.

* * *

            Вал. Ю. Никулину

Все вне стихов – молчание. В обыденных словах,
Как в тишине кромешной, разговор на пальцах
Присутствует, озвученный причмокиванием и страхом
Быть обнаруженным невольно или же остаться

Вне этой тишины, что равносильно наготе
На площади, которая сама есть памятник
Молчанию с немыми в пустоте, по суете,
Напоминающий живое чрево маятника.

Все вне стихов – поэзия. Точнее свет, который остается
От них, подобно свету, что забыл хозяин,
Который вышел за вином и не вернется
Уж никогда, а лампочка горит и тайно,

Со всею осторожностью, чуть слышно, изо всех углов
К ней собирается пространство, ежась от значения
Оставленных предметов, запахов и бабочек из снов
Потерянных и мокрых на свету как пробуждение.

* * *

Вот – дом. Был домом. Женщина внутри
Была когда-то. Свет. К ней офицеры
Хаживали, что придавало свету синевы. Три
Офицера. Кошки не было, и нет, но отчего-то шорох и манеры

Остались. В дому. Особенно, когда темнеет,
И холодок бежит по занавескам. Больше света нет,
Как нет той женщины. Нет никого. Левее
Запорошенного окна на корточках буфет

Следит за отражением украдкой и играет
С ним точно с мышью, или с женщиной, когда б
Она как платье время примеряла,
Но не муар, метель ее материей была б,

Та самая, что за окном теперь и дом заносит,
Не терпит пустоты, не терпит пустоты,
И прячет в наволочку, точно дед Мороз
И женщину, и офицеров. В наволочку. Всю остыв –

Шую и остывающую жизнь. И кошку.
В наволочку. Точней ее повадки. Снежинок круговерть
В окне. Все в наволочку. Кошку,
Дом, женщину, буфет и офицеров тоже
Троих, и смерть, смерть, смерть, смерть, смерть…

* * *

Молитва в городе, что, согласитесь, редкость,
Что есть и птица, и ее полет крестообразный,
Что, согласитесь, тоже редкость, будто клетка
Крестообразная на окнах с несвободой – не изнанка,

Но небо города и космос, и предел, как будто
В самой крестообразности ее полет, а птицы -
Не птицы вовсе – сдоба, прянички и булки,
И пар из булочных – тот, что резвится

На поводке коротком у сырого молодца
С изюмом вместо глаз, и есть предмет обмана,
Иллюзия доступности небес и самого Творца
И что кончается колодцем и туманом,

Молитва в городе, что, согласитесь, редкость
Нема и значима как миг…

* * *

Красный, телесный, малиновый, розовый, красный,
Красный, оттенки его, все оттенки его вплоть до красного,
Темные, более темные, вплоть до гула, до грехопадения,
Рыжие, вплоть до провала, до бездны, до самого дна,
Светлые, более светлые, белые, мел, онемение,
Обморок, все оттенки его, мошки голода, искры вина,
Красный во всех вариациях в женщине – тема ухода.

Красный во всех вариациях в женщине – тема ухода,
Угроза и влажная нежность, тон послушания, ток послуша-
Ния, мука готовности в гроте разлучных ног, в румянце испуга,
В румянце холодном на белом чуть слышно и чуть дыша,
Розовая паутинка живая, дрожит паутинка красная. Вдруг
Крик, сразу крик, сразу красный крик. Не увидеть разреза?

Крик, сразу крик, сразу красный крик. Не увидеть разреза
Глаз? Не увидеть, не прочитать этих глаз, всех разрезов
Женщины, этой женщины красных, кричащих разрезов сразу,
Опасных как бритва, сразу, восточных, как бритва, которая
Их научила кричать, уходя, оставаясь на век, уходя, этих глаз,
Красным кричащих на самом дне, далеко от Земли,
Уходя. На четыре стороны. На все четыре стороны
Отпускаю твой цвет и тебя, и иные приметы любви.

Обещание рая

Стремясь к серебру, как другие живые когда-то стремились на сушу,
Невольно делая больно, веселыми становясь подчас, шествуют, только по малому кругу,
Не задумываясь над тем, что и малый круг – всего лишь маленькая игра,
Не задумываясь над тем, что так вот кривляясь, невольно передразнивая свою душу,
В двух шагах оказываются, как любовники, стремящиеся войти друг в друга,
В двух шагах от того, чтобы остаться там навсегда.

Шествуют. Не принимая значение вымысла во внимание,
Так смотрящийся в зеркало не знает, что он такое, скажем, с затылка,
Не задумываясь о том, что и черепаху, скажем, Бог создавал,
Шествуют, делая больно, веселыми становясь подчас, вплетая как запах Писание
В придорожный пейзаж, так вплетается свет серебряной нитью в пыль.
Так должно быть отчетливо проступал сквозь закрытые веки при колесовании
Друг дружке обещанный рай.

Рай

По прошествии шествия, хода, хода, ходынок и очередей,
После ветхого бега по хрусту ракушек в обездвиженной слякоти дней,
После азбуки Морзе, грозы, озноба в потемках скамейки и голых
Как шары отдаляющихся голосов, после мятного плеска зверей и детей
Навсегда в перспективе как берег, как сладость, как бал и елка

Оставленных. После всех этих праздников, празднеств и брызг любви,
После пряных брызг и ваты, откуда-то, откуда-то мертвенной ваты в карманах, поминок и проч.
Одним словом, за сорок дней до второго пришествия, где-то в районе Крыма, не так далеко от земли,
Если на спину лечь, перевернуться и на спину лечь, перевернуться и на спину лечь, можно увидеть ночь.
Настоящая ночь удивительно хороша, особенно если в небе летчик.

* * *

Когда бы этот дождь соизмерял помарки
Даров, не примиряя жесты и шаги,
Когда бы ни растрачивал блаженство арок,
Вобрав в равновеликие круги

Их постояльцев золотистых, их провалы и следы
Разнообразные по вдоль и невпопад,
Наполненные топким блеском пустоты
Или опасности, что не одно и то же, за

Геометрией воды, когда бы ни скрывал бессвязность
Большого случая. За разговором спрятанных жильцов,
Приглушенным по случаю, когда б их разность
Не обращалась в плен сиамских близнецов

На час хотя б. Когда б не повторений
Покой, когда б не вдохновенье многоточий,
То не было б даров, и не было б спасения,
В негромких каплях света, следующих в ночь.

* * *

Не путешествует, не струится,
Стоит точно зеркало с глянцевым привкусом мяты
Сентябрь. Не умеет, как август дробиться
Спросонок на жемчуг Сера и на даты.

Головокружительно невесома,
Как будто зависла во тьме неземным притяжением
Спальня с потрескивающим бельем.
Спиртовой дрожит синевой в ожидании снега

Раннее утро. Подернуто сеткой
Холодной. Не тюлем, осмысленным этим свечением.
Будто в дом по прошествии множества лет
Память вернулась и будущий свет
Как нагота не имеет значения.

Происхождение видов

В перечислении бабочек, птиц и растений
Спрятаны мебель и станции, и имена,
Родословная Рима, происхождение
Дарвина самого и его борода.

Мебель с подробностями неземными,
И, что важно, составленная из обломков.
Если использовать в качестве рифмы наитие
Это становится очевидным. Картон

Имеет темное свойство мокнуть. За сим
Является общим с мебелью предком капустниц
И махаонов, если использовать в качестве рифмы Рим
Как использовали для имен названия улиц

Проводники из пернатых в бреду революции
Так же темнеющей, если дождь. На вкус
Революции солоны как щавель и так же полосками рвутся,
Но не превращаются в птиц, согласно иллюзии.

Рвутся ворсистыми ленточками на бинты ли,
Чудные слова или что-то еще чудное,
Рифмующееся со стуком колес и пылью,
Загораживающей того, кто водит моей рукой.

* * *

Если «вчера» вытекает из «позавчера»,
А внезапная смерть – возведенная в степень игра,
История с переменой эпохи случай,
Когда скоротечный солнечный луч
Схватит за спицу велосипед,
И тебя уже нет.
Целое мгновение.
Это, где-нибудь
Сотня лет,
Если смотреть на просвет.

Когда свидетель, или, точнее, зритель,
Если смотреть в рапиде,
Морщится, будто хлебнул керосина,
Или, напротив, уже без сил
От смеха. Будто бы это не смерть
Приоткрыла в белую комнату дверь
На мгновение.
Это где-нибудь
Сотня лет,
Если смотреть на просвет.

А что на театре, какая игра?
Хрустят позвонками похорона
Подробно до неприличия.

Когда в лавке у керосинщика
Займется румянцем зеленая медь…

Смешлива посмертная маска столетия.

* * *

Исходя из того, что частная жизнь – не город, а лес,
Все видимые и невидимые предметы окрест
Наблюдают и находятся под наблюдением, что имеет смысл,
Равно как и то, что кажется красным лис.
Только кажется, на самом же деле он сед,
Сед, а точнее прозрачен. Если пристальнее всмотреться – его нет,
При том он является старинным нашим знакомым,
С детских лет он снует в нашей памяти заблудившимся сном,
Скор и хитер, хитро улыбается нам, мы прощаем ему коварство,
О котором знаем, как знаем о том, что он должен быть красным.
Вот так же и лис знает про нас практически все,
Даже если мы на морозе прячем свое лицо
Глубоко в меховой воротник…

На смерть О.Н. Ефремова

Врата алтарные сошлись. Свет, дрогнув, сник. Спектакль окончен.
Аплодисментов стая взмыла как-то наискось к колосникам и выше.
Исход уже немолодых подошв, след в след, сосредоточен
На проводах мечты, печален был, то бишь,
Притих большой ребенок. Печален был и краток. Пауза. Притихла мышь

В пропахшей сапогами костюмерной со смиреньем погорельца.
Успели сливки смысла разбавить синеву фойе и лестниц,
Иль не успели до пришествия Морфея уж не важно, Кончено. Конец
Интриги. Конец любого царствия один – бесчувствие. И даже если
Триумф, и брызги, и триумф, и весело и тесно,

И будто бы один язык на всех и слух. Кровосмешенье. Пауза. Детали
Присутствуют в беседе при бобах или за рюмкой водки. Пауза. Забыли кран
В бездонной грим уборной. И вот уже, за каплей капля царствие уходит как вода и
Вся громада закулисья, постанывая, глухо накреняется и оседает, и диван
Чернильный в декорациях кричит от страха и бесчувствия. Конец тысячелетья. Порван барабан.

Где остается представленье? Там где стрижи и колокольцы,
Где отрок с дудочкой и девушка с венком из васильков, и принц безумный,
Не узнанный, как и его создатель, пропавший в облаках и кольцах
Большого дыма над большой страной, золотоносным ульем,
Что есть дворец, укус и поцелуй, и трон – шатающийся стул.

Там, где всегда апрель. Где отраженье черное зимы запечатлелось как обидчик
У убиенного в зрачках. Где колдовское озеро встречает суету
Разнообразных рыб своих цветами. Там, где среди людей точильщик,
Похож на Швейцера, нахмурившись над колесом, рождает звездочки и звезды,
и пудру, и пургу
Для представленья Рождества. Где, заблудившись, бесконечно ищут те шестеро
не автора, слугу
Себе, поводыря и лекаря, который спит, который спит и, кажется, уже не дышит.