Лидский Владислав. Рассказ «Остров Монтесиндбад».

Отец повязал себе голову полотенцем с вышитым на нём петухом, сунул себе в ноздри два жгута ваты, а сын сидел, поражённый видом отца, морехода и военачальника. На сыне – в будущем Всеволоде Алексеевиче Курбатове, а пока просто Севе – было тоже надето на голову нечто вроде тюрбана из синего эластического чулка матери, украшенного сверху бронзовой плошкой, в которой обычно хранились у отца фотографии.

– Сегодня придётся нам, видимо, отражать нападение, Сахарназар, – сказал отец. – Эти саксаульцы самый коварный и кровожадный народ, а на нашем с тобой острове живут мирные племена, и мы будем защищать их!

– Да, – сказал Сева, важный и даже чуть надутый от возложенной на него миссии.

– Будем отражать нападение холодным оружием. Нам не нужно винтовок, нам нужно только мужество.

– Да, – повторил сын, не очень-то знавший в свои пять лет, что такое мужество, но раз они с отцом мужчины, значит, в их руках и мужество.

Он сидел на диване немножко красный и торжественный, а отец расхаживал по комнате, высокий, в тюрбане, с обвислыми усами из ваты, за пояс у него был засунут большой костяной нож, и такой же нож, служивший для разрезания книг, только чуть поменьше, был за поясом и у сына, Сахарназара, отважного защитника угнетённых.

– Мы на наш остров не пустим никого, – сказал отец и дважды обошёл остров – большое глубокое кресло, стоявшее посредине комнаты. – Маклийцы после сотен лет угнетения стали свободным народом, а мы с тобой – их главные защитники.

– Хорошо, в третий раз сказал сын и поправил на себе бронзовую плошку: шлем был с вмятиной от сабельных ударов, с богатым военным прошлым.

– Опасная у нас тобой жизнь, Сахарназар. У моряков и скитальцев всегда опасная жизнь, но нужно уметь побеждать!

– Ты прав, отец!..

Лидский Владислав. Рассказ «Признаки зимы».

...Арефьев умылся в ванной, сменил пиджак на домашнюю курточку и, одиноко сидя за столом, подумал о том, что в некоторых случаях одиночество – верный друг человека, испытанный и ненавязчивый спутник, с которым можно и обговорить многое, можно и хорошо помолчать. Телефона в их новом доме ещё не было, и Арефьев как-то пошутил, что в их районе собираются в порядке опыта установить видеотелефоны, жена ответила: «Только этого не хватает» – видимо, представила себе, что тогда не скроешь от собеседника нередко недовольное выражение своего лица.

Арефьев принёс из кухни кастрюльку с супом; суп был с цветной капустой, Кира знала, что он любит такой суп, – добрая, заботливая жена, и что тебе ещё нужно: чтобы она восхищалась Лукрецием, или выписывала бы целебные наставления Квинта Самоника, или чтобы по вечерам терпеливо ждала в стороне, пока ты не переведёшь какую-нибудь очередную оду или послание?

«Свойственно дням пребывать, когда ночи становятся меньше, свету же дня – уменьшаться, когда прибавляются ночи», – писал Лукреций. Последуем же его разумным рассуждениям: в любви, наверно, так же, как и в природе, и у неё свои времена года, хотя лучше бы без них, лучше бы, чтобы солнце всегда находилось в зените...

Лидский Владислав. Рассказ «Песня лодочников».

...Так было уже третий год – душевный, тайный его мир, и Петр Андреевич думал не раз о том, что геофизика хотя только наука о физических свойствах земного шара, но земной шар обитаем, на нем живут люди со своими чувствами, надеждами или горем, и Галя с ее матерью тоже жили на земном шаре со своими надеждами и горем, а сейчас горя было все же побольше, и кому же, как не ему, геофизику, быть ближе к ним в эту пору? В подкрепление своих поступков, или даже чувств, он всегда обращался к своей науке, и его поступки и чувства всегда были с ней в добром согласии.

Он сказал жене накануне, что проведет воскресный день на даче, нужно на яблонях подрезать сухие сучки, да и прибрать всякие садовые инструменты, – скоро, наверное, пойдут дожди, и лучше поехать сейчас, чем месить потом грязь по дороге от станции.

И вот, после прошедшего ночью дождя и утреннего тумана, возник день, полный золота, день, когда, как на басме – серебряной или золотой пластинке с ее рельефом – проступит выпукло каждое деревце рябины с ее коричневато-красными листьями, и каждый листочек в отдельности, особенно, когда он лежит на земле, прибитый ночным дождем, лежит в своей распластанной осенней яркости; и нет-нет да и подберешь такой листочек, или лапчатый, вино-красный лист клена, или замшевый листочек осины, – последние дары осени, которыми можно заложить страницу книги, и тогда зимой, открыв ее, сразу представишь себе подмосковную осень с ее красками.

Петр Ильич спал в нетопленной даче под двумя одеялами, – спал так, как никогда не спится в городе, утром вскипятил воду на электроплитке, не спеша попил чаю, поглядывая в окно на ближнюю рябину, и тихая мудрость осени подтверждала, что все правильно: и то, что поймал в силок такой день с его глубокими мыслями, и то, что он побывает у Гали, поговорит с ней, напомнит о том, что все же только лучшему дано в жизни царствовать, а худшее никогда не царствует, оно может налететь, поломать деревья, навести на душу человека уныние, но потом свет солнца пробьет туман, как это было утром, и встанет день в золоте, какой выплыл сегодня.

Это были утешительные мысли, и Петр Ильич представил себе, что останься он дома в Москве, лежал бы сейчас с книгой в руках на диване, может быть, заснул на минутку, а день тем временем померк бы за окном, и ничего от этого дня не осталось, а на смену ему пришло бы мелькание телевизора...

Лидский Владислав. Рассказ «Степной, такой просторный день».

...Старое городское кладбище было давно закрыто, теперь уже хоронили на новом, далеко за городом, в степи, а в стороне под глубоким откосом широко шла Волга.

В автобусе с черной полосой вдоль кузова кроме дочери ехали еще сын от первого брака Савелия Григорьевича Всеволод, студент филологического факультета, высокий, худой, в очках, несколько старушек-соседок, а Нинин сын Федя, только что перешедший в третий класс, сидел рядом с водителем, и все разнообразие жизни было перед ним. Сначала шла главная улица города, Московская, с ее кинотеатрами и магазинами, за площадью Свободы с памятником одному знаменитому писателю долго тянулась Волжская, тоже оживленная улица, потом пошли улицы потише и поменьше, деревянные дома бывшей слободы, а дальше город кончался, начиналась степь, огромная, вся в серебре под холодным октябрьским солнцем, вся в широте и бескрайности, а справа глубоко внизу отражала сине-бирюзовое небо Волга.

И то, ради чего выехали в степь, как-то растворилось в свежем, холодном воздухе залитого солнцем простора, а Федя, сидя рядом с водителем, наблюдал, как он нажимает ногой на педали и ведет большую послушную машину. День казался Феде даже несколько праздничным от событий, а насчет бабушки Савелий Григорьевич сказал ему:

– Конечно, жалко бабушку, но ведь она совсем уже никуда была, и не вставала даже.

И следовало понять, что горевать особенно ни к чему, в жизни все идет по своему закону, а он, внук, должен хорошо учиться, и ничего больше бабушке и не нужно было от него.

Старший сын Всеволод писал стихи, хотел стать поэтом, для начала поступил на факультет русского языка и литературы с мыслью через год подать заявление на заочное отделение Литературного института в Москве, тетрадь со стихами была уже готова, два его стихотворения были напечатаны в университетской многотиражке, и сейчас, настраивая себя на печальные воспоминания, он, как обычно, мысленно слагал стихи, и уже родилась первая строчка: «В путь далекий, зимний, стылый….», чтобы выразить его чувства.

Но когда выехали в степь и вся широта мира в серебре и милости открылась за окном автобуса, эта строчка сбилась как-то, возникли взамен совсем другие строки: «Такой степной широкий день, такая ширь над Волгой полной…», да и следующие строки тоже складывались во славу этого серебряно залитого солнцем дня...