Пианизм

* * *

Сор помечает упадок или же раннее возрождение.
Эра выкраивает из ничего, из бумаги оберточной
Язычки да клочки мятых фраз, как иллюстрации к невезению.
На таком языке говорят только сидя на корточках.

Хорошо в эту пору не жить, выживать, что веселее, поверьте,
Хорошо вгрызаться в хрустящие иглы ослепительных плавников,
Мечтать на оплавленных крышах вагонов вечерних,
В сочную ночь отправляющих поколение проводников.

Почему-то хочется снова носить широкополую шляпу,
Это – к войне, хотя войны, надо признаться, и не переставали.
Отчего-то вдруг вспомнится, как бабушка Вера стряпала,
Только руки. Вспомнить запахи те удастся едва ли.

Хорошо бы не видеть, как выворачивается черепаха работы
В грязных карьерах грядущего процветания,
Постанывающая по-силурийски под тяжестью небосвода,
Исписанная тысячелетиями как памятник назиданию.

Не привлекательны ни упадок, ни раннее возрождение,
Но кажутся очень родными, привычными, что ли,
Как зевота деревни, как ссадины на колене,
Как удаленье молочного зуба без обезболивания.

* * *

…а лучше петь. При песне забываешь
О неслучайности гостей,
И мыслей, и невидимых товарищей,
И неопознанных друзей.

При песне забываешь о приметах
Двусмысленных в докучливой возне
Белья, и плоти, и предметов,
И в копошащейся листве.

Когда поешь, не помнишь боли
Безверия в тумане бед,
В молитве проступающего солью
И судорогой сигарет

В полночный час, когда поешь безмолвно,
Раскачиваясь в такт стихам,
Диктуемым зеленоглазой сводней
Из тайновидцев, из цыган.

При песне не случается плохого,
Предчувствия как в колыбели спят
К сиреневому детству головою,
В созвучье с головы до пят…

* * *

Львы голубые спят и снятся старику.
Тот крепко держит сон руками.
Его душа бредет по холодку
И тянет звездами нагруженные сани

В прозрачный сад, щемящий и простой,
С дрожащим воздухом, где смерть встречают
Как колокольцы с непокрытой головой,
За птицами молитву повторяя.

* * *

За обедней – зима.
Непогода светла.
Сколько в бисере грусти?!
Помолитесь за русских.

В городах – холода,
Замерзает вода
В синем небе до хруста.
Помолитесь за русских.

На просвет города
В кружевах изо льда.
Точно хрупкие люстры.
Помолитесь за русских.

Ни огня, ни следа,
На душе – облака,
Очертанья без чувств.
Помолитесь за русских.

В близоруких снегах
Сбилась с курса беда,
К берегам не вернуться.
Помолитесь за русских.

Будто вьюга одна
За всех сирых вина
Золотая на вкус.
Помолитесь за русских.

* * *

По вечерам чердак благоуханных книг
Чуть слышно тлеет, ворожа страницы,
Вынянчивая непрочитанный дневник
В колючем нетерпении открыться,

Блуждают светляками имена
Заложников истрепанных трагедий,
Узлами связанные времена
В углах вздыхают, все на Свете

Запамятовав. Им бы спать и спать,
Их пропыленные народы
В омшаниках, их войны и бега-
Грядущим мальчикам малиновый озноб,

Чего ж еще? Песочные часы,
И конопатая открытка,
И акушерские весы,
Сверкающие как улитка,

Неполная колода карт
С оборванными судьбами, фисташки,
Невнятного испуга киноварь
И шорох с запахом ромашки

Чердак хранит как сокровенное, как месть,
Часы переворачивает и смакует,
Ткет сумерки, толчет болезни
В кривом корыте и созвездия диктует.

Феофан Грек

            В.Д.Антонову

Ветрено. Пусто. Затравлены вежды
Пламенем серым терновых скитаний.
Старая шерсть власяниц при кромешном
Топоте хватку зверья обретает.

Горько на ощупь. Приближено небо,
Древней ангины пунцовое небо
С терпким налетом горелого хлеба,
Саднящее в поисках солнца. Взахлеб

Пьет пресноводная Русь неизвестность,
Эфир помутившейся Византии.
Ветрено, пусто, безбожно окрест.
Веет величием, веет Мессией.

Глина готовится к потрясениям,
Впотьмах наливаясь мерцающим гулом,
Вторящим вечному кровотечению
В стынущем сне богомаза сутулого,

В лазоревом сне богомаза седого,
Где отраженной судьбы уголек
Колет сравнением снова и снова
Жизни рябой удивленное око.

Пианизм

За жертвы детские чудовищной симметрии
С пружинами и лаковыми цацками,
Громадно затаившейся за дверью
В немыслимом влечении к пальцам,

За рябь нахмуренного воскресенья
С суровыми лохмотьями урока,
За перерыв с опухшими коленями,
Белесый и бесшумный как песок,

За дурноту снующих точек и кружочков,
Мозаику чужих терзаний и бесед,
За неподкупность тусклой оболочки
Сознания с испариною бреда,

За звуки, устремившиеся в пропасть,
Как мысли виртуоза перед сном,
За гаммами озвученную робость,
Измученную ласковым трудом

Настанет час, когда рассеется туман
И сонм неслыханной архитектуры,
Как первый оглушительный роман
Вас потрясет и ввергнет в красоту,

И – вальс, с пронзительным парением,
Чудачествами всевозможными,
Потрескивающий как новый день
Над утренним беспамятством прохожих.

* * *

– Ты не спешишь меня узнать,
Трамвай?
И пуговицу оторвать,
Трамвай?

Старенький трамвай.
Седенький трамвай.

Как будто смотришься в окно,
Трамвай,
Но сердце слушаешь мое,
Трамвай?

Старенький трамвай.
Седенький трамвай.

– Не подменили ль пацана
Косноязычные дома,

Не сглазили ли чудеса
Невыплаканные глаза?

Не заспала ли голова,
Моих питомцев голоса?

Не обознался ли, родной,
Не шутишь ли над сиротой?

– Не получилась бы беда,
Трамвай,
Нехорошо в твои года,
Трамвай,

Вдоль обрученного кольца,
Трамвай,
Катать по-царски мертвеца,
Трамвай.

Старенький трамвай.
Седенький трамвай.

Старенький трамвай.
Седенький трамвай…

* * *

Я нынче болен. Я болею от людей.
Болят мои стихи, и комната болеет,
В которой от чужих сокрыто удивление
Как сумерки, что наливаются и зреют.

Слова сейчас мне чужды и нехороши.
Мне кажется, их хмель – обман и пропасть,
Бесчувственны их гулкие тяжи,
Соединяющие мысль и безнадежность.

Вы ждете, ходите, и сыпется песок.
Он – тоже речь. Перед грозою стонет солнце,
Вот – страсть. И звук на волосок
От совершенства. Беспокойство –

История, что дышит в спину нам.
Узнать? Что сталось бы, когда бы вы узнали
Как рассекает ровно пополам
Прозренье свет, не пощадив деталей?

Слова всеядны и просты. Их жизнь
Слепа и многолюдна. Отвернуться
От брызг жизнелюбивых линз –
Соблазн велик, но страшно обернуться.

На смерть Николая Колчи

В тот датой новорожденный майский накал,
Который чуть над жизнью, как стакан с портвейном,
Вновь Аврааму Господь ягнятка послал?
Верно.

В предсмертной ясности ослепительного леденящего зноя,
После капельниц, нашатыря, отчаявшись сорвать щеколды и створки,
При подкатывающей слезами любви, оттолкнуться, шепнуть, – Вы за мной?
Только.

Напрасно зеленоглазые мечты зажмурились в ожидании боли.
Зря гримасничает остановка в окне, как угли на блюде.
Будет ли долгой тропинка нескладно просыпанной соли?
Не будет.

* * *

Досточтимый Стилист, у виолы слова
Без обувки скорбят на стекле мироздания.
В стужу злому – узор, рябому – молва,
Лишь озябшему – шепотной речи лобзание.

К желтой шелковой кисти любовь в декабре,
Досточтимый Стилист, как поклон виновата,
Виновата как провинциал в суете
Пережженных сутулых пальто, как лунатик.

Рот атласный никак не угоден зиме,
Грим мешает свыкнуться дому с покоем.
Не в раю вит бранчливый рожок – на Земле,
И покорный слуга Ваш страдает запоем.

Кружев барышень бледных заспан балет,
Но за пудреницу отдан сад поднебесный.
Досточтимый Стилист, белый день на просвет
Многолюден и слеп как тюремная песня.

Досточтимый Стилист, как напутан предмет
Ваш! Не будет пути этой ветреной страсти,
Если кровь на белье и за тысячу лет
Не оставила нам над сомнениями власти.

* * *

Беспричинно, бестелесно
Мы забавны, слава Богу,
Мы любимы, слава Богу,
При стечении светил.

Не поклон тому, кто мил,
Прозябание, слава Богу,
За гуляния, слава Богу,
За причуды, что известны,

За проказы бесполезные
Вприсядку, слава Богу,
С присказками, слава Богу,
Без фасадов и могил,

И молчок. А что таил
Не найдется, слава Богу,
Все в чулане, слава Богу,
Не богатом, даже тесном.

Не пророки, не повесы,
Всех жалеем, слава Богу,
Не желаем, слава Богу,
Жарких щечек, жучьих жил,

Лишь бы дождик моросил
Над поэтом, слава Богу,
Над блаженным, слава Богу,
Над любым, кому нет места
В золоченном поднебесье,
Маляру и палачу,
И я причастия хочу.

* * *

В тепле ль, озираясь на вздохи и вишни,
Касаясь едва несмышленых несчастий,
Не трогайте слов, не спешите о страсти,
Потише, прошу вас, потише, потише.

На совести ночь, когда утро – не слишком,
Неясно, не узнано, не с росою,
Иль белый кувшин с золотой полосою,
Потише, прошу вас, потише, потише,

С молитвой, с печалью ль, с голубкой на крыше,
Со спичкой в домах не оплаканной тени,
В костре муравейника, в медной кофейне,
Потише, прошу вас, потише, потише.

Потише, прошу вас, и старцы и мыши,
И в кисточках, и в лабиринте ракушек,
И в слепоте, даже в буйстве игрушек,
Потише, прошу вас, потише, потише.

Чем проводы легче, тем станции ближе.
Не взять, не отдать, ни глотка, не ошибки
И там, где чудачат, и на отшибе,
Потише, прошу вас, потише, потише.

Вам надобно слушать, вам нужно услышать
Дыхание судьбы …

* * *

При освящении городов,
Когда такое было бы возможным,
А, может статься, и происходило
Чудное множество веков
Тому назад, и даже непреложно,
И даже не напрасным было

То освящение городов
С их золотом, церквами и мостами,
С их запонками, локонами, мясом их,
С их ломотой держащих ртов,
С их прегрешением шестами,
С преображением самих

Уж освященных городов,
Когда такое было бы возможным,
Высвечивали по частям
Их там, где вовсе уж суровы
Или особенно тревожны,
Хоть в трауре, хоть по кустам,

Лишь было бы особенно и очень,
Хоть даже человека самого,
Приметного пусть запонками, пусть
Хоть локонами или телом сочным,
Иль с преогромным ртом его,
Иль с чем еще, иль наизусть

Запоминавшего молитвы,
Иль просвещенного на следствии
И стынущего на мосту
В надежде ветхой быть убитым
Златой водой, знакомой с детства,
И встретившего детства чистоту

В воде всех освященных городов,
Когда такое было бы возможным,
А может статься и происходило б,
Когда б не множество веков,
Проклятых навсегда и непреложно,
Когда б все это не напрасным было,

Когда б не этот человек…

Ресторан

Здесь звери тучные забыли
Как в снасти забрели
И в громе причиндалов стынут.
Далеко до земли.

Скандалит зал, столпились ноги,
И плачет кто-то невпопад.
И с потолка чужие Боги
В разгул голов вперяют взгляд.

Здесь муха, злая капля ртути,
Во сне, в заскоке, наугад
Тот ресторан, шальные руки
Отыщет, жалит. И до пят

Исходят стены мертвой скукой
От слов, карачек и греха.
И где еще такие муки,
Веселье, дантовы дела?!

Мои пациенты

Мне тревожно за вас, мои милые бледные дети.
Знаю я, что с чернилами вы не в ладах.
На пустом пароходе по тусклой реке без билета
Вам дремать и молиться, и страсти вести в небесах.

Гул и холод на птичьи затылки. В большом королевстве
Путешествовать можно ль, не зная реестров и троп?
Сила водобоязни лиловее вашего действа,
И течение теплее ваших бесчувственных стоп.

Вам не помнить ли храпа и рыбы вокзалов?
Вам не знать ли горчичной возни тюфяков,
Тех попутных людских, где бежит по сусалам
От щедрот в полнолуние ячменных ростков?

Не до шуток вам в праздничных трюмах злодейства.
Так за что же вас гнать по чумазой слюде
Нагишом? Мне безлюдно за вас не из привкуса лести,
Из мычания кормчих, да клякс на воде.

Мне тревожно за вас, мои милые бледные дети,
Пусть вы святы и с рыбами накоротке.
Да утешит вас ночь за беспомощность света,
За мой сытный обед и за стих налегке.

* * *

Накладывается грех на грех
Как фигурка на солнцепек
При безбрежном стечении век
В пустоте, где чулки без ног,

Пусть аморфны причуды жен,
Клювом млад медоносный рог,
И укромен, хоть не смешон
В узелке неживой творог.

При чувственном раскладе поз
У букв, составленных впотьмах,
«Содом» читается «донос»,
И под землей клокочет пах,
Засим ростки острей угроз
И плоскость дышит точно плоть
Меж ног невиданных берез,
Не в силах полость побороть.

Действия

… скорее двери отворяй,
Ступай на свет, на стук часов,
Где дети, полдень, Николай
И Глеб бывали. Из углов

Их лакомые голоса
И тень голов, и мятный чай,
И август остывал из ста
Один, проспавший невзначай

Свое купание в окне.
И в продолжение чудес
В сырых узорах на стене
Еще без имени жилец,

Еще жильцы и облака,
Не штукатурка – совесть дней
Без ног, без сил, без едока
Картофеля. Ступай смелей.

Твоя Голландия с тобой.
Твой голод будет утолен.
Смотри, покой тесьмой седой
В шкатулке няней припасен.

К часам, к светильнику, к щеке
Натальи, к спальне, к образам
С душой в обнимку на сверчке
Вперед на стук, на голоса…

* * *

И плакали, и плакали, и плакали
В платках ли, в колпаках, под облаками ли,
В плену, и иноками, и инакими
И плакали, и плакали, и плакали,
Что в брод, что в полнолунье, на закланье ли,
Лелея или хохоча, и над бумагами
Веками. Господами, бедолагами
И плакали, и плакали, и плакали
Во сне, на людях, на картинках лаковых,
С венками по-старушьи одинаковыми,
С узлами луковыми, над подарками
Простыми, под мостами и под арками,
Под лестницами, бабочками под булавками
Все плакали, и плакали, и плакали
И ждали утра…

* * *

            П.М. Строганову

Простое необъяснимо. У ветреной шляпы удильщика
Лучей ровно столько, чтобы сплести любовь.
Сам же он терпок и терпелив, что фитиль, щекой
К щеке с бесконечностью вспыхивающий вновь и вновь.

Отражение его доверчиво как жизнь, подаренная спине с поклоном,
Шепот его без следов на Свете белом как несбывшаяся мечта,
Круги от лодчонки его беспробудны как бутыль с вином зеленым,
Думы его трудны и горьки как чтение Библии с листа.

Запах реки. О, запах реки! Здесь вздох, и прохлада, и молоко.
Тени морщинками рассеялись от лица по воде и на ту сторону.
На той стороне еще удильщики и дальше, и совсем далеко.
Красных как кровь удилищ не счесть, а все равно поровну.