Дважды молодцом не быть

 

Всегда задавался вопросом: от кого мы пошли? От бояр? Или царевых слуг? Пушкарей? Кузнецов? Целовальников? Беглых крестьян?

От кого бы то ни было, все мы топчем свои дороги и несем тот фамильный портрет, а быть может, и сам характер, какой нёс в себе наш прародитель, утверждая себя сквозь потоки летящего времени через тех, кто ушёл, и идёт.

 

 

 

 

За высокой стеной детинца, в громождении арб и телег, средь огня и чада берестовых свитков оглушили Брагина голоса, и он с трудом разобрал:

– С доброй охотой, детиُнка!

– Какова соболя изловил!

Но голоса, как один, поутихли и вместо них народился растерянный ропот, когда развязали мешок, обнаружив в нём вместо муки обычную землю. Вылазку делали зря, потеряв ни за что, ни про что пятерых. Всем стало ясно – такое подстроить мог только тот, кто знал, что в городе голод, и вершники в поисках пищи откроют палатку, в которой и будет их ждать этот подлый сюрприз.

Пленного увели, а Брагина вызвали в ближний терем:

– Болотников спрашивает тебя!

Пройдя через крытый булыжником двор, Фенко ступил на крыльцо, откуда по длинному переходу дошёл до сеней с дверями в чулан, кладовую и летнюю избу. Был табунщик матёрого роста, на голову выше обычных людей. Но и Болотников был не ниже. В чёрной, без ворота однорядке, червчатых сапогах, с рассеянным взором задумчивых глаз, обведённых рисунком всечеловечьей печали, он был похож на усталого вожака, которого мучает совесть. При виде Брагина он улыбнулся, стряхнув с чела груз мучительной думы, и жестом руки усадил холопа на лавку:

– Мне про тебя рассказывали лихое. Откудова будешь?

– С Мологи.

– И как это ты изловчился: взять в плен царского ратника, да на его же коне, да ещё и при сабле?

– Темь пособила, – ответил Фенко, – и то пригодилось, что прежде был у барина при конюшне. Объезжал рысаков, кои были такие же ярые, яко звери.

– От барина, стал быть, сбежал?

– Эдак вышло.

– Обидел тебя?

– Хотел женить на старухе, а деву мою приберечь для себя.

Заходил Болотников по палате. От резких его шагов заметались в плошках огни.

– Закормленные, задаренные, заваленные благами! Ведь всё имеют – жильё, имущество, деньги, отборную пищу и эту презренную власть, при коей сподручно делать из нас послушное стадо. Но мало им этого. Боле хотят. Пожелтели от зависти, как азиаты. Разъели брюшину на осемь овчин. На девятую зуб возгорелся. Да шиш! Не дадим!..

И ещё добавил Болотников, перед тем как Фенке уйти:

– Обиду барину не прощай. Он в долгу у тебя. Помни…

 

Помнил Брагин. Помнил не только слова. Но и встречу саму, которая сильно-сильно запала в душу и как бы шире открыла ему глаза, и он увидел свой путь, путь рискованный и желанный, освящённый мстительной целью – пройти под рукой вожака все пределы Руси, избавляя их от таких, как Илларий Шаранов.

Здесь, в многолюдном городе, дюже богатом оружием, дюже бедном едой, его посетило чувство родственной связи. В каждом крестьянине, в каждом холопе он узнавал самого себя. Судьба его повторяла тысячи судеб таких же, как он, беглецов, кто пришёл в осаждённую Тулу из многих неведомых сёл великой страны, кинув там своих жён, матерей и деток. Для того и кинув, чтобы после ратных походов вернуться домой. Или совсем не вернуться. Кому как выпадет по судьбе.

Живым кольцом окружило город стрелецкое войско. Неизвестно, как долго оно стояло бы под детинцем. Однако в стане сидельцев, всё разрастаясь и разрастаясь, вставал на свои полумёртвые ноги пугающий голод. Поэтому в каждую ночь, оружившись копьём и мечом, выступала в набег доброконная стая. Возвращались не все. В одной из вылазок был посечён целовальник Копыто. Брагин доставил его в детинец, но Кеша уже умирал и, призвав остатные силы, успел всё же вымолвить несколько слов:

– Береги Болотникова. Без него наше дело не стоит и пол-полушки.

 

Последнюю вылазку за ворота делал Фенко в осеннюю ночь. Он был самым увёртливым и живучим, кого щадила секира стрельца. Шли не сотней, как прежде, а малым отрядом. Шли с опущенными мечами вдоль лопочущих вод Упы. Темнота. Запах мокрых отав. Ни застав. Ни костров. Куда ж подевались стрельцы? И тут до слуха дошёл шум бесчисленных ног, пробиравшихся с треском через кустарник. Непривычно стало и странно. Лишь когда замотали мордами кони, заподымали, забулькав, копыта, стало ясно, что это бежит, наступая, вода.

– В крепость! – скомандовал Брагин, сообразив, что на город пустили реку и лавина её – задержись они тут – всех немедленно перетопит.

Дикой скачкой спешили кони. Брызги. Храп. Беспощадные взмахи кнута. Но вода была многим быстрей и, обрушившись сзади, сшибла вершников вместе с конями и, как стадо зверей, с рёвом бросилась в сонный город.

– К воротам! – Фенко выплевывал воду, держался за гриву коня и, толкаясь ногами, старался уйти от волны, тащившей его на бревнистую стену детинца, на стыке с которой ждала неминучая смерть.

И опять ему повезло. Из всего отряда один только он, миновав жуткой стычки с детинцем, будто бешеный кряж, пролетел на волне в ворота.