...За это грех было не выпить. И выпил Серёга, с солнечной топкой чокнувшись пластиковым стакашкой. А далее побежал со склона прямо в объятия заждавшихся его кущ. Дым, стащенный с пожарищ в город, в нём же и стоял, заблудившись. Здесь же, на просторе, дым разряжался, растворяясь в ароматах цветочков-лютиков. Серёга по сердце увязал в июньских разноцветных мясах. Натуральный винегрет.
Свекольной розовостью колыхались стрелы иван-чая. Оттенком нежнейшего женского исподнего пушилась таволга. Колокольцы фиолетовенькие, понурив головы, благовестили. Ну и ромахи, Серёга, ромахи же повсюду! Вот оно счастье принятия твоё ‒ воплощённое. Знаю, любишь ты их, паскуда, ромахи-то. Казалось, чего может быть проще ‒ жёлтая шерстистая пуговка и белёхонькие лопасти растопыром. Для кого-то чепуха, сорняк неважный, но мы же не будем жизнь раскраивать ‒ меркой сердец, к красоте оглохших.
И побежал Серёга, вновь перестав быть человеком. Косой стал Серёга, плугом. С неоскорбляющей прямотой и уверенным тактом срывал многоцветие ладошами мозолистыми. Зайдётся в жадном вдохе упоения, падёт обмороком и явится ему панорамой сотворение мирское. Как светы и тьмы сходились глыбищами, брызжа во все стороны ‒ водой и землёй, сусликами и комариками, прочей чепухой, человечками. А когда светы и тьмы вдосталь пободались, то перевернуло их столкновение – горизонталью мирской. И тьма осела книзу, а свет приподняло вверх. А между ними бульон, в котором можно телепаться и человечку, и козочке, и полевому цветочку, и самолётику. Только не смирилась тьма с униженным своим положением. И её можно было понять. Серёга понял. Тьма просочилась сквозь бульон, попутно его напитывая, и распростёрла бескрайние чёрные крыла над светом в долговечном космическом объятии. С тех пор так и обнимает, поддавливая.
Единственное, чего Конышев не увидел в обмороках своих, так это того самого… ну, кому теремов луковых понаставили, о ком бьют в колокола к заутрене, на кого гвозди переводили. А сильно ведь жаждовал. Так же сильно, как, бывало, на сетчатой детдомовской койке, в краткие мгновенья полусна ‒ когда память человеческая удивительно вещественна и позволяет почти тактильно, вплоть до запахов, пережить давно минувшее ‒ доискивался он отчего облика.
Во все глаза смотрел за светы и тьмы. Искал и под подушками океанов, и в подмышках обезьяньих, и в заусенцах гробовых. А очнувшись в обнимку с букетиком, до того нарванным, простодушно рассмеялся Серёга. Как бы он мог увидеть того самого, пытаясь увидеть того самого. Это ж как пытаться причесаться, карябая гребешком по зеркалу...
