Дважды молодцом не быть

 

Всегда задавался вопросом: от кого мы пошли? От бояр? Или царевых слуг? Пушкарей? Кузнецов? Целовальников? Беглых крестьян?

От кого бы то ни было, все мы топчем свои дороги и несем тот фамильный портрет, а быть может, и сам характер, какой нёс в себе наш прародитель, утверждая себя сквозь потоки летящего времени через тех, кто ушёл, и идёт.

 

 

 

 

И Фенко смутился, почуяв в отказе слепого какой-то особенный смысл, точно Болотников знал свой предел, за который ступать не станет.

– Как так? – сказал подавленным тоном, смекая с досадой, что нету тех слов, которыми можно сейчас ободрить вожака. И все-таки он добавил: – За тобой – появися токо в народе – подымутся все.

Болотников грустно отмолвил:

– Этого я и боюсь. Потому как слепой, ежели он людей и подымет, то приведёт их совсем не туда. Подыматься люди должны за зрячим.

Растерялся холоп, и ватажники растерялись, слушая голос слепого, как приговор. Приговор не только себе, не только их делу, но и всему, что они совершили за целую жизнь.

– Но зрячего нонечи нет, – осторожно заметил Брагин и испугался, подумав о том, что Болотников с ним согласится.

– Он есть! – поправил Болотников с тусклой улыбкой. И Фенко слегка привоспрял, и дружки его чуть привоспряли, внимая словам обречённого с истовой верой людей, которым нужен руководитель. – Правда, невидим покудова он, ибо затерян в своём народе. Но время с нами, а час нетерпенья пробьёт, и он появится, яко спаситель.

Болотников сделал спотычливый шаг, осенив широким крестом ледяную реку и светивший над ней золотыми пучочками маленький город.

– Прощайте, – сказал и, убрав руки за спину, тяжко побрёл к опушённому рубленым льдом оконцу воды.

Взгляды ватажников остро скрестились на Фенке. В них читалось: «Вели, и Болотников будет живой!»

Брагин мрачно мотнул головой, запрещая кому бы то ни было двигаться с места. Болотников сам всё решил до конца, и мешать ему в этом не надо.

Скрип шагов был безжалостно чистый и свежий. Фенко скорбно согнулся, смыкая глаза. И тут раздался глухой громкий всплеск.

Смутный снег, оловянно-тяжёлое небо, чёрный проблеск воды, силуэты коней – все вокруг встрепенулось, пошло, подступило, сдавило Брагина так, что в груди его стало тесно. Был Болотников – и не стало.

 

Приблизившись к проруби, Фенко глянул в её глубину с суеверной боязнью. На воде покоилась снежная глыбка с отпечатком от сапога. Наклонился Брагин, достал эту глыбку, которая стала плавиться на руке и, когда истаяла вся, повернулся.

Перед ним с обнажёнными головами стояли его дружевья. Почему-то глядеть на них было неловко, точно всех обнадеял, привёл не туда. Да оно так и вышло. Дело, к которому он торопил их за тысячу верст, оказалось ненужным. Опираясь о луку седла, он залез на коня.

– Поеду один, – напряжённо сказал и, подёрнув уздой, направился к лесу.

– Куда же ты, Фен? – спросили его.

– Не знаю.

И в самом деле, не знал он: куда и зачем ныне надо ему? Ехал и ехал. Вон берег. Вон ёлки. Сквозь лес проблеснула луна. Брагин бросил узду.

Конь, почувствовав волю, свернул с тропы на зимняк. Надо думать, хотелось коню возвратиться домой, в хорошо обжитое стойло конюшни, откуда угнал его этот вершник, чьи могучие руки так беспощадно умели править уздой, но теперь почему-то вдруг разучились, швырнули её, предоставив коню самому выбирать себе путь.

Закатилась луна, снег забило слепой пеленой, в перелогах завыли волки. И Брагин, увидев уши коня, боязливо застригшие воздух, как бы очнулся, почуяв в себе человечье, живое, которое надобно охранять. Он прилёг животом на жёсткую луку, добрался до повода и проверил: на месте ли кнут? И с этой минуты сердце его заныло какой-то горестной блажью, и стало ему смятенно от думки, что он остался в живых, а знакомцы его полегли, не прожив предназначенный срок. И снова, как по июльской поре, когда убегал неизвестно куда из дома, поверил Брагин в свой восхитительно мирный будущий день, в котором ему вдруг открылось родимое Устье, избушка на снежной горе, два окна, а в них – его мама и Павла.

 

Две недели блазнил перед ним уголок желанных пенат, где так жадно хотелось ему пожить. «А чего? Как иначе-то? Поживу!» – бормотал про себя, забывая о том, что отныне он беглый холоп, и рассерженный барин таких, как он, не прощает.

Последние вёрсты шёл Фенко пешим. В дерюжной котомке: копченое мясо, стерляжий балык, пироги и подарки, маме – тонкий сукманник, Павле – гороховый плат – всё, что дали в обмен на коня.

В Устье он перебрался по талому льду, сразу встретив дома весну с её крупной капелью, запахом стружки отёсанных плах и чиликаньем птиц, привечавших зажُоры и солнце.

Но весна словно дымом оделась, едва узнал от соседей печальную весть. Мать померла. Не от голода, не от побоев. От допросных словес, какими допёк её барин, желая узнать: куда подевался сынок?

– А Павла? – губы у Брагина зыбко дрожали.

Соседи – хромая, с усами, старушка Орина и муж её косенький Родя – вздохнули:

– Нету христовой. Вот уж месяца три как бежала. Бают, будто в лесную пустынь.

Брагин снял со спины котомицу, повесил на кол загорُожи.

– Али прُитча какая стряслась?

– Челядُинку ждала, – объяснила Орина. – Барин видит, что стала она налитой, вот и почал её донимать: от кого? – Старушка вдруг замолчала, глянув на старого Родю, и тот, качнув головой, досказал:

– Дева на диво да и токо! И чего бы ей не сказать? А ведь нет. Не сказала барину ни словечка. Но и жить на Устье не стала. Собрала в калитُу пожитки и сгинула без следа.

– Давно это было?

– На Ефрема Сирина, когда кашу варили для домового…