Детство моё прошло в маленьких гарнизонных городках, один от другого не отличимых. Снега всегда было по колено, а по весне, скупой на тепло и солнце, дорога до школы от колёсных шин превращалась в борозду. Хлюпая поношенными галошами, засветло с братом мы добирались по этой грязи в школу и поздним вечером посреди бескрайней темноты возвращались усталые домой. Мать, оттирая нас в душной комнатушке, негромко причитала: «Ракеты, ракеты, городки, городки… Где вы так измазались, поросята?» Отец, проходя мимо, лишь приговаривал: «Ну, зато после нас – тишина». Мать он любил тогда. Сильно любил, и я это понимал уже по тому, как воскресным утром отец потягивался, мурлыкал себе что-то под нос, выходил рано из дому и возвращался с охапкой полевых цветов. Мать, развешивая во дворе бельё, на бешеном ветру высыхавшее уже через час-другой, улыбалась этим крохам в его руках. Так, кружились они по грязному дворику нашего барака, рассыпая по ветру лепестки. И в недолгом солнечном лете я глазел на них из окна и радовался, сам не зная чему. То ли таким же недолгим, как это северное лето, каникулам. То ли материному воскресному голубому сарафанчику, словно кусочком неба порхавшему среди мокрых навесистых простыней и прочего тряпья. Тогда мне казалось, что жизнь и есть вечный танец матери посреди недолгой летней пустоты. Но это было ещё только лето, и уже этой зимой я, второклассник, хоронил свою мать на гарнизонном погосте.
Слово это, «пневмония», клином вошло мне в голову и напрочь согнало сон в первые дни. Брат, субтильный и слабый, хотя и старший, страшно бледнел и чах. Помню, я смотрел на лицо матери заплаканным одним глазом, из второго, растёртого и конъюнктивитного, вязко текли горячие гнойные слезы. Брат, казалось, не дышал вовсе, а только качался тихо, как сломленный полевой цветок, тростинка в отцовской крепкой руке, некогда дарившей букет, а сейчас лишь подносившей стакан за стаканом к прожжённой глотке...
