Дважды молодцом не быть

 

Всегда задавался вопросом: от кого мы пошли? От бояр? Или царевых слуг? Пушкарей? Кузнецов? Целовальников? Беглых крестьян?

От кого бы то ни было, все мы топчем свои дороги и несем тот фамильный портрет, а быть может, и сам характер, какой нёс в себе наш прародитель, утверждая себя сквозь потоки летящего времени через тех, кто ушёл, и идёт.

 

 

 

 

Час понадобилось реке, чтоб подмять под себя городские улицы и дороги. Ушла земля из-под ног. Поникли сидельцы. Единственно, что в них осталось, так это вера в своих вожаков. Поползли разговоры. У одних на уме князь Шаховский:

– Княже средь нас, чего горевать. Умён и хитёр, яко лис. Помяните меня: он Василия Шуйского озадачит.

У вторых – лжецаревич Петрушка:

– Царевич сто крат одурачивал смерть. И теперь, небось, одурачит.

У третьих – Болотников:

– Ивану Исаевичу молюсь. Не родня нам, никто, а стоит за нас, как спаситель.

Слушал Фенко надеждой креплёные разговоры, хотел бы приникнуть к ним с радостным сердцем, однако не мог: дело у них не из тех, которое можно поправить. «Была бы воля моя, – горячился, – всех бы вывел ночесь в сухие ворота и, смерть-не смерть, а пошел бы прямком на царя. Всяко бы кто-то-нибудь да прорвался».

Не было дней тягостней и печальней, чем тех, которые наступили и потекли один за другим, сокрушая защитников города голодом и водой. Сообщались сидельцы между собой на плотах, паромах и лодках. По воде тут и там плавали трупы, которые некуда было даже зарыть. Давно были съедены кони. В пищу пошла кожа баранов, быков и коней. «И чего они долго манежат? – думал Фенко о вожаках, не зная того, что ложный царевич Петрушка на всё обречённо махнул рукой, князь же Шаховский чаял сбежать и, отдавшись Шуйскому в руки, ценою службы царю заслужить себе жизнь, а Болотников бился над мыслью: как спасти многоликое войско, дабы не трогал его боле мор?

 

Ещё мене того Брагин ведал о том, что неделю спустя на кауром, последнем из всех аргамаков, он мелкой рысью поскачет к палатке царя. Потому и послал Болотников лишь его, что выглядел Фенко свежее других, был безбоязлив и успешлив и имел отчаянный вид удальца, смутить которого невозможно.

«Либо пан, либо пал», – ухмылялся повстанец, подъезжая с белой тряпицей на палке к забитому тьмой телег биваку.

– До царя! – гаркал Брагин, и дружинники расступались, давая ему неширокий проход к колыхавшей под желтым тентом высокой палатке, у входа которой сидел окружённый боярами Шуйский. Несмотря на железный с ангелом шлем, на покрывший плечи и грудь мелкокольчатый панцирь, был каким-то он комнатным и негрозным, не подходившим совсем для того, чтобы жить средь войны. И только живые глаза с искрой спрятанного лукавства намекали на то, что силён царь не явным, а тайным, сокрытом в глубинах его затворённой души.

Брагин извлёк из азяма бумагу, которую тут же, на спор, подхватило несколько рук. В грамоте десять словес: откроем ворота, ежели царь не станет чинить над сидельцами кары.

Прочитав, Шуйский глянул на Брагина с тонкой улыбкой, но, встретив его неморгающий взор, смял улыбку и, вскинув булаву, велел подоспевшему дьяку:

– Пиши… Обещаю жизнь и выдачу отпускных тем холопам, кои придут до меня с повинной.

 

Возвращался Брагин в крепость города с низко опущенной головой. Не верилось Шуйскому. Ни единому слову. Чуяло сердце его: обманет.

Подавая Болотникову столбец, заявил:

– Приятны царёвы слова, да за ними щерятся зубы.

Утомлённо и мёртво смотрел Болотников в полую дверцу окна на серебряно-тусклые дали покрытых куржавой полей, точно чаял увидеть большую дорогу, что должна была их повести через Русь, но не видел её, дорога пропала, оставив людей его с глазу на глаз с заполошной бедой.

– Иного выхода нет, – сказал предводитель. Сказал не столько Брагину, сколько себе, и вздохнул, как вздыхают возле могилы.

 

Восемнадцатого октября, в день Иуды и Симеона, заскрипели петли задних ворот. Болотников выехал на кауром и, достигнув царской палатки, резким взмахом руки обнажил перед Шуйским широкую саблю:

– Я выполнил клятву свою, – сказал, спускаясь с коня, – коли хочешь меня убить – вот моя сабля. Одначе людей моих, как заверял: отпусти без отместки домой.

– Так и будет, – ответил царь, подымая булаву, по знаку которой отряды стрельцов потянулись к раскрытым воротам – принять от сидельцев затопленный город.

 

Через сутки защитники Тулы, лишившись оружия, крепости и вождей, обеспокоились не на шутку. Да что от того? Было поздно. Охранники, помогая себе бердышом и копьём, ставили их в густые ряды и вели по дороге к Москве.

Ропот. Стон. Возмущённые крики. Но беспорядок длился недолго. Крикунов засекали на месте. Раненых добивали. Больных и уставших швыряли в реку. Велено было: доставить до тюрем столицы вдвое мене людей, чем их есть.

«На убой, как скотину», – Фенко стискивал зубы, видя перед собой обречённо скорбные спины уставших.

Месиво грязи. Чавканье ног. Блеск бердышей. Приободрился холоп, услышав, как завозилось в груди ретивое, едва он подумал о том, что ведь можно сбежать. Да, да. Только так. Правда, надо не суетиться. Показать себя очень смирным, чтоб у стражи о нём утвердилось одно – он спокойнее всех спокойных.