Странный звук шёл откуда-то снизу. Он-то её и разбудил.
Просыпаться стало особенно трудно, да и не найти было повод. Ноги в течение ночи так сильно распухали, что передвигалась она наподобие черепахи – медленно подтягивая к себе одну ногу и далеко выбрасывая другую.
Она коснулась языком губ – сухие они были, растрескавшиеся, сладкие. Звуков больше не доносилось. Она привстала и, полусогнувшись, пошла в ту сторону, откуда тянуло прохладой. Пить не хотелось, но она помочила себе губы, чтобы сбить сладкий вкус.
Сладость появилась недавно, и это был знак приближения конца. Вкус самой смерти, сладковатого разложения.
Она старела. Постепенно из памяти стирались имена, даты, последними стали исчезать лица. Для этого – стало вдруг ей понятно – и хранятся обычно в настенном шкафу, где-то между старинной бабушкиной посудой, альбомы с пожелтевшими фотографиями, – чтобы оживлять память. Что и говорить, с глаз долой – из сердца вон. Хотя порою ещё случалось, что светом фонаря вырывало из темноты чьё-то залитое жёлтым лицо, но ненадолго. Забывать было тяжело, но помнить – ещё тяжелее. Зато своё лицо помнилось ей таким, каким было оно сто лет тому назад – сегодняшнее обветшалое ей совсем не нравилось, оно было ей навязано преклонными летами, и оттого нелюбимо. Иногда она задумывалась – а живут ли столько? Возможно ли, что она давно умерла, и только в своей памяти продолжает жить и стареть, просыпаться по утрам с жуткой тяжестью в ногах? Она когда-то давно слышала, что порою старики на Кавказе доживают до ста – ста двадцати лет, могло ли это случиться и с ней? Она не отличалась особенным здоровьем, не курила, выпивала – это случалось, родила троих детей. Дети быстро старят.
С детьми, впрочем, история была непонятной…