Музыка

Где-то...

Где-то минусы стремятся к плюсу,
Биллиардный шар находит лузу,
И из звуков возникают фразы...
Там живу я. Юный и безусый,
Невлюбившийся ещё ни разу.

Соловьи наяривают скерцо.
Мне не спится что-то до рассвета.
Слушаю как бьётся громко сердце:
– Где ты, счастье?
      Где ты?
            Где ты?..

* * *

Скрипачка водит пальцем по стеклу.
В футляре заперт лак ненужной скрипки.
Скрип – музыкальнее, чем липкость всхлипов
И глупость слов, произнесённых вслух.

Скрипачка, девочка, измученный сверчок!
Окно и скрип. И по спине мурашки.
И, словно хлыст, язвителен и страшен
Смычок, зажатый в правый кулачок.

Из двери класса хлынул вальс-каприс,
И вот, уже накрыты телом вальса
И ногти, что обгрызены до мяса,
И пальчики, стираемые в визг.

* * *

Город, в котором ты бродишь, чрезмерно многоуголен.
Город, которым ты бредишь, с воза упал и пропал.
Тычутся в небо углами навершия колоколен,
И угловатость коленок перетекает в овал.

И остроту измены любовный таит треугольник.
Ну, переставишь мебель – что толку от перемен?
Стукнешься локтем об угол – это чертовски больно,
Даже если невольно подальше держаться от стен.

Даже если напрячься и вывернуть дом, как перчатку,
Только углов прибавишь, да потеряешь покой.
Угол – это всего лишь пространство между лучами:
Сходятся, или расходятся – разницы никакой.

Лучше альбом для фото прошлым чужим наполни.
Всё заживёт до свадьбы, если приложишь лёд.
Угол – это застывший гром между веток молний,
Это когда нет выхода и опечатан вход.

Угол падения равен углу отраженья,
И поражения радость будет легка и сладка.
Чтоб не исчез из памяти собственный День рождения,
Два узелка завяжутся на уголках платка.

Все города похожи. Подумаешь – ростом не вышел?
Здесь потолки пониже, но спальни зато теплы.
Нравится по Парижу? С картинками выбери книжку,
К лампе садись поближе и загибай углы.

* * *

Лежат машины на асфальте
Цветною лентой. Тишина.
Кишок Нью-Йоркских перистальтика
В который раз затруднена.

И подчиняясь воле Божьей
Спит, – ниточка слюны у рта, –
На тротуаре чёрный бомжик
С лицом распятого Христа.

Жонглёр

Где-то... Даже неизвестно где.
Там, где небо – зеркало кривое,
Юный и печальный лицедей
Собственной жонглирует судьбою.

Видишь как неуловима жизнь?
Ловят счастье худенькие руки,
Но оно взлетает тут же в высь,
Мячиком весёлым и упругим.

Слава и удача далека.
В облаченьи хохота и визга
Высоко сегодня облака.
День стоит обыденно и низко.

* * *

Там у сцены,
Где блюзом блевал саксофон,
И трубач
Облизывал губы
Перед тем как
Поцеловать мудштук.
Там, где чашки на блюдцах
Подвякивали в такт,
Ты молчала
О любви, о вечности и о нас.
А я был дурак дураком :
Тянулся к тягучим звукам
И говорил, говорил, говорил...
А надо было просто...
Но это оказалось
Намного сложней,
Чем укутывать слова
В сигаретный дым.
Ведь между преданностью
И предательством
Разница – несколько букв.

Уличный музыкант

Старенький мудштук прижав к губе,
Тело меди взяв любовно в руки,
Музыкант вдыхает город, чтоб в трубе
Этот город трансформировался в звуки.

Океан живёт в корытах ванн,
Снег идёт по самым жарким странам...
Провода – точь в точь, как нотный стан,
В Ля-минор звучат девичьи станы.

* * *

Спит рояль до времени, пока
Не пройдёт по клавишам рука,
Чтоб не млели звуки мёртвым грузом.
И рванётся птицей в облака
Из- под крышки чёрной муз. зэка -
Струнами стреноженная Муза.

До поры до времени... И вот
К пульту птицей дирижёр впорхнёт.
Фрак. Живот. Лицо хмельной весталки.
Взвизгнут скрипки, заревёт фагот...
Зал в восторге приоткроет рот.
Вдохновенно!
      Жаль, что из-под палки.

Играют блюз

Когда раскаяния блюз
Заплещет в горле саксофона,
Он изогнётся изощрённо,
Стряхнув воспоминаний груз.

И нас связующая нить
Струною станет контрабасной.
Она раскалена и страстна,
Её вибрация опасна –
Не стоит близко подходить.

И вот, под лампы, на паркет
Летят разменною монетой
Рулады хриплого корнета,
Тоска исчезнувшего лета,
И барабанов: – Нет, нет, нет.

А чёрной вокалистки грудь
Рвёт в клочья яркие одежды
И наши слабые надежды,
Что обойдётся как- нибудь.

Бесстыдной музыки волна
Смывает вздор и отстранённость.
И зарождается влюблённость.
Так начинается Весна.

Всё.
      Тишина – пушистый зверь –
Легла у ног. Погладь немного…
Повизгивает у порога
Звук, зацепившийся за дверь.

Слушая Окуджаву

Давай за радость бытия
      нальём с тобой по стопочке,
Потом поднимем по второй
      за нетерпенье юных.
Ах, неужели это я
      сижу на крайнем облачке
И тихо песенку пою,
      перебирая струны?

Пока гитарная струна
      не изменила свойства,
Пока, с рукой обручена,
      звучать обречена,
Мне сверху суть вещей видна,
      их подлость и геройство,
Мне независимость дана,
      мне молодость дана.

Давай – ка снова по одной,
      чтобы явилась в гости
Весна глотком живой воды,
      предвестницей дорог.
Вот, я стою, совсем седой
      под ивой на погосте.
Я сам себе принёс венок
      и положил у ног.

Я сам себя сплетал в слова,
      отбрасывал увядшие :
Хотелось, чтобы обожгло
      холодное чело.
А время шло едва, едва
      и листьями опавшими
Меня укрыло, замело -
      и в рамку под стекло.

Ах, если б с облака упасть
      всё заревом, да на реку,
Чтоб посмотреть, куда уйдёт
      последний пароход.
Ты песенку, как варежку,
      зимой наденешь на руку,
А время знать да поминать
      когда – нибудь придёт.

Вальс, переходящий в марш

Ах, как хотелось обнимать,
По зеркалу паркета шаркать,
Чтоб люстры взвизгивали жарко,
Чтоб – жалко руки отнимать.

Кружил, себя не узнавал,
Прибой танцующего вальса.
Бил в зеркала и стены зальца,
Но даже платьев не измял.

А между тем пришла пора
Потанцевать в кирзе по плацу
И вальса дрогнувшие пальцы
Повестку приняли с утра.

Срывался на фальцет басок
В желаньи выглядеть постарше.
И звали саднящие марши
Печатать шаг, тянуть носок.

Строй от муштровки изнемог,
Жизнь показала новый ракурс
И африканский страус – Штраус
Засунул голову в песок.

Но всё-таки терзает душу
Неповторимый старый ритм -
Иду раз – два, но раз – два – три
Стремится вырваться наружу.

Зовёт оркестр полковой,
Держать равнение направо.
Фуражка – весело и браво,
Как нимб, над бритой головой.

Прощание славянки

По мостовой катился звук
Надкусанной баранкой.
Рвалось из музыкантских рук
"Прощание славянки".

Басисты обнимали медь
И щёки надували,
И невозможность умереть
В пространство выдували.

Пророчит барабан грозу,
А флейта птицей стонет!
И ты монетку, как слезу,
Обронишь на перроне.

Пускай чернеет на ветру
В волненьях и тревоге.
Её найду и подберу,
Когда вернусь безногим.

Флирт

Лифт флирта. Фиалки приколоты к лифу.
То падаешь в бездну, то – в небо ракетой.
Ритм флирта. Петрарка купается в рифмах,
Лауру опутывая в сонеты.

Флёр флирта – и хвост у павлина распущен,
Соперника валит олень на колени,
В альбоме у Керн заливается Пушкин
О том, что чудесное будет мгновенье.

Всхлип флирта. Намёки – дурманом по венам,
И запах магнитен, как вальс на баяне.
А взмахи ресничные так откровенны,
Как дам недостатки в общественной бане.

Флирт жарок, как спирт, как пасхальные свечи,
Как тень саламандры, танцующей в топке.
И хочется верить, что счастье – навечно.
И тянутся пальчики к лифтовой кнопке.

* * *

А я не знаю прикупа – значит не жить мне в Сочи,
И не исправит прикус мой
                  американский дантист.
И не понять мне пряного привкуса многоточий,
И не вспорхнуть от радости голубем на карниз.

Вот потому- то рвётся бумага в мелкие клочья,
Вот потому- то ночи после любви тихи,
И драгоценные камни никак не выходят из почек.
Ну, а стихи – наказание за будущие грехи.

Ах, вдохновенье! Воздух вдохнул полной грудью, и замер.
Словно нырнул с разбегу в чёрную плоть пруда,
В смену весны на осень, в тайну квартирных камер...
Чтоб годовыми кольцами – над головой вода.

Чтоб скатертью стала дорога – и ни конца, ни края,
И пустельга приколота, как брошка, к сини небес,
Чтобы, взмахнув крылами, деревья слетелись в стаи
И стали казацким станом под странным названием “Лес”.

Но ни вздохнуть, ни охнуть. И это необратимо.
Сочи – лишь точка на карте, а карта легла не та.
Щёлкают годы, словно дозиметр портативный,
И строки, будто морщины, бегут по лицу листа.

* * *

Я в запой не уйду и на Дальний Восток не уеду.
Мне налево – лениво, направо – упущен момент.
А в песочнице мальчик куличики лепит к обеду
Из нелепостей Дантова ада и древних легенд.

Вот он мифами формочку, словно песком, набивает
И ладошкой своей отбивает неслышимый такт.
Я бы сел рядом с ним, но туда не выводит кривая,
А прямая – не к месту и выглядит как-то не так.

Геометрия русских дорог – вне ученья Эвклида:
Клином – клин, посох в руки и рюмочку на посошок.
На фиг мифы! Есть фига в кармане, старуха, корыто,
И на шпиле московском распят золотой петушок.

Отпустите меня, безразмерные русские вёрсты!
Жив ещё Минотавр и туристом истоптанный Крит.
Лепит мальчик кулич из песка. Засыпают погосты.
Постою, подожду. Он, надеюсь, меня угостит.

Пегас

Ах, ты конь мой синегривый, белое лицо!
Что ж ты машешь надо мною вороным крылом?
Ветви яблонь истекают золотой пыльцой,
И потоки птичьей страсти омывают дом.

Слышно светлыми ночами как растёт трава,
Занимаются любовью толстые жуки,
Тихо шепчут Водяному сладкие слова
Две молоденьких русалки в глубине реки.

Что ж ты, конь мой синегривый, русский мой Пегас,
Вместо слов цветастых даришь только черноту?
Полночь входит тихой сапой, и ночник погас,
И лежит новокаинно немота во рту.

Ты не вейся, ты не ворон, ты всего лишь конь.
Сядь, покурим, выпьем водки... На вот, закуси.
Дай на счастье погадаю. Покажи ладонь.
Не тревожься – до Парнаса я возьму такси.

В рюмку горькую тихонько оброни кольцо,
На столешнице, как скатерть, расстели рассказ.
Ах ты, конь мой долгогривый, бледное лицо!
О любви да об удаче – в следующий раз.

Коррида

Арена. Трибуны. Всё будет в ажуре:
Ведь смерть, как любовь, горяча и интимна.
Я бык, а не центнер говядины в шкуре!
Я мачо, бретёр, настоящий мужчина.

Рога мои стали сверкающей сталью,
И с губ моих капает гневная пена.
Я сэр Ланцелот, вечный поиск Грааля.
Я раненый Пушкин, стрелявший с колена.

Я бык. Гладиатор. Трещат кастаньеты,
И бомбардировщики над городами
Глядят как убийца, отбросив мулету,
Несёт моё ухо скучающей даме.

Нега снега

Нега снега.
И сводит с ума
Белопенное это кипенье,
Погруженье в головокруженье,
И предпраздничная кутерьма.

С неба – снег, а бретелька – с плеча.
Новый год.. Стол украсился снедью.
И звенит телефон мелкой медью:
– Всё случайно, случайно, случа...

Посмотри за окошко. И пусть,
Как Одетта, проулки одеты.
Не грусти. Не обманут приметы :
Я письмо напишу как- нибудь.

А пока... ждут услады уста,
Грезит Золушка музыкой бальной,
Нежен снег и фатальна фата,
И любовь, словно смерть, моментальна.

Игра на раздевание

Женщина с себя снимает белое,
Обнажая тело перезрелое.
Перезрелое, непропечёное.
Женщина с себя снимает чёрное.
Ночь. В окне огней цветное крошево.
Ночь снимает женщину задёшево.
Как не снять, раз без присмотру брошена?
Женщина с себя снимает красное.
Женщина с себя снимает синее.
Грязь. И ожидания напрасные.
И тошнит немного от бессилия.
Не спеша с себя снимает чётное,
Чёрною молвою коронована.
Только женщина давно учёная,
Как собачка в цирке, дрессирована.
Женщина чуть-чуть поводит плечиком,
Знает, что греховна изначально.
Но ведь больше снять, похоже, нечего.
Разве только кожу на перчатки.

Дождь отплакал. За рекою – радуга.
По Москве невесть который год
Женщина, застёгнутая наглухо,
Мумией египетской идёт.

* * *

Вот и август, и росы, и облик зависшего облака,
Вот и тени густеют, и пахнет трава увяданием.
Две осы неспеша поедают упавшее яблоко,
Словно Ева с Адамом вгрызаются в сладость познания.

Как они элегантны- вот эти Пегасы из Африки!
Шестиного- крылатые зеброчки с чёрным по золоту.
Вдохновенья бы нам, как воздушному красному шарику,
В облаках бы витали, и честь, разумеется, смолоду.

Были б мы... Если б были... Как жалко, что были – несбыточны.
По усам не текло да и в сани чужие – нет повода...
Вот и шарик воздушный случайно порвал свою ниточку,
Зацепившись рукой за строку телеграфного провода.

Вот и повод, и случай, и прочие разные разности
Для того, чтоб под осень в окно постучала бессонница,
Чтобы всё – через край! А когда ты почувствуешь разницу,
Занеможется даже тогда, когда выпил и хочется.

Вот и строится дом на песке и стоит без фундамента.
Он бы вечно стоял, если надо, но гложут сомнения.

Две осы, два Пегаса – назойливы и темпераментны,
Как поэт, что читает на публике стихотворение.